А. Югов. Отважное сердце (продолжение)

Глава шестая

   Отгремели свадебные торжества во Владимире. Призатих княжеский терем... Невский торопился с отъездом в Новгород. Неотложные государственные дела призывали его. Что-то опять замышляют на русских рубежах и немецкие и шведские рыцари!..
   Но прежде чем тронуться в дальний путь, нужно здесь, во Владимире, помочь брату Андрею свершить многие дела.
   Александр Ярославич далеко за полночь засиделся в своём рабочем покое за свитками и донесениями со всех сторон Руси. Есть донесения и из самой Орды: и там у Александра сидят свои надёжные разведчики из числа враждебных Батыю подданых...
   ...На перстневом, безымянном пальце Александра сияет голубым пламенем крупный драгоценный камень. Шелестят свитки пергамента и мягкой бересты с нацарапанными на ней письменами. В двух больших подсвечниках, справа и слева от огромного, чуть с наклоном письменного стола, покрытого красным сукном, горят шестерики восковых свечей. Они горят ярко и спокойно. Пламя не шелохнётся. За этим нарочно неусыпно следит тихо ступающий по ковру мальчик. Он светловолос, коротко острижен, но с чёлкой. На нём песочного цвета кафтан, ошитый золотой тесьмой, сафьяновые красивые сапожки. В руках у отрока так называемые "съёмцы" – ножницы-щипцы, чтобы снимать нагар со свечей. Время от времени он ими и орудует, бережно и бесшумно.
   Вот он стоит в тени (чтобы не мешать князю Александру), прислонился спиной к выступу изразцовой печи и бдительно смотрит за пламенем всех двенадцати свечей. Вот как будто фитилёк одной из свеч, нагорев, пошёл книзу чёрной закорючкой. У мальчика расширяются глаза. Он сперва застывает, как бы впадает в охотничью стойку. Ещё мгновение – и, став на цыпочки, закусив от напряжения губу, он начинает красться к нагоревшей свече...
   Невский, хотя и погружён в свой труд, взглядывает на мальчугана, усмехается и покачивает головой. Затем вновь принимается за работу. Под рукою у Александра лежат две тупо заостренные нетолстые палочки: одна свинцовая, а другая костяная. Свинцовой палочкой князь делает значки и отметины на пергаменте – на выбеленной телячьей коже. А костяной палочкой он пишет на кусках размягчённой бересты, выдавливая ею буквы.
   Труд окончен. Александр Ярославич откидывается на спинку дубового кресла и смотрит устало на тяжёлую тёмно-красного сукна завесу окон. Посреди неё начали уже обозначаться переплёты скрытых за нею оконниц. Светает. Александр Ярославич нахмурился.
   Мальчик случайно заметил это, и рука его, уже занесённая над чёрным крючком нагара, так и застыла над свечкой: он испугался, что своей работой обеспокоил князя.
   – Ничего, ничего, Настасьин, – успокаивает его Александр, мешая в голосе притворную строгость с шуткой, дабы ободрить своего маленького свечника. Тот понимает это, улыбается и старательно снимает щипцами новую головку нагара.
   – Поди-ка сюда! – приказывает ему князь.
   Мальчуган так, со щипцами в руке, и подходит.
   – Ещё, ещё подойди, – говорит Невский, видя его несмелость.
   Гринька подступает поближе. Невский созерцает его с большим удовлетворением.
   – Да какой же ты у меня красивый, нарядный сделался, Настасьин! – говорит князь. – Всех девушек поведёшь за собой.
   Шутка Ярославича приводит Гриньку в большое смущение.
   Александр кладёт свою сильную руку на его худенькое плечо и старается ободрить.
   – Ну, млад месяц, как дела? – спрашивает князь. – Давненько мы с тобой не беседовали!.. Нравится тебе у меня, Настасьин?
   – Нравится, – отвечает Гринька и весело смотрит на князя.
   Тут Невский решительно не знает, как ему продолжать дальнейший разговор: он что-то смущён. Кашлянул, слегка нахмурился и продолжал так:
   – Пойми, млад месяц... Вот я покидаю Владимир: надо к новгородцам моим ехать опять... Думал о тебе: кто ты у меня? Не то мечник, не то свечник! – пошутил он. – Надо тебя на доброе дело поставить, и чтоб ты от него весь век свой сыт-питанен был!.. Так-то я думаю... А?
   Гринька молчит.
   Тогда Невский говорит уже более определённо и решительно:
   – Вот что, Григорий, ты на коне ездить любишь?
   Тог радостно кивает головой.
   – Я так и думал. Радуйся: скоро поездишь вволю. На новую службу тебя ставлю.
   У мальчика колесом грудь. "Вот оно, счастье-то, пришло! – думает он.– Везде с Невским самим буду ездить!.." И в воображении своём Гринька уже сжимает рукоять меча и кроит от плеча до седла врагов русской земли, летя на коне на выручку Невскому. "Спасибо тебе, Настасьин! – благостным, могучим голосом скажет ему тут же, на поле битвы, Александр Ярославич. – Когда бы не ты, млад месяц, одолели бы меня нынче поганые..."
   Так мечтается мальчугану.
   Но вот слышится настоящий голос Невского:
   – Я уж поговорил о тебе с князем Андреем. Он берёт тебя к себе. Будешь служить по сокольничьему пути: целыми днями будешь на коне!.. Ну, служи князю своему верно, рачительно, как мне начинал служить!..
   Голос Невского дрогнул. Он и не думал, что ему так жаль будет расставаться с этим белобрысым мальчонкой...
   Белизна пошла по лицу Гриньки. Он заплакал...
   Больше всего на свете Невский боялся слёз – ребячьих и женских. Он растерялся.
   – Вот те на!.. – вырвалось у него.– Настасьин? Ты чего же, не рад?
   Мальчик, разбрызгивая слёзы, резко мотает головой.
   – Да ведь и свой конь у тебя будет. Толково будешь служить, – то князь Андрей Ярославич сокольничим тебя сделает!..
   Гринька приоткрывает один глаз – исподтишка вглядывается в лицо Невского.
   – Я с тобой хочу!.. – протяжно гудит он сквозь слёзы и на всякий случай приготовляется зареветь.
   Невский отмахивается от него:
   – Да куда ж я тебя возьму с собою? В Новгород путь дальний, тяжкий. А ты мал ещё. Да и как тебя от матери увозить?
   Увещания не действуют на Гриньку.
   – Большой я, – упорно и насупясь возражает Настасьин. – А мать умерла в голодный год. Я у дяди жил. А он меня к Чернобаю отдаст. А нет, – так в куски пошлёт!..
   – Это где ж – Куски? Деревня, что ли? – спрашивает Александр.
   Даже сквозь слёзы Гриньку рассмешило такое неведение князя.
   – Да нет, пошлёт куски собирать – милостыню просить, – объясняет он.
   – Вот что, – говорит Невский. – Но ведь я же тебя ко князю Андрею...
   – Убегу я! – решительно заявляет Гринька.– Не хочу я ко князю Андрею.
   – Ну, это даже невежливо, – пытается ещё раз убедить упрямца Александр. – Ведь князь Андрей Ярославич – родной брат мне!
   – Мало что! А я от тебя никуда не пойду! – уже решительно, по-видимому, заметив, что сопротивление князя слабеет, говорит Настасьин.
   – Только смотри, Григорий, – с притворной строгостью предупреждает Невский, – у меня в Новгороде люто! Не то что здесь у вас, во Владимире. Чуть что сгрубишь на улице какому-нибудь новгородцу, он сейчас тебя в мешок с камнями – и прямо в Волхов.
   – А и пущай! – выкрикнул с какой-то даже отчаянностью в голосе Гринька. – А зато там, в Новгороде, воли Орде не дают! Не то что здесь!
   И, сказав это, Гринька Настасьин опустил длинные ресницы, и голосишко у него перехватило.
   Невский вздрогнул. Выпрямился. Брови его сошлись. Он бросил испытующий взгляд на мальчика, встал и большими шагами прошёлся по комнате.
   Когда же в душе его отбушевала потаённая, подавленная гроза, поднятая бесхитростными словами деревенского мальчика, Александр Ярославич остановился возле Настасьина и, слегка касаясь левой рукой ею покрасневшего уха, ворчливо-отцовски сказал:
   – Вот ты каков, Настасьин! Своим умом дошёл?
   – А чего тут доходить, когда сам видел! Чаган здесь не то что в избу, а и ко князю в хоромы влез, и ему никто ничего!
   Князь попытался свести всё к шутке:
   – Ну, а ты чего ж смотрел, телохранитель?!
   Мальчик принял этот шутливый попрёк за правду. Глаза его сверкнули.
   – А что бы я посмел, когда ты сам его к себе в застолье позвал?! – запальчиво воскликнул Гринька. – А пусть бы только он сам к тебе сунулся, я бы так его пластанул!..
   И, вскинув голову, словно молодой петушок, изготовившийся к драке, Гринька Настасьин стиснул рукоять воображаемой секиры.
   "А, пожалуй, и впрямь добрый воин станет, как подрастёт!" – подумалось в этот миг Александру.
   – Ну, что ж, – молвил он с гордой благосклонностью, – молодец! Когда бы весь народ так судил...
   – А народ весь так и судит!
   – Ого! – изумился Александр Ярославич. – А как же это он судит, народ?
   – Не смею я сказать... ругают тебя в Народе... – Гринька увёл глаза в сторону и покраснел.
   Ярославич приподнял его подбородок и глянул в глаза:
   – Что ж ты оробел? Князю твоему знать надлежит – говори!.. Какой же это народ?
   – А всякий народ, – отвечал, осмелев, Настасьин. – И который у нас на селе. И который и городе. И кто по мосту проезжал. Так говорят: "Им, князьям да боярам, что! Они от них откупятся. Вот, – говорят, – один только из князей путный и есть – князь Невский, Александр Ярославич, он и шведов на Неве разбил и немцев на озере, а вот с Ордой чачкается, дань возит!.."
   Невский не смог сдержать глухого, подавленного стона. Стон этот был похож на отдалённый рёв льва, который рванулся из-под рухнувшей на него тяжёлой глыбы. Что из того, что обрушилась эта глыба от лёгкого касания ласточкина крыла? Что из того, что в слове отрока, в слове почти ребёнка прозвучало сейчас это страшное и оскорбительное суждение народа?!
   Александр, тихо ступая по ковру, подошёл к Настасьину и остановился.
   – Вот что, Григорий, – сурово произнёс он. – Довольно про то! И никогда, – слышишь ты, – никогда не смей заговаривать со мной про такое!.. Нашествие Батыево?..– вырвался у Невского горестный возглас. – Да разве тебе понять, что творилось тогда на русской земле?! Одни ли татары вторглись!
   То была вся Азия на коне!.. Да что я с тобой говорю об этом! Мал ты ещё, но только одно велю тебе помнить: немало твой князь утёр кровавого поту за свою землю!..

Глава седьмая

   Тяжкие думы не дают уснуть Александру. Вот уж пропели петухи. Не спится. Невский тихонько окликнул Настасьина, приказал ему зажечь свечи и позвать княжеского лекаря – Абрагама.
   Облачённый в бархатный просторный халат с поясом, Александр Ярославич сидел в кресле за своим рабочим столом в ожидании.
   "Худо. Уж не захворать ли я вздумал? – почти вслух размышлял он. – Сие не вовремя будет, ох, как не вовремя!"
   Вошёл Абрагам – высокий худощавый старец лет семидесяти. У него было красивое, тонкое лицо, удлинённое узкой и длинной, словно клинок кинжала, белой бородой. Седые белые кудри его прикрыты были чёрной шапочкой.
   Это был один из лекарей ещё при отце Невского – Ярославе Всеволодиче. Некогда князь Ярослав спас его из рук разъяренных литовцев, намеревавшихся утопить старого лекаря, как колдуна. И с тех пор Абрагам жил при дворе Ярослава Всеволодича – то во Владимире, то в Новгороде. Он был учён и сведущ во врачебном искусстве.
   – Снотворного чего-нибудь дай мне! – сумрачно сказал Александр, едва только лекарь сел в предложенное ему кресло.
   – Какого же снотворного прикажешь, государь?
   Невский в недоумении посмотрел на него:
   – Тебе ли, о доктор Абрагам, спрашивать меня об этом?
   – Прости, государь! Я хотел лишь узнать: на короткое время ты хочешь забыться или же хотел бы погрузиться в сонный покой надолго?
   – Мужу покой – только смерть! – сурово отвечал Невский. Его уже начали раздражать эти мудрёные разговоры многоучёного доктора. – Выспаться хочу. Путь предстоит дальний!
   Старик склонил голову.
   Однако придворный лекарь не мог сразу отстать от своей стариковской дотошности.
   – Видишь ли, государь, – сказал он, – если мы, медики, хотим, чтобы человек уснул обычным сном, то надлежит искрошить с помощью резала корень валерианы...
   Но ему не пришлось договорить. Звонкий мальчишеский голос из погружённого в тень угла палаты вдруг перебил его.
   – А у нас вот, – оказал голос, – деданька мой, мамкин отец, когда кто не спит и придёт к нему за лекарством, – он мяун-корень заварит и тем поить велит...
   И князь и доктор – оба были поражены, услыхав этот голосок, столь внезапно вступивший в их беседу.
   Потом Невский громко рассмеялся и молвил:
   – Ах, ты!.. Ну как же, однако, ты напугал меня, Настасьин!.. А ну-ка ты, лекарь, подойди сюда...
   Григорий Настасьин, потупясь, выступил, из своего угла и остановился перед Александром.
   – Стань сюда, поближе... вот так, – сказал Ярославич и, крепко ухватив Гриньку за складки просторной одежды, переставил его, словно шахматного конька, между собою и лекарем.
   Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама.
   – А ну, друг мой, – обратился он к мальчику, – повтори, как твой дед именовал эту траву, что даёт сон?
   – Мяун, – не смущаясь, ответил Гринька. – Потому что от неё кошки мяукают.
   Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнёс:
   – Да, ты правильно сказал. Мы, врачи, привыкли именовать это растение валериана, ибо она, как гласит глагол "валере", подлинно оздоровляет человека. Она даёт здоровый сон!
   – А я много трав знаю! – похвастался обрадованный Гринька. – И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал... Бывало, скажет: "Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: у Марьи парнишечка руку порезал..." А чего тут бежать? Эта кашка тут же возле избы растёт. И порезником зовут её... Скоро кровь останавливает!..
   – А ещё какие целебные травы ты знаешь, отрок? – вопрошал старый доктор.
   Гринька, не робея, назвал ему ещё до десятка трав и кореньев. И всякий раз старик от его ответов всё более и более веселел.
   – А ещё и вредные растут травы, ядовитые! – воскликнул в заключение Настасьин. – У-у! Ребятишки думают, это пучки, сорвут – и в рот. А это сикавка, свистуля! От неё помереть можно! И помирают!
   Тут он живо описал доктору Абрагаму ядовитое растение пёстрый болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своём лице.
   – О-о! – воскликнул он, обращаясь к Невскому. – Вот, государь, этим как раз растением, о котором в такой простоте говорит этот мальчик, отравлен был некогда в Афинах величайший мудрец древности...
   – Сократ? – произнёс Невский.
   – Да, государь...
   Наступило молчание. Оно длилось несколько мгновений. Затем Абрагам снова пришёл в необычайное оживление и воскликнул:
   – Этот чудесный отрок – поистине дар небес для меня, государь! О, если бы только... Но, я не смею, государь...
   – Что? Говори, доктор Абрагам.
   – У меня была давняя мечта – узнать, какие целебные травы известны русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитый Гален пишет, что он многие травы и коренья узнал от старых женщин из простого народа... Когда бы ты соизволил, государь…
   Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал, понимал он, что это говорят о нём! А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Невский согласен.
   – Григорий, – обратился к Настасьину Александр, – вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?..
   Гринька от неожиданности растерялся.
   – Я с тобой хочу!.. – сказал мальчуган. И слёзы показались у него на глазах.
   Невский поспешил утешить его:
   – Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне, ну, стало быть, и ты будешь при мне!.. Ладно. Ступай, спи. Утре нам путь предстоит дальний!..

Глава восьмая

   Тысячевёрстный длительный путь между Владимиром-на-Клязьме и Новгородом совершали в те времена частью по рекам Тверце и Мсте, а частью – конями. И немало было на том пути привалов, днёвок, ночёвок!
   Чёрная осенняя ночь... В буреломном, трущобном, берложьем бору пылает исполинский костёр. Вокруг костра – путевая дружина Невского. Могучие парни и мужики.
   Сверкают сложенные позади каждого воина кольчужные рубахи; островерхие, гладкие, как лёд, шлемы, копья, мечи, сабли...
   Костёр гудит и ревёт. С багровыми от нестерпимого жара лицами воины – и бородатые и безусые – то и дело блаженно покрякивают, стонут, а всё-таки тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины. Когда же иному из богатырей уж вовсе невтерпёж станет, он, взревев, кидается в сырой, прохладный мрак бора и там понемногу остывает.
   От костра в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барана, сочась и румянея.
   Тут же, в трёх изрядных котлах, что подвешены железными крючками на треногах, клокочет жидкая пшенная каша-кулеш.
   Гринька Настасьин сидит среди воинов у костра. Думал ли он когда, что доживёт до такого счастья! Вот он сидит у костра, а рядом с ним, локоть к локтю, совсем как простой человек, сидит русобородый богатырь – начальник всей путевой дружины Невского. И зовут этого витязя Гаврило Олексич! Да ведь это он самый, что в битве на Неве богатырствовал и навеки себя прославил в народе. О нём и сам Александр Ярославич рассказывал Гриньке...
   Олексич и Гринька дружат. Богатырь сделал ему деревянный меч, как настоящий!..
   – Ничего, Григорий, – сказал ему Олексич, – пока деревянный; вырастешь – так настоящим пластать будешь... Может, и на татарах свой меч испытать придётся!
   ...О чём только не переговорят у костра, каких только бывальщин и небылиц не наслушается Гринька! Иной раз даже ему, малолетку, смешно: уж такую небывальщину сложит кто-нибудь из воинов! И ничего, эти бородатые богатыри верят. Ещё и обсуждать примутся!
   – Да-а!.. – раздумчиво говорит один из дружинников. – На свете всякие чудеса бывают. Вот у нас на Кидекше как раз в воскресенье весь народ своими глазами мог видеть: облако на лугу близ деревни упало... И что же? Сделался из него кисель!..
   Помолчали. Кто-то проглотил слюнки. Кто-то вздохнул.
   – Всё может быть, всё может быть! – произнёс в раздумье старый воин.
   – Да-а... – вырвалось от всей души у другого.
   – Почаще бы нам, хрестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!..
   – Ну, а что толку? – возразил кто-то с горькой насмешкой. – Всё равно, покуда наш брат, хрестьянин, ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают.
   Послышался общий хохот:
   – Это уж так!..
   – Это истинно! Работному люду ничего не достанется!
   И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.
   – Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже по восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем?
   Эти последние слова произнёс дородный дружинник – светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие его внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку:
   – Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа!
   Воины засмеялись.
   Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников.
   – Правильно, – спокойно возразил он. – Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружины, на княжеских хлебах живём, – нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?! А?! Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут...
   Его поддержали:
   – Что говорить! Худо простому люду живётся под боярами и под татарами! А хуже нет голода!
   Разговор пошёл горестный, тяжёлый. Но как раз в это время воинам поспел ужин, и все принялись сперва за горячий кулеш, а потом – за баранину.
   Гаврила Олексич положил на большую лепёшку, как на блюдо, сочно-румяный большой кусок жаркого и подал Гриньке.
   – Кушай, кушай, отрок! – ласково сказал он, погладив его по голове. – Уж больно ты худ, набирайся сил, кушай!..
   Сам он тоже взял добрый кус барашка, сел рядом с Гринькой под сосну и принялся есть с той отрадной для глаза мужественной жадностью, с какой вкушает свою заслуженную трапезу пахарь и воин.
   – Ешь! – ещё раз сказал он мальчику. – Хочешь воином быть добрым, – ешь побольше! От еды сила! – наставительно пояснил он и ласково подмигнул Гриньке.
   Увидав своего витязя-друга в таком светлом расположении духа, Гринька вполголоса сказал ему:
   – Дяденька Гаврило, а потом расскажи мне про Невску битву.
   Олексич хмыкнул и усмехнулся:
   – Да ведь уж который раз я тебе про неё рассказывал. Поди уж, затвердил всё наизусть. Ну, ладно, отужинаем – там видно будет!
   Такой ответ означал согласие. Сердце Гриньки трепетало от радостного ожидания, хотя и впрямь уже который раз носился он мысленным взором над Невским побоищем, слушая рассказы своего друга!
   Едва только задружил Гринька Настасьин с Гаврилой Олексичем и едва только узнал от людей, что это тот самый Олексич, так покою не стало витязю от настойчивых просьб мальчика: расскажи да расскажи, как били шведских рыцарей на Неве.
   Сперва богатырь больше отшучивался. И всё-то выходило у него до чрезвычайности просто, будто и рассказывать не о чем.
   – А что ж тут такого? – добродушно отвечал он Гриньке. – Знамо, что побили их крепко. Уложили их там, на болото, немало, рыцарей этих. А и сам ихний герцог Биргер насилу утёк от Ярославича: живо коня заворотил! А всё-таки Александр Ярославич большую ему отметину положил копьём на лицо – до веку не износить!
   И, сказав это, Гаврило Олексич вдруг ожесточился и суровым голосом произнес:
   – Да и как их было не бить? Пошто вы в чужую землю пришли кровь человеческую проливать? Пошто у нас, у Новгорода Великого, водный путь хотите отнять?! Зачем море закрываете? Задушить, стало быть, хотите? Русский народ сам кровопролития не затевает, это уж нет! Ну, а если незваны гости к нам ломятся, – тут руке нашей от сохи до меча дотянуться недолго! Я ратай*, я и ратник!
   Он замолк. Но тут снова и снова Гринька в нетерпении принимается теребить Олексича за рукав:
   – Дядя Гаврило, а расскажи, как ты на шведский корабль по доскам взъехал, ну, расскажи!
   – На коне взъехал. И што тут рассказывать!
   Гринька не унимался:
   – Нет, а как чуть королевича шведского не захватил?
   – А вот же не захватил! – мрачновато ответствовал Олексич. Но тут, видно, неудержимые поднялись в его памяти воспоминания, и, уступая им, неразговорчивый богатырь рассмеялся и добавил: – Худоногий он был у них, королевич-то. Вроде как расслабленный. Привезли они его с собой из-за моря нарочно: на новгородский престол сажать. Ишь ты ведь! – воскликнул в негодовании Олексич, как будто всё это сейчас происходило, а не десять лет тому назад. Рассказ его продолжался: – Ну, пришли мы, сам знаешь, на реку Неву, устье Ижоры, речка такая впала в Неву. Ино там они и вылезли, шведы, из кораблей на сушу. Видимо их невидимо! Девять тысяч кованой рати. Девять тысяч!.. – повторил Олексич, потрясая рукой. – Ну, а нас-то всех вместе – и с ладожанами и карелой – и до тысячи не дотягивало! Ну, да ведь где же Александру Ярославичу было воинов собирать! Кто с ним был, с теми и ударил... Грянули мы на них внезапно. Они думали: мы рекой Волховом поплывём, а мы прямиком через леса, через болота – прямо на устье Ижоры. Возов с собой не брали. Александр Ярославич нам даже и щитов не велел с собою брать: "Меч верней щита!"
   Подошли мы к их стану, солнышко взошло уж высоко. Ну, вот этак... – Олексич показал рукою. – Словом, бойцу с коня копьём достать... Но уж всё ихнее войско на ногах, гудит!.. Трубы поют, сурны, в медные тарелки бьют, в бубны великие колотят! Мы смотрим. А из бору ещё не выходим... Но вот Александр Ярославич расставил нас всех – и дружину свою и полк весь: кому откуда ударить. Сам он на белом коне боевом... Вот, вижу, поднял он меч свой... Слышу, крикнул: "Вздымайте знамя!" – и враз опускает меч: "Вперёд, за отечество!" Ну, тут уж и ринулись мы все из тёмного бору! Бурей!
   Олексич зажмурился: должно быть, так, с закрытыми глазами, ещё явственнее подымались в его душе образы великой битвы, ещё слышнее становились ратные крики, ржание коней, шум и звон давно минувшей сечи...
   Гринька слушал, не смея дыхание перевести, боясь пошевелиться. И только тогда, когда нестерпимо длинным показалось ему молчание друга, мальчуган охрипшим от волнения голосом спросил:
   – А отчего у них трубы трубили?
   – А! Трубы-то? – отвечал, как бы очнувшись, Гаврило Олексич. – А это, видишь ли, паренёк, как раз королевич ихний на берегу обход войску делал. Сановники с ним, свита, сам герцог. Рыцари вокруг него – как за стальной стеной идёт! А мне с коня-то всё видать, как на ладони... И со мной молодцов немало новгородских. Дружина добрая подобралась! Молодцы – не выдавцы! Все мы из одной братчины были – кожевники, чеботари!.. Костя Луготинич, Юрага, Намест, Гнездило... Как железным утюгом раскалённым в сугроб, так и мы в гущу в самую этих шведов вломились. Даром, что кованая рать зовутся, в панцыри закованы с головы до ног; и шеломы-то у них не людские, а как ведёрко глухое, железное на голове, а против рта решётка. Поди-ка, дойми такого! А ничего: секира прорубит! Ломим прямо на королевича... Тут дворяне его переполошились, хотят на руки его вскинуть – да и на корабль. А он им не даётся: зазорно ему. Однако испугался... Герцога, видать, нету уже при нём. Вот уж он, герцог, на вороном коне мчится наперерез Ярославичу. Тоже в панцыре весь. Только решётка на лице откинута, усы, как рога, в стороны топорщатся... Нет-нет, да и осадит коня, да и зычно этак крикнет по-своему, по-латински, воинам своим... И те заорут ему вослед... Опамятовались: бьются крепко.
   Но, однако, одолеваем мы их, ломим. Грудим их к воде, к воде! Нам Ярославича нашего отовсюду видать: островерхий шлем золочёный на нём сверкает на солнце, кольчуга, красный плащ на ветру реет; меч, как молния, блистает, разит! Вот видим: привстал наш богатырь на стременах, вздынул обема руками меч свой, опустил – и валится шведский рыцарь под конское копыто! А Ярославич наш уж на другого всадника наринул, глядишь – и этому смерть!.. Бьётся. Сечёт мечом нещадно. Конём топчет. Но всю как есть битву своим орлиным оком облетает. Видит всё. И знаем: каждого из нас видит. Злой смертью погибнуть не даст: видит, кому уж тесно станет от врагов, одолевают – туда и бросит помощь. Правит боем! А голос у него, знаешь сам, как серебряная труба боевая! Ведь стоит кругом стон, гул; щиты – в щепки, шлемы – вдребезги; обе рати орут; раненых коней ржание; трубы трубят, бубны бьют... А князь наш кинет свой клич боевой – и мы его везде слышим!.. Мимо нас, новгородцев, промчится и во весь свой голос: "За господина Великий Новгород! За святую Софию!"... И мы ему отзовёмся. И того пуще ломим!..
   На кораблях у шведов, на ладьях, на лодках невесть что началось! Заторопились, паруса поднимают. А ветра нету: не море ведь! Вздуется пузом парус, да тут же и опадёт, заполощет... Крику, шуму, ругани! А толку нет никакого: отплыть не могут. Шестами в дно стали упираться, вёслами гребут – ни с места! Лодки перегрузили, те опрокинулись. Тонет народ, барахтается в Неве. А в панцыре много ли поплаваешь?
   А наш народ знаешь ведь какой: ему, когда распалится в битве, что огонь, что вола! Миша был такой, тоже новгородец... Ну, этот из боярских детей: с ним дружина своя пришла... И богатырь был, богатырь... Нынче уж такого редко встретишь! Так вот этот Миша с дружиной прямо в Неву кинулся, где бродом по грудь, а где вплавь, и давай топором корабли и ладьи рубить. Три корабля утопил. Сильно похвалил его Александр Ярославич!
   ...Дальше вскользь упомянул Гаврило Олексич, как увидал он: волокут под руки шведского королевича по сходне на корабль, – и ринулся на коне вслед за ним. Но опоздал: шведы успели втащить королевича, а когда Олексич въезжал на сходни, враги столкнули сходни в воду. Упал вместе с конем и Олексич. Однако выплыл и вновь кинулся в битву...
   – Э-эх! – воскликнул тут с горечью сожаления рассказчик. – Ну, за малым я не настиг его! Ну да ведь с разгону-то не вдруг проломишься, хотя бы и на коне. Уж больно густо их, шведов, было вокруг него. Люди ведь с оружием не шелуха, не мякина!.. – добавил он как бы в оправдание...
   Рассказал он Гриньке и о том, как юный воин Савва пробился к самому шатру герцога Биргера, уничтожил охрану, а затем подрубил позолоченный столб, на котором держался весь шатёр. Шатёр с шумом рухнул на глазах всего войска. И это послужило знаком к повальному бегству шведов...
   Рассказал он и о гибели другого юноши – Ратмира.
   – Дяденька Гаврило! А ты видел, как его зарубили? – спросил Настасьин.
   Олексич тяжело вздохнул. Понурился. Сурово смахнул слезу.
   – Видал... – ответил он сумрачно. – Сильно он шёл среди врагов. Бежали они перед ним! А только нога у него поскользнулась – упал... Тут они его и прикончили. Да! – добавил он, гордо вскидывая голову. – Хоть совсем ещё мальчишечко был – годков семнадцати, не боле, – а воистину витязь! Любил его Ярославич. Плакал над ним!
   Так закончил свой рассказ о гибели Ратмира Гаврило Олексич. И вновь погрузился в думу, как бы созерцая давно минувшую битву...
   – И вот, как сейчас, вижу: кончили мы кровавую свою жатву. Отшумело побоище... И вот подымается на стременах Александр Ярославич наш, снял перед войском шлем свой и этак, с головой непокрытой, возгласил во все стороны, ко всем бойцам. "Спасибо вам, русские витязи! – кликнул. – Спасибо вам, доблестными явили себя все: и новгородцы, и владимирцы, и суздальцы, и дружинник, и ополченец!.. Слава вам! – говорит. – Постояли за господина Великий Новгород. Постояли и за всю русскую землю!.. Слава и вечная память тем, кто жизнь свою сложил в этой сечи за отечество! Из века в век не забудет их народ русский!.." Вот как он сказал, Ярославич... Да!.. – убеждённо заключил Гаврило Олексич. – Заслужил он своё прозвание от народа – Невской!..
   Произнеся эти слова, Гаврило Олексич вдруг сурово свёл брови. На лице его изобразилась душевная борьба. Казалось, он раздумывает, можно ли перед мальчишкой, перед отроком, сказать то, о чём он сейчас подумал... Наконец он решился.
   – Да! – сказал он жёстко и горестно.– Невской зовём. Всех врагов победитель!.. Мы же за ним и в огонь и в воду пошли бы... Так пошто же он перед татарами голову клонит?!
   Эти слова Олексича долго были для Гриньки словно заноза в сердце.

Глава девятая

   Ночной ужин воинов в самом разгаре. Лесной костёр гудит и ревёт. Спать никому не хочется. Затевают борьбу. Тянутся на палке. Хохот. Шутки. Смотришь, поодаль, в степенном кружке, какой-то бородач говорит сказку...
   Вот подымается с земли молодой могучий дружинник. Потягивается после сытного ужина и говорит:
   – Эх, мёду бы крепкого, стоялом ковшик мне поднести!
   В ответ ему слышатся шутливые возгласы.
   – А эвон в ручеёчке мёд для тебя журчит. Медведь тебе поднесёт: он здесь хозяин, в этакой глухомани!.. – слышится чей-то совет.
   Тот, кто пожелал мёду, ничуть не обижается на эти шутки. Напротив, он подхватывает их. Вот подошёл к большому деревянному бочонку-лагуну с длинным носком. Лагун полон ключевой, студёной воды. Парень, красуясь своей силой, одной рукой поднимает лагун в уровень рта и принимается пить из носка, закинув голову. Он пьёт долго. Утолив жажду, он расправляет плечи и стучит кулаком в богатырскую грудь.
   – Ого-го-го! – весело орёт он на весь бор. – Ну, давай мне теперь десяток татаринов, всех голыми руками раздеру!.. Даже и меча не выну...
   – Храбёр больно!– ехидно осадил его другой воин. – Которые побольше тебя в русской земле – князья-государи, да и то перед татарами голову клонят!..
   – Ну, да то ведь князья!
   – Им попы велят!.. Попы в церквах за хана молятся! – послышались голоса, исполненные горестной издёвки.
   Молодой воин, что похвалился управиться с десятью татарами, гордо вздёрнул голову, презрительно хмыкнул и сказал:
   – То правильно! Старшаки наши, князья, все врозь. Оттого и гибель земле. Дерутся меж собой. Народ губят. А когда бы да за одно сердце все поднялись, тогда бы Батый этот самый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!
   – Дожидайся, как же! – послышался тот же язвительный голос, что осадил парня. – Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы только в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую дань подклонили!.. Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год, – всё в Орду с данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко!
   При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял в горле. От горькой обиды за князя слёзы навернулись на глаза. Гринька с жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же он-то на них не прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?!
   Олексич сидел неподвижно. Он, правда, нахмурился, однако в разговор не вмешался.
   За князя Александра заступился один старый воин богатырского вида с большой седой бородой, распахнутой на оба плеча.
   – Полноте вам, ребята! – укоризненно и вразумляюше произнёс он. – Вы батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал с ним!.. Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро строит: с Ордой – мир! Крови хрестьянской жалеет!.. Куда же нам сейчас с этакой силой схватиться, что вы!.. Помню, где хан Батый прошёл со своими войсками конными, там и лесочков зелёных не стало: всё, как есть, кони сожрали. Где, бывало, берёзовый лесок стоял-красовался, там после Орды словно бы голые прутья из веника торчат понатыканы!.. На одного на нашего десять ордынцев наваливалось!.. Да что говорить: ужели воитель такой победоносный – Александр наш Ярославич – да не знает, когда нам подняться на татар? Знает! Погодите, придёт наш час: ударим мы на Орду...
   Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова.
   – Дождёмся, когда наши косточки в могиле истлеют!.. – сказал один.
   – Дань в Орду возить – оно куда спокойнее!..
   – Дорогу туда князь затвердил: ему виднее! – выкрикнул третий.
   И тогда, как стрела, прыгнувшая с тугой тетивы, вскочил Гринька. Он швырнул наземь кусок жаркого и лепёшку, данную ему Олексичем. Голос мальчика зазвенел.
   – Стыдно вам! – гневно выкрикнул он сквозь слёзы. – Да разве мало Александр Ярославич поту кровавого утёр за землю русскую?! Эх, вы!
   Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от костра – в глухую тьму бора...

Глава десятая

   Кумыс – священный напиток для татаро-монголов. По закону Чингисхана, тот, кто пролил кумыс на землю, подлежал смертной казни.
   – Повтори, повтори, собака, если не отсохнул твой мерзкий язык! – неистово кричал Чаган, пиная в голову упавшего перед ним ничком купца-мостовщика Чернобая. – Что сделали эти русские с кумысом?!
   Но где ж тому было повторить! Предатель-купчина и так трясся в холодном поту, простёршись у ног Чагана.
   А известие, с которым тайно пробрался Акиндин в ставку хана-царевича, было и впрямь страшным для любого татарина: тот самый кумыс, который, следуя своему обещанию, Чаган целыми ундырями посылал во дворец великого князя владимирского для княгини Дубравки, Андрей Ярославич приказывал выливать в помойку. Этот безумец ещё и похвалялся, что даже щенков своих он не хочет поганить кобыльим молоком!..
   – Ундырь крови своей и своих родичей отдаст мне этот жалкий князь владимирский за каждый ундырь осквернённого им кумыса! – в ярости кричал Чаган.
   На самом же деле коварный Чаган только этого и хотел: горячий и неосторожный Андрей сам кинулся в расставленную для него западню.
   В ту же ночь хан Чаган вызвал к себе главных военачальников, кочевавших на рубежах Владимирского княжества – хана Укитью, Алабугу и Неврюя, – и трёхсоттысячная армия конных дьяволов, алчущих добычи, ринулась на Владимир!
   Случилось то, чего так страшился Александр.
   Однако неверно было бы полагать, что лишь одно осквернение кумыса привело к нашествию Неврюя. Нет! Уж с полгода как от лазутчиков татарских, доносчиков и шпионов, среди которых главным был купец Акиндин Чернобай, Батыю, Берке и Чагану стало известно, что князь Андрей копит в тайне войско – готовится восстать и перебить монголо-татар на русской земле. Но вероломнейшие и хитрейшие из политиков тогдашнего мира, ордынские ханы показывали вид, будто им ничего не известно.
   Напрасно Невский наедине отговаривал брата от преждевременного восстания, напрасно грозил ему, раскрывал перед его взором страшную картину неминуемой кровавой резни, если только Андрей подымется против Орды, – всё, всё было напрасно!..
   Осквернение Андреем кумыса было только предлогом, это было то, чего втайне хотелось Берке и Чагану!
   Теперь даже Батый не посмел бы остановить кровавую кару. Да и его потрясло святотатственное – на глазах у всех – поругание священного напитка монголов!
   Со всеми ополченцами и дружиной, да ещё с тем небольшим отрядом, что прислал ему третий брат – Ярослав, – Андрей упредил татаро-монгольское войско на реке Клязьме и не дал Неврюю совершить переправу там, где замыслил старый полководец Батыя.
   Упорной и кровавой была эта битва на Клязьме. Но против тридцати тысяч русских ополченцев двинуто было триста тысяч ордынской конницы, закалённой в сражениях.
   Крепко билось русское войско. Ещё был под рукой у князя Андрея свежий засадный полк. Но всё тот же предатель-купец Чернобай провёл тайным бродом монгольское войско на окружение засадного русского полка. И этот полк был окружён и уничтожен, даже и не будучи введён в битву.
   Это ускорило несчастную судьбу сражения.
   Поражение князя Андрея было полное. Князь Андрей и Дубравка бежали сперва в Новгород, а оттуда – в Швецию.
   Татары ринулись губить землю. Хан Неврюй приказал: в тех селениях, откуда хоть один ополченец пришёл ко князю Андрею, вырезать не только всех мужчин, но и всех мальчиков, "кто успел дорасти до оси тележной"...
   Однако не минул своей кары от руки народа шпион Чернобай.
   Тёмной осенней ночью купчину выволокли на берег Клязьмы и, привязав на шею жерновок, утопили.
   – Давай-ка ещё пошарь броду для своих! – прозвучал над предателем приговор безвестных народных мстителей.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

   Прошло десять лет. Много воды утекло, а ещё больше крови. Русский пахарь да горожанин-строитель своим богатырским трудом успели избыть чудовищное опустошение нового татарского нашествия. Не избыли только ига татарского – тяжкого, истязающего, кровавого.
   Но уже тот, кто стоял сейчас во главе всей Северной и Восточной Руси – человек могучий, бесстрашный, с глубоким умом и беззаветной любовью к родине, – Александр Невский, решил, что бьёт час, что пора наконец "шатануть Орду"!
   После бегства брата Андрея в Швецию Невский получил в Орде ханский ярлык на великое княжение Владимирское. В Новгороде он посадил князем своего юного сына, почти мальчика. А по существу, и в Новгороде княжил сам Александр.
   Невзирая на ордынское иго, Невский всё больше и больше стягивал Русь воедино, объединял её вокруг Владимира Суздальского. "От сего князя Александра пошло великое княжение Московское!" – говорит летопись.
   Александр был тогда в полном расцвете своих богатырских сил: ему исполнилось сорок два года...
   ...Как никогда, в высшей степени благоприятно для всенародного восстания против Орды слагалась внешняя политическая обстановка. В Германии после смерти императора Фридриха Второго Гогенштауфена не прекращалась кровавая смута: немецкие князья дрались за императорскую корону. Немецкий рыцарский орден прекратил свои нападения на Русь. Междуцарствие, смута обессилили и Датское королевство. Со Швецией же у Александра был подписан длительный мир. Невский заключил союз и с королем Норвегии Гаконом Старым.
   Миндовг Литовский, многократно разбитый Даниилом и Александром, запросил мира и породнился с Даниилом Галицким: стали сватами.
   С Грузией, где князь Джакели готовил восстание против татар, у Александра тоже был тайный союз, и решено было подняться против Орды одновременно.
   Но всего радостнее Невскому было то, что наконец-то пошёл развал и в самой Орде! Между потомками Чингисхана – ханом Поволжского улуса Берке и ханом персидской орды Хулагу – кипела вражда, готовая вот-вот разразиться кровопролитием. Надо было готовить силы русского народа к внезапному удару на врагов.
   На протяжении целого ряда лет Невский создавал по всему северу Руси под прикрытием непроходимых лесов и болот отборные тайные дружины. Потому-то Александр и находился беспрестанно в пути между Новгородом и Владимиром.
   По замыслам Невского, тайные дружины его должны были только начать восстание против татар, а там поднялся бы и весь народ.
   Было несколько таких гнездовий: на озёрах Онежском, Белом, Кубенском и Лаче; на реках Мологе, Онеге, на Сити, Сухоне, на Двине и на реке Юг.
   В городе Великий Устюг у Александра было нечто вроде потаённого воеводства. Не зря сажал по северным рекам тайные свои дружины Александр: реки-то были главными дорогами древней Руси! Князь рассчитывал, что когда ударит набат восстания по городам и сёлам Владимирщины, то по этим рекам легче всего, быстрее всего его отряды спустятся к Суздалю и Владимиру и подымут народ.
   А ещё больше силы скопил он в Новгороде, вне досягаемости Орды.

Глава вторая

   – Да, Настасьин, пора, друг, пора! Время пришло ударить на ханов! – говорил Невский своему юному спутнику, слегка натягивая поводья и переводя коня на шаг. То же сделал и его спутник.
   Лесная тропа становилась всё теснее и теснее, так что стремя одного из всадников время от времени позвякивало о стремя другого.
   Прежнего Гриньку Настасьина было бы трудно узнать сейчас тому, кто видывал его мальчонкой на мосту через Клязьму. До чего возмужал и похорошел парень! Это был статный, красивый юноша. Нежный пушок первоусья оттенял его уста, гордые и мужественные. Только вот румянец на крепких яблоках щёк был уж очень прозрачно-алый, больше девичий...
   Они поехали рядом, конь о конь. Юноша с трепетом сердца слушал князя. Уж давно не бывал Ярославич столь радостен, светел, давно не наслаждался Настасьин высоким полётом его прозорливого ума, исполненного отваги!
   – Да, Настасьин! – говорил Александр. – Наконец-то и у них в Орде началось то же самое, что и нас погубило: брат брату ножик между рёбер сажает! Сколько лет, бываючи у Батыя и у этого гнуса, у Берке, я жадно – ох, как жадно! – всматривался: где бы ту расщелину отыскать, в которую бы хороший лом заложить, дабы этим ломом расшатать, развалить скорей державное их строение, кочевое их, дикое царство! И вот он пришёл, этот час! Скоро, на днях, хан Берке двинет все полки свои на братца своего, на Хулагу. А тот уже послов мне засылал: помощи просит на волжского братца. Что ж, помогу. Не умедлю. Пускай не сомневается!.. – И Александр Ярославич многозначительно засмеялся. – Татарином татарина бить! – добавил он.
   От Настасьнна не было у него тайн.
   Рассмеялся и Григорий. Грудь его задышала глубоко, он гордо расправил плечи.
   – Но только и свою, русскую руку дай же мне приложить, государь! – полушутливо взмолился он к Ярославичу. – Ещё на того, на Чагана, рука у меня горела!
   – Ну, уж то-то был ты богатырь – Илья Муромец – в ту пору! Как сейчас, тебя помню тогдашнего. Ох, время, время!
   Невский погрузился в раздумье.
   Некоторое время ехали молча. Еловый лес – сырой, тёмный, с космами зелёного мха на деревьях – был, как погреб...
   Слышалось посапывание лошадей. Глухой топот копыт. Позвякивание сбруи...
   И снова заговорил Невский:
   – Нет, Гриша, твоя битва не мечевая! Твоя битва – со смертью. Ты врач, целитель. Такого где мне сыскать? Нет, я уж тебя поберегу!
   Он лукаво прищурился на юношу и не без намёка проговорил, подражая ребячьему голосу:
   – Я с тобой хочу!
   ...Александр с Настасьиным и четверо телохранителей ехали гуськом – один вслед другому. Вдруг откуда-то с дерева с шумом низринулась метко брошенная петля, и в следующее мгновение один из воинов, сорванный ею с седла, уже лежал навзничь.
   В лесу раздался разбойничий посвист.
   Настасьин выхватил меч. Охрана мигом нацелилась стрелами в чью-то ногу в лапте, видневшуюся на суку.
   Лишь один Ярославич остался спокоен. Он даже и руку не оторвал от повода. Он только взглядом рассерженного хозяина повёл по деревьям, и вот громоподобный голос его, заглушавший бурю битв и шум новгородского веча, зычно прокатился по бору:
   – Эй! Кто там озорует? Полно!
   На миг всё смолкло. А затем могучий седой бородач в помятом татарском шлеме вышел на дорогу. Сильной рукой, обнажённой по локоть, он схватил под уздцы княжеского коня.
   – Но-но!.. – предостерегающе зыкнул на него Александр.
   Тот выпустил повод, вгляделся в лицо всадника и хотел упасть на колени. Невский удержал его.
   – Осударь? Олександр Ярославич? Прости! – проговорил старик.
   – Не надо, не называй меня так. Зови Александр Фёдорович. Будто боярин я.
   – Понял, осударь... – И тотчас же исправился: – Понял, Александр Фёдорович.
   Тут и Александр узнал предводителя лесных жителей.
   – Да это никак Мирон? Мирон Фёдорович? – воскликнул он изумлённо.
   Мирон отвечал с какой-то торжественной скорбью:
   – И звали и величали – и Мирон и Фёдорович! А ныне Гасилой кличут. У нас попросту, по-хрестьянски, это орудие гасилом зовут.
   На правой руке Мирона висел на сыромятном ремне тяжёлый, с шипами железный шар.
   – Кистень, – сказал. Невский, – вещь в бою добрая! Но я ведь тебя пахарем добрым в давние годы знавал. Видно, большая же беда над тобою стряслась, коли с земли, с пашни тебя сорвала?
   – Ох, князь, и не говори! – глухо вырвалось у старика.

Глава третья

   В лесном стане народных мстителей не было никаких землянок, а были крепкие, с двухскатной крышей, из бревен рубленные настоящие избы.
   – Неужто и баню срубили? – спросил Невский.
   – А то как же! – отвечал, рассмеявшись, Мирон Фёдорович. – И для тебя с твоими воинами, коли велишь, баньку истопим. Иди, сходи, попарься с дорожки, поразомни косточки!..
   После бани беседовали с Мироном на завалинке его избы. Вспомнили про первую их давнюю встречу.
   Невский впервые встретил этого крестьянина-богатыря десять лет назад на его лесном починке земли, в Переславском княжестве. Тогда Мирону было лет шестьдесят. Александр тогда заночевал у него. Он и душою отдохнул в те дни в этой трудовой семье пахаря. Всё ему нравилось там: и сам старик, и его два молодых женатых сына, и обе невестки его.
   Вскоре после Неврюева нашествия Невский снова проезжал теми же местами, но увидел там одни лишь обуглившиеся брёвна да клыки каменных печей на пожарище. Что случилось с Мироном и его семьёй, того никто не мог сказать князю.
   И вот от самого Мирона узнаёт он сейчас о страшной гибели всей его семьи, зверски умерщвлённой татаро-монголами. А сам Мирон Фёдорович, этот рассудительный и трудолюбивый старик, возделывавший в поте лица свой клочок земли, нянчивший внучат, превратился в истребителя ордынцев.
   ...Перед сном Гасило пришёл в избу, где расположился Александр Ярославич. Он пришёл предупредить князя, чтобы тот ночью не встревожился, если услышит ненадолго крики и звон оружия близ лесного их обиталища.
   – Поганые хочут этим лесом ехать с награбленным русским добром – баскаки. Разведали молодцы наши... Так вот, хочем встретить злодеев! – сказал старик.
   – В час добрый! – отвечал Александр. – А сон у меня крепок: не тревожься, старина.
   Однако известие, принесённое Мироном, встревожило Гришу Настасьина. Он поделился тревогой своей с начальником стражи, и тот на всякий случай усилил сторожевую охрану и велел держать коней под седлом.
   Григорий лёг в эту ночь в одежде и при оружии. И когда сквозь чуткую дремоту донеслись до его слуха отдалённые крики и звон оружия, Григорий осторожно, чтобы не разбудить князя, вышел из избы. С крылечка виден был сквозь деревья свет берестяных факелов. Настасьин сел на коня. Начальник стражи послал с ним одного из воинов.
   Ехать пришлось недолго. Густой, частый лес преграждал дорогу всадникам. Они спешились, привязали коней и пошли прямо на свет. Уж попахивало горьким дымком. Лязг, и звон оружия, и крики боевой схватки слышались совсем близко.
   Но когда Настасьин и сопровождавший его воин продрались наконец сквозь лесную чащу и выбежали на озарённую багровым светом поляну, то всё уже было кончено. Сопротивление татаро-монгольского отряда прекратилось. Захваченные в плен ордынцы испуганно сгрудились, окружённые мужиками.
   Один только их предводитель глядел гордо и озлобленно. Это был молодой, надменный, с жирным, лоснящимся лицом ордынец в роскошной одежде. Но оружие у него было уже отнято и валялось в общей куче при дороге. Рядом лежали груды награбленных драгоценностей.
   Из монголо-татарского отряда было убито несколько человек. Но и из нападавших один рослый и могучий парень лежал навзничь, раскинув руки и без сознания. На голове у него сквозь кудри виднелся тёмный кровоподтёк.
   Настасьин, едва только оглядел место боя, сразу же быстрым шагом подошёл к поверженному воину и опустился возле него на колени.
   Старик Гасило молча посмотрел на княжьего лекаря и затем властно приказал:
   – Огня дайте поближе... боярину!
   Один из лесных бойцов тотчас же подбежал с пылающим факелом и стал светить Настасьину. Григорий взял безжизненно лежавшую могучую руку молодого воина и ощупал пульс.
   – Жив, – сказал он. – Только зашиблен. Надо кровь пустить, а то худо будет.
   С этими словами он поднялся на ноги и направился к своему коню. Здесь он раскрыл свои заседельные кожаные сумки и достал узенький ножичек в кожаном чехле.
   Снова склонился над бесчувственным телом воина. У того уже кровавая пена стала выступать на губах. Грудь вздымалась с хриплым и тяжёлым дыханием...
   Теперь все, кто стоял на поляне, даже и пленные татары, смотрели на Григория.
   Настасьин обнажил выше локтя мощную руку воина, перетянул тесьмой предплечье – синие кровеносные жилы взбухли на руке.
   Григории вынул из чехла узенький ножичек и одним неуловимым движением проколол набухшую вену. Показалась кровь... Он подставил под струйку крови бронзовую чашечку. Кто-то из воинов удивился этому.
   – К чему такое? В чашку-то зачем? – протяжно, неодобрительным голосом сказал он. – Землица всё примет!
   На него сурово прикрикнул старик Мирон:
   – Мы не татары – хрестьянску кровь по земле расплёскивать! Боярин молодой правильно делает! Умён.
   Григорий услыхал это, ему сначала захотелось поправить Мирона, сказать, что и не боярин он, а такой же мужицкий сын, как и все они, но затем решил, что ни к чему это, и смолчал.
   Поверженный воин тем временем открыл глаза. Григорий Настасьин тотчас же с помощью чистой тряпицы унял у него кровь и наложил повязку.
   Раненый улыбнулся и, опираясь здоровой рукой о дерево, хотел было встать. Настасьин строго запретил ему.
   – Нет, нет, – сказал он, – вставать погоди! – А затем, обратись к Мирону, распорядился: – Домой на пологу его отнесёте!
   Гасило тотчас же приказал исполнить повеление лекаря.
   – Стало быть, жив будет? – спросил он Григория.
   – Будет жив, – уверенно отвечал юный лекарь.
   – Это добро! Всю жизнь будет про тебя помнить! – одобрительно произнёс старик.– Большая же, юноша, наука у тебя в руках: почитай, мёртвого воскресил! А это вон тот его по голове! – чуть не скрипнув зубами от злобы и гнева, добавил Гасило и указал при этом на предводителя татаро-монголов.
   Настасьин взглянул и вдруг узнал его: это был хан Чаган – тот самый, что с такой наглостью ворвался на свадебный пир Дубравки и Андрея.
   Гасило повёл рукою на груды награбленного.
   – Ишь ты, сколько награбили! – ворчал Гасило.– Меха... Чаши серебряны... Книги... Застёжки золотые – видать, с книг содраны... Шитва золотая...
   Опять же книга: крышки в серебре кованом!.. Ох, проклятые!
   И, всё более и более разъяряясь, старик приказал полвести к нему предводителя. Но Чаган уже и сам рвался объясниться с Мироном. Хан был вне себя от гнева. Видно было, что этот молодой вельможа привык повелевать. Когда его со связанными позади руками поставили перед Гасилой, он так закричал на старика, словно тот был ему раб или слуга.
   Чаган кричал, что он кость царёва и кровь царёва и что за каждый волос, упавший с его головы, виновные понесут лютые пытки и казнь. Он требовал, чтобы его и охрану его мужики тотчас же отпустили, вернули всё отнятое, а сами у хвоста татарских коней последовали бы в Суздаль на грозный суд верховного баскака хана Китата.
   – Я племянник его! Я царевич! – кричал он злым и надменным голосом.
   Гасило угрюмо слушал его угрозы и только гневно щурился.
   – Так... так... ну што ещё повелит нам кость царёва? – спросил он, еле сдерживая свой гнев.
   – Видели мы этого царевича, как он живых людей в избах велел сжигать! – закричали мужики.
   Старик Гасило побагровел от гнева.
   – Вот што: довольно тебе вякать, кость царёва! – заорал он.– Тут, в лесу, наша правда, наш суд! Зверь ты, хитник, и звериная тебе участь! Што нам твой царь?! Придёт время – мы и до царя вашего доберемся. А ты хватит, повеличался!
   И, шагнув к татарскому предводителю, Гасило изо всех сил ударил его кистенём в голову. Чаган упал...
   Тяжело дыша, страшно сверкая глазами из-под седых косматых бровей, Мирон сказал, обращаясь к Настасьину:
   – Этого уж и твоя сила, лекарь, не поднимет: богатырска рука дважды не бьёт!
   ...Утром, беседуя с Невским, Мирон-Гасило похвалил перед ним врачебное искусство Настасьина.
   – Да-а... – сказал он со вздохом. – Нам бы такого лекаря, в лесной наш стан. А то ведь, Александр Ярославич, сам знаешь, какие мы здеся пахари: когда сохой пашешь, а когда и рогатиной, когда топором тешешь, а когда и мечом!

____
*Ратай – пахарь.

Рисунки Петра Паслинова.