А. Югов. Отважное сердце (историческая повесть)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая

   То, о чем рассказано в этой книге, было очень, очень давно: свыше семисот лет тому назад, в страшные для русского народа времена, во времена монголо-татарского ига на Руси.
   Было на исходе знойное лето 1250 года. Яркое солнце щедро сияло над скорбным городом Владимиром, в котором ещё немало виднелось пустырей и развалин от недавно минувшего нашествия Орды во главе с ханом Батыем.
   Речка Клязьма как ни в чём не бывало вилась и сверкала под горою в зеленой, сочной луговине. И ребятишки, как в добрые времена, купались, брызгались и звонко перекликались между собою на отмели возле большого деревянного моста в город. Иные из них прямо из речки кидались на горячий песок, вывалявшись в нём, грелись на солнышке.
   Один только мальчик не купался. Он сидел отдельно от всех на противоположном, низком бережку, на жердяном поперечном затворе, что закрывал въезд на мост. С виду он казался не старше восьми лет, худенький, белобрысый, взъерошенный. Лицо у него было изможденное, однако живое и сметливое Он был босой, ножонки в цыпках. Одет в рваную выцветшую рубашку с пояском и в жёсткие – трубами – штаны из голубой в синюю полоску пестряди.
   Вот он сидит на мостовом затворе, заграждающем мост, болтает босыми ногами и подставляет солнышку то одно, то другое плечо. Время от времени встаёт на жердину и всматривается в даль проселочной дороги.
   – Дяденька Акиндин, возы хочут через мост проезжать! – кричит он куда-то вниз, в тень большой, раскидистой ветлы возле самого моста.
   Грубый, ленивый голос отзывается ему из-под берега:
   – Чего орёшь?! Рыбу хочешь распугать?.. Не первый лень сидишь у меня на мосту, сам должен знать: бери с проезжих мостовое – вот и всё твое дело. А отдадут куны, – подымай жердину, и пускай проезжают...
   Мальчик подбегает к остановившимся возам. Хозяева возов платят ему за проезд. Вместо денег идёт беличья шкурка с головкой и коготками – мордка. Хозяин моста строго-настрого запретил Гриньке – так зовут мальчика – принимать старые, истрепавшиеся шкурки, а требует, чтобы платили совсем новыми.
   – Отдали! – кричит Гринька хозяину.
   Акиндин Чернобай – богатый купчина, ростовщик и содержатель моста через Клязьму, жирный, сырой мужчина средних лет, темный с лица, с заплывшими глазками, – сидя в холодке под ветлою, лениво поднимает правую руку и тянет снизу за веревку. Верёвка эта болтается над его плечом. Мостовой затвор там, наверху, медленно подымается, как колодезный журавель, и возы проезжают через мост. Но Чернобай даже и глазом не ведет. Он по-прежнему неотрывно глядит на воду: влажный песок берега возле мостовщика весь утыкан удилищами, и Чернова надо следить за поплавками: не клюет ли?..
   Гринька мчится и передаёт своему злому хозяину проездное.
   Сегодня воскресенье, и только потому купец и сидит сам возле моста: Акиндин Чернобай решил потешиться рыбной ловлей. А так вовсе не от мостовых сборов богатеет купчина!
   Еще покойный князь Ярослав Всеволодич, отец и великого князя владимирского Андрея и Александра Невского, что княжит в Новгороде, обогатил Чернобая. Старый князь запродал купцу и весь хмель в окрестных лесах, в ловы бобровые, да в придачу ещё и мостовой сбор на Клязьме. А без хмеля как жить крестьянину? Ведь и тесто не взойдёт, если горстку хмеля не кинет хозяйка в квашонку! И вот, когда приходило время крестьянам драть хмель в лесах, то пойди сперва поклонись купцу Чернобаю да заплати ему куны, а то приказчики его и в хмельники тебя не пустят. А давно ли ещё хмель весь был общественный!
   Худо стало и охотнику-зверолову.
   Уж не знают мужики, куда и податься от такого житья. Многие стали в дальние северные леса уходить: там, в глухих дебрях лесных, и баскаки да и княжеские приказчики – тиуны – долго ещё не отыщут!
   А то ведь и княжеские поборы одолели, и на дань князья требуют, и церковную десятину подай, а тут ещё Чернобаю плати!
   Были и другие недобрые доходы у купца Чернобая: он отдавал свои куны в долг обедневшим людям. А после, как придёт срок платить, в три раза больше сдирал с должника. А коли не уплатишь, то забирал к себе в холопы: отрабатывай!..
   По воскресеньям сам любил Акиндин Чернобай получать мостовое. Большая кожаная сумка с медной застёжкой и сейчас висела у него на боку.
   Иной раз проезжающий отстранял Гриньку – не хотел платить. Тут, заслышав такое, словно жирный, чёрный паук-мизгирь, почуявший муху в своей паутине, выбегал из-под моста Чернобай.
   И тогда – горе жертве!
   Простые владимирские горожане и окрестные пахари – смерды, везущие во Владимир хлеб и овощи на продажу или что другое, те и не пытались спорить с купцом. Они боялись его. "Змий, чисто змий!" – горестно говорили они о Чернобае.
   Безмолвно, с тяжёлым вздохом отдавали они ему за проезд из любого товара, отдавали с лихвой. А проехав мост и не вдруг-то надев шапчонку, нет-нет, да и оглядывались и принимались хлестать кнутом изребрившиеся, тёмные от пота бока своих лошадей.
   Того, кто пытался миновать мост и незаконно проехать бродом, Чернобай останавливал и возвращал. С багровым, потным лицом, поклёванным оспой, вразвалку приближался он к возу бедняги и, опершись о грядку телеги, кричал тонким, нечистым, словно у молодого петуха, голоском:
   – Что, провинился, дружок? Теперь плати, тряси кошель!
   Если крестьянин упирался, то Акиндин Чернобай тащил его с воза. Да ещё и кулаком ударит в лицо…
   Но так как сиживал он возле моста лишь по праздникам, то решил принять меры, чтобы и без него никто не смел переезжать речку бродом. И вот какое лихое дело измыслил купчина. Приказал он своим работникам утыкать всё дню и справа и слева от моста острыми обломками кос и серпов.
   Сколько лошадей перепортил и из-за него мужики!..
   Одни раз народом сбросили его с моста в Клязьму. Он выплыл.
   Пьяный бахвалился Чернобай:
   – Мне княжеской дворецкой – кум. Он у меня дитя крестил... У меня многие сыны боярские в долгу. А платить им нечем. Охо-хо-хо! Да и сам великий князь Андрей свет Ярославович знает меня, худого! Ну, а не поладим мы с князем, то я не гордец: подамся в Новгород Великий. И там меня, убогого, знают Меня и там в купцы запишут.
   ...К мосту через Клязьму близился высокий, могучий всадник на статном вороном коне с жёлтыми подпалинами Он был в красном шёлковом плаще с золотыми разводами, без головного убора, а сафьяновых зелёных сапогах с загнутыми носками.
   Волосы откинуты назад. По виду он только что вступил в пору первого мужества. Небольшая русая бородка опушала его подбородок. Щёки сквозь загар пылали алым румянцем...
   Изредка всадник привставал на стременах и бросал взгляд назад: далеко отстав, за ним мчалась его свита – несколько ксиников в сверкающих на солнце кольчугах и шлемах и несколько человек в богатых плащах.
   Город всё близился, раздвигался, крупнел. На своём высоком, крутояром берегу столица Северной Руси похожа была издали на огромный белый и золотой мыс, испещрённый синими, алыми и лазоревыми пятнами.
   Белой и золотой была широкая и возвышенная часть мыса, а идущий книзу его угол был тёмным и почти совсем лишён белых и золотых пятен.
   Белое – это башни и стены кремля, храмов, монастырей. Золотое – кресты и купола церквей и обитые золочёной медью гребенчатые кровли княжеских палат и боярских теремов. Эта часть Владимира называлась Верхний город, Гора, Кремль.
   Тёмным же углом исполинского мыса виднелся издали совсем не ограждённый стенами городской посад. Здесь обитали ремесленники, владимирские огородники да пригородные смерды монастырских и боярских земель.
   Теперь могучий всадник вместе со своим конём казался против города не больше макового зернышка...
   Вот на той стороне, у подошвы крутого откоса, на зеленой кайме приречья хорошо стали различимы сизые большие, слоено кованые, кочаны капусты, гогочущие раскормленные гуси и даже яркие разводы и узоры на платках и сарафанах женщин, работающих на огороде.
   Через Клязьму слышны стали звонкие, окающие и, словно бы где-то в лесу, перекликавшиеся голоса огородниц.
   Вот и мост. Витязь попридержал коня. С седла ему стало видно, что мост худой: конь может оступиться. Всадник нахмурил брови и покачал головой. Потом спешился и взял коня под уздцы.
   Мостовой затвор был опушен и преграждал въезд. Витязь остановился в недоумении: ведь вот как будто только что сидел тут похожий на воробышка малец, сидел на этой самой перекладине, и вдруг как ветром его сдуло!
   А между тем внизу, под ветлою, происходило вот что. Когда Гринька завидел всадника, то сразу понял, что это едет кто-то из знатных. А потом и признал его. Да и как было не признать, когда столько раз, бывало, глазел мальчуган на этого человека в его частые приезды во Владимир, жадно смотрел вместе с другими ребятишками, уцепясь где-либо за конёк крыши или с дерева. Стремглав ринулся Гринька с моста под берег, прямо к хозяину, дремавшему над своими удочками. С разбегу малец чуть не сшиб купца в воду.
   – Дяденька Акиндин! Отворяй мост скорее! – задыхаясь, выкрикнул он.
   Купчина вздрогнул и открыл глаза.
   – Ты что, Гришка?! – вскричал он. – Ох ты, леший проклятый! Ты мне всю рыбу распугал, весь клёв испортил!..
   Акиндин Чернобай грузно привстал, ухватись за плечо мальчугана, да ему же, бедняге, и сунул кулаком в лицо. Гринька дёрнул головою, всхлипнул и облился кровью. Кричать он не закричал: он знал, что за это ещё хуже будет. У него даже хватило соображения отодвинуться от хозяина, чтобы как-нибудь не окапать кровью, текущей из носа, белую чесучовую рубаху Акиндина. Гринька, пошатываясь, подошел к воде и склонился над ней. Вода возле берега побурела от крови.
   Чернобай неторопливо охлопал от песка широкие, заправленные в голенища штаны, поправил шерстяной вязаный поясок на пузе и вдруг сцапал руку Гриньки и разжал её: никакой выручки у мальчика не было. Тогда хозяин ещё больше рассвирепел.
   Но только он открыл рот для ругани, как сверху, с моста, послышался страшный треск ломаемой жерди, и о тог же миг и сама толстенная мостовая затворина со свистом прорезала воздух и шлёпнулась в Клязьму. Во все стороны полетели брызги.
   Купца охлестнуло водой.
   С грозно-невнятным рёвом: "А-а" – Акиндин Чернобай кинулся на расправу.
   Проезжий был уже снова в седле.
   Не видя всадника в лицо, остервеневший мостовщик сзади схватил его за стременной ремень к рванул к себе стремя.
   Рванул и оцепенел: он узнал князя.
   Долгие навыки пресмыкания перед вышестоящими подсказали рукам Чернобая совсем другое движение: он якобы не стремя схватил, а обнял ногу всадника:
   – Князь!.. Олександр Ярославич?.. Прости... обознался! – забормотал он, елозя и прижимаясь потной, красной рожей к запыленному сафьяну княжеского сапога.
   Александр Ярославич молчал. Он только сделал движение ногой, чтобы высвободить её из объятий мостовщика. Тот отпустил сапог и рукавом рубахи отёр лицо.
   – Подойди! – негромко произнес князь. Этот голос многие знали в народе. В битвах и на вече народном голос Александра Невского звучал, как труба. Он перекрывал гул и рёв сражений...
   Купец мигом подскочил к самой траве коня и выбодрился перед очами князя.
   Обрубистые, жирные пальцы Чернобая дрожали, суетливо оправляя поясок и шелковую длинную рубаху.
   – Что же ты, голубок, мосты городские столь беспутно содержишь? – громко спросил Александр.
   – Я… я... – забормотал, заикаясь, Акиндин.
   Александр указал ему взглядом на изъяны моста:
   – Проломы в мосту... Тебя что, губить народ здесь поставили? А?
   Голос князя всё нарастал.
   Чернобай, всё ещё не в силах совладать со своим языком, бормотал всё одно и то же:
   Брёвен нет, свай... свай мне не везут, сваи...
   – Сваи?! – вдруг всем голосом налёг на него Александр. – Да ты паршивец!.. – Дармоед!.. Да ежели утре не будет у тебя всё, как должно, то я тебя, утроба, самого по самые уши в землю вобью... как сваю...
   При этом витязь слегка покачнул над передней лукой седла крепко стиснутым кулаком. Чернобай похолодел от страха. Ему невольно подумалось, что, пожалуй, кулак этого князя и впрямь может вогнать его в землю, как сваю.
   Лицо у купца еще больше побагровело. Губы стали синими. Он храпнул. Судорожным движением руки оторвал пуговицы душившего его ворота рубахи…
   Не гладя больше в его сторону, Ярославич позвал к себе мальчугана. Гринька уже успел унять кровь из расшибленного носа, заткнув обе ноздри кусками лопуха. Услыхав голос князя, мальчик выскочил из-под берега. Вид его был жалок и забавен.
   Александр Ярославич улыбнулся...
   – Ты чей? – спросил он мальчика.
   – Я Настасьин, отвечал глухим голосом, ибо лопухи ещё торчали у него в носу. Гринька.
   – Да как же так Настасьин? Отца у тебя как звали?
   – Отца не было
   – Ну, знаешь!.. Да этакого и не бывает!.. – И князь развёл руками. – А звать тебя Григорий?
   – Гринька.
   – А сколько тебе лет?
   Этого вопроса мальчуган не понял.
   Тогда князь переспросил иначе:
   – По которой весне?
   – По десятой.
   Александр Ярославич удивился:
   – А я думал, тебе лет семь, от силы – восемь. Что ж ты так лениво рос? Да и худой какой!
   Гринька молчал.
   – А чего ж ты это лопухом ноздри себе заткнул? – спросил князь к слегка приподнял его подбородок. – Вот и голос у тебя невнятный!..
   Мальчик смутился.
   – Ну? – повторил свой вопрос Александр.
   – Лопухи эти кровь останавливают!.. – отвечал наконец Гринька.
   – Ишь ты!.. – произнёс с оттенком изумления князь Александр. – А в какой же это ты битве кровь свою пролил, а?
   Мальчуган опустил голову: грозный хозяин стоял тут рядом, и всё мог услышать! Гринька молчал. Слёзы стали наполнять ему глаза...
   – Ну, это, брат, никуда не годится! – голосом, дрогнувшим от жалости, проговорил Александр Ярославич. – Воину плакать! В битве мало ли что может случиться!..
   – Ударяли меня, – пробормотал еле слышно Гринька.
   – Так... Ну, а ты телёнок, что ли? И ты бы его ударил!..
   В ответ на эти слова князя Гринька только отрицательно потряс головой и ничего, ничего не сказал.
   Князь всё понял и так. Да и слышал он, как Чернобай орал на мальчика.
   – Вот оно что!.. – молвил Александр и с суровым презрением покосился на Чернобая. Затем вновь обратился к Гриньке. – Ну, вот что, Григорий, а ты на коне ездить любишь?
   – Люблю.
   – А воевать любишь?
   – Тоже люблю.
   – А умеешь?
   – Умею... – И лицо у мальчугана повеселело. Он вынул из носа лопухи и отшвырнул их. – Прошло, не каплет? – бодрым голосом сказал он.
   – Это хорошо, – сказал Невский. – Только знаешь: кто воевать любит да умеет, так тот уж так ладит, чтобы не у него из носу кровь, а у кого другого!
   Мальчик покраснел.
   – Да ведь он хозяин... – смущённо и угрюмо отвечал он.
   – Вот то-то и беда, что хозяин… – сказал Александр. – Доброму ты здесь ничему не научишься. – А ко мне пойдёшь, Настасьин?.. – вдруг добродушно-грозным голосом спросил он.
   – К тебе пойду! – не задумавшись, ответил Гринька.
   Невский удивился.
   – Да ты, что же, знаешь меня? – спросил он.
   – Знаю.
   – Ну, а кто я?
   Лицо мальчугана расплылось в лукаво-блаженной улыбке.
   – Ты Невшской, – по-детски шепелявя, произнес он.
   Ярославич расхохотался.
   – Ах ты, опёнок! – воскликнул он, довольный ответом мальчугана. И вдруг решительно приказал: – А ну, садись!..
   Вздрогнув от внезапности, Гринька спросил растерянно:
   – Куда садись?
   – Куда? Да на коня, за седло. А ну, дай помогу.
   И Александр Ярославич протянул было вниз левую руку. Однако опоздал. Быстрее, чем белка на ствол ели, Настасьин, слегка лишь придержавшись за голенище княжеского сапога, мигом вскарабкался на вороного и уселся верхом позади седельной луки...
   – Держись за плащ! – приказал ему Невский.– Удержишься?
   Но у того уж голосишко перехватило, и он смог только мотнуть годовой. Невский почувствовал, как в его спину колотится маленькое сердце...
   Александр тронул коня.
   Когда уже прогремел под копытами мост, когда уже всадник был далеко. Чернобай, всё ещё стоявший с запрокинутой головой, распрямился и с неистовой злобой глянул вслед Александру.
   – Ужо сочтёмся, князь! – с угрозой прогудел он. – Погоди, Александр Ярославич, скоро доведёт бог и твоей крови княжеской повыцедить!..

Глава вторая

   Великий князь Владимирский Андрей Ярославич, родной брат Невского, младше его двумя годами, стоял на солнышке посреди огромного благоустроенного псарного двора, окруженный свитою, псарями и сокольничими.
   Это был ещё молодой человек, не достигший и тридцати. Снеговой белизны сорочка с распахнутым на смуглой, крепкой груди воротом, заправленная под синие узорные шаровары, лёгкие лимонного цвета сапожки – весь этот домашний наряд ещё больше молодил князя. От его тёмных вислых усиков, от резкого, тщательно выбритого подбородка веяло удалью и стремительностью. Андрей Ярославич гневался. Перед ним смиренно, без шапки, стоял старый ловчий, правитель всей княжей охоты.
   – Обучать собаку надо голодную! – бешено кричал на него князь.
   Старик-ловчий даже и не пытался оправдываться:
   – Простудился, княже, прости! Но князь великий Владимирский сегодня что-то долго не унимался. По этому крику да по нетвёрдой походке Андрея Ярославича слуги и псари уже знали, что, опохмеляясь утром после вчерашней попойки, опять хватил лишнего.
   Безмолвно ступала за князем свита: двое нарядных мальчиков, так называемые меченоши, и пять-шесть знатнейших бояр, по возрасту ещё молодых, но которых князь приблизил к себе единственно за то, что они хорошо знали соколиную охоту.
   За это горожане владимирские открыто, на площадях порицали великого князя.
   – Нет, – говорили они, – хотя и родной брат он князю Невскому, а, выходит, далеко не родня! Видно, хоть два яблока и с одной яблони упадут, а далеко друг от дружки откатываются!.. Александр Ярославич – тот о русской земле радеет, о нас, крестьянах, помнит. А этому только бы пьянствовать, гортань свою тешить да с псами да с соколами по лесам рыскать. Мимоходный! – так и горестно и насмешливо говорили в народе о великом князе Владимирском.
   И это прозвище – Мимоходный – утвердилось за ним.
   ...Князь шествовал по своей псарне. Собаки – борзые и гончие, старые и молодые, всех шерстей, статей и кличек, – одни лежали, другие расхаживали, третьи клацали зубами, выбирая блох. Слышалось лакание и чавкание. Плескался разливаемый по корытам корм.
   Андрей Ярославич внезапно остановился. Князю почудилось, что от жидкой болтушки, которую только что разлил собакам молодой парень – так называемый корытничий, – исходит пар: значит, болтушка не остужена?
   Великий князь Владимирский соизволил обмакнуть палец в самое месиво. И тотчас же с ругательством отскочил от корыта. Лицо князя даже и сквозь смуглоту побагровело.
   – Что творите?! – неистово заорал он. – Я вам носа велю урезать, мерзавцы!
   Один из отроков подбежал и поспешно, но бережно отёр княжеский палец шелковым платком.
   – Что же вы, негодяи, – продолжал кричать князь, – али вы не знаете, что от горячей пищи у собаки желудок портится и чутьё?!
   Старый хитрец-ловчий понял, что дело сегодня может окончиться плохо и для него и для многих. Он подал многозначительный знак одному из псарей.
   И тот с почтительным поклоном поднёс князю широкую отлогую корзину, обтянутую изнутри белым полотном поверх толстой подстилки. В корзине играли и барахтались брыластые, упитанные, с лоснящейся шерстью крупнопятнистые щенки.
   При одном взгляде на них сердце великого князя отошло.
   – Ох ты, ох ты!.. – вырвалось у него.
   Ему подсунули низенький ременчатый складной стулец, и Андрей, я присев, склонился над корзиной со щенками.
   Он то подсвистывал им и прищелкивал пальцами, то запускал обе руки до самого дна и, опрокидывая то одного, то другого щенка кверху жемчужно-розовым пузом, принимался рассматривать их, оценивать и распределять.
   Вдруг над самым ухом князя Андрея послышался шепот одного из отроков:
   – Князь, оглянись...
   Андреи Ярославич поднял голову и обомлел: шагах в десяти от него, ярко освещенный солнцем, стоял брат Александр.

Глава третья

   Невский улыбался, глядя на брата.
   Словно дуновение испуга пробежало вдруг по лицам всех тех, кто окружал князя Андрея. Да, пожалуй, испугался и сам Андрей Ярославич. Он побаивался-таки старшего брата, хотя Александр Невский считался всего лишь удельным князем Переславля-Залесского на Владимирщине, а Андрей – великим князем Владимирским.
   Русь была под игом. Монголо-татарские ханы определяли, кому быть старшим князем на Руси. И Александру Невскому они опасались отдать великое княжение. Они знали, что он ещё юношей будучи, разгромил и шведских и немецких рыцарей, знали, что он умён и храбр, а потому боялись, что, став главным князем во всей северной и восточной Руси, Невский слишком усилится и начнёт подымать народ против Орды.
   Александру пришлось уехать на княжение далеко – в Новгород на Волхове, монгольские ханы прогнали бы его и оттуда, но Новгород Великий не признавал ещё монголо-татарской власти. Он уцелел в 1238 году от страшного Батыева нашествия. Могучей монголо-татарской коннице не удалось пробиться тогда сквозь тысячевёрстные густые леса, сквозь гиблые топи и болота.
   Однако в одном Новгороде Невский всё равно не смог бы собрать большое войско против монголо-татар. Там правили богатые купцы и бояре. Князей они приглашали только в качестве военачальников. Если же князь пытался захватить власть, они его выгоняли с княжения.
   Так было неоднократно и с Александром Невским. Монголо-татары знали про это. Знали они и про то, что немцы и шведы чёрной тучей нависают над Новгородом. Стоит Невскому подняться против них, как сейчас же шведские, немецкие, датские рыцари двинут на Новгород своё огромное войско.
   Вот почему хан Батый и его брат Берке спокойно смотрели на то, что Александр Невский княжит в Новгороде.
   Когда же Александр, властный и крутой, ссорился с боярами новгородскими и они отымали у него княжение, он уходил в своё маленькие княжество – в Переславль-Залесский. А тогда уж он и вовсе не мог поднять большой силы против монголо-татар: маленький удельный князёк на Владимирщине, под рукой у брата Андрея!
   ...И всё ж таки Андрей побаивался грозного Александра. По древним обычаям младший брат обязан быт повиноваться старшему брату, как повиновался отцу. Так и говорилось: "Старший брат – в отца место!"
   – Саша?! – растерянно, но в то же время и радостно вскричал князь Владимирский и выронил щенка из рук на дно корзины. Тот только пискнул.
   Андрей Ярославич поднялся на ноги и поставил одному из слуг-отроков левое плечо. Отрок накинул ему княжеский плащ-корзно.
   Однако застегнуть самому пряжку плаща Андрею никак не удавалось: руки тряслись.
   Заметив это и сразу же догадавшись, что братец его опять под хмельком. Невский произнёс в добродушно и насмешливо:
   – Да полно тебе! Не смущайся: ведь на работе же застаю, на деле...
   Оторопь у Андрея прошла. Он раскрыл объятия:
   – Саша, милый мой! – вскричал он. – Свет ты очей моих!.. Прости, что не в хоромах принимаю тебя!..
   – Давно бы так! – отвечал Невский – Давай же наконец поцелуемся!..
   Братья обнялись и троекратно поцеловались. От Андрея пахло вином. Невский сурово глянул брату в глаза.
   Тот несколько суетливо старался отвлечь мысли старшего брата в сторону. Взгляд его остановился на Гриньке. Мальчик, оробевший, растерянный, стоял позади Александра Ярославича.
   – А это что у тебя за оруженосец новый? – удивлённо и с явной насмешкой над жалким видом Гриньки спросил князь Андрей.
   – А! – И Александр на мгновение оборотился к мальчугану и одобряюще глянул на него: не трусь, дескать!
   Жалобная улыбка появилась на лице у Настасьина.
   – Ещё и какой будет оруженосец! – ответил, рассмеявшись, Невский. – Он воевать любит.
   Андрей расхохотался:
   – Воевать – дело доброе, мужское, – сказал он. – А только что ж ты этого витязя столь худо одел?
   От этой грубой шутки князя Гринька чуть не заплакал. Княжеская челядь так и воззрилась на него. Настасьин потупил голову. Ещё немного – и слёзы хлынули бы из его глаз.
   Вдруг он почувствовал, как отечески-ласково на его голову легла сильная, мужественная рука. Гринька глянул вверх из-под этой ладони, не смея шевельнуть головой, и увидел, что это Александр Ярославич. Вслед за тем послышался добродушно-густой голос Александра:
   – Да, пожалуй, одет мой воин небогато. Ну, ничего: одёжу богатую он в боях добудет!..
   Тем временем Андрей Ярославич подозвал к себе одного из пышно одетых своих отроков, того, что был ростом поменьше, и что-то негромко сказал ему. Отрок отошёл в сторонку, а вскоре уже стоял перед Настасьиным, держа на вытянутых руках свой золотом расшитый кафтанчик, Настасьин отодвинулся от него. Тот повёл головой, показывая, что надо, дескать, надеть, что такова воля князя Андрея.
   Гринька вскинулся, сверкнул глазами.
   – Не хочу я ходить я чужой одёже! – выкрикнул он, закрыл ручонками лицо и заревел...

Глава четвёртая

   Невский приехал во Владимир по очень важному государственному делу. И в то же время это было дело семейное. Невский задумал женить вдового брата Андрея на дочери могущественного князя всей Карпатской Руси – Даниила Романовича. Звали эту княжну Аглая Дубравка.
   Во времена монголо-татарского нашествия Русь состояла из множества отдельных княжеств. Княжества эти были плохо связаны между собой, а князья враждовали и воевали друг с другом. Потому и не выстояла Русь.
   Когда же утвердилось монголо-татарское иго, то Батый и Берке уже насильно стали мешать русским князьям соединить свои силы. Они зорко следили за этим!
   Монголо-татары сразу поняли, что через женитьбу князя Андрея на княжне Дубравке Карпатская Русь в лице Даниила и Владимиро-Суздальская Русь в лице Андрея и Александра как бы вступают в тайный союз.
   Запретить этот брак ханы не могли: русские князья, хотя и были данниками Орды, возили туда слитки серебра и драгоценные меха, – но в своих семейных, междукняжеских делах были свободны.
   Однако страшный гнев овладел ханом Батыем, когда он узнал о предстоящей свадьбе Андрея и Дубравки. Уже одряхлевший в то время Батый даже заболел от гнева и слёг. Хан Берке всячески разжигал гнев своего старшего брата против Андрея и Александра. Он подбивал Батыя немедленно двинуть карательное войско на Владимир. Однако Батый побоялся сделать это: как раз в то время волжскому царству грозила трудная война с другими монголо-татарскими царствами – в Персии и на Кавказе. Поэтому Батый страшился новым военным вторжением ожесточить русский народ. Он отказался до поры до времени послать карательное войско против князя Андрея.
   – Пусть свершится эта свадьба! – сказал старый хан. – Но мы будем бдительны.
   Тогда коварный и злобный Берке тайно снарядил во Владимир своего племянника хана Чагана во главе большого отряда. Он приказал Чагану всячески выслеживать проступки и провинности князя Андрея против монголо-татар.
   Ночью, в глубокой тайне старый Берке принял в своей кибитке Чагана. Они сидели, поджав ноги, на ковровых подушках. Берке давал племяннику наставления, а Чаган, как младший, только кивал головою да изредка произносил "да".
   – Ты будешь зорко следить за этим князем Андреем, – наказывал Чагану старый Берне. – Андрей-князь ненавидит силу вашу и имя наше. Александр-князь тоже ненавидит. Но этот мудр. Он ступает неслышно, как барс! Андрей же шумлив и заносчив. Расставь для него силки, и он сам ворвётся в них. Сделай так, чтобы он оскорбил имя царево или осквернил то, что священно в народе нашем.
   Вдруг какая-то ехидная, коварная мысль пришла в голову хану Берке. Он злорадно прищелкнул языком и многозначительно показал рукою на деревянную чашу с кумысом.
   Царевич Чаган понял своего дядю не вдруг. Тогда старый хан приказал ему придвинуться ещё ближе и наклонить ухо. И хотя в шатре и так не было никого из посторонних, да и подслушать их никто не мог: шатёр бдительно охранялся, – тем не менее старый Берке перешёл на шёпот.
   Чаган понял. Он кивнул головой, и наглое лицо его расплылось в злой усмешке.

Глава пятая

   Свадебный пир Андрея Ярославича и Дубравки гремел в белокаменном дворце, созданном ещё при дедах Невского дивными владимирскими зодчими, каменотёсами, резчиками и живописцами.
   Чуден был этот дворец извне!
   Недаром же "умельцами" звал в древности русский народ своих архитекторов и художников! И впрямь: всё умели они. С гордостью говорит о них летописец: "И не искали мастеров от немцев, но свои пришли делатели и камнездатели. И одни умели лить олово и медь, другие – крыть кровлю и белить известью стены, и дивному каменному резанию к рыхлению..." Были среди них и живописцы.
   Выстроен был дворец из больших плит и брусьев, ослепительно белых, тёсаных. Снаружи стены были покрыты чудной резьбой; издали эта каменная резьба казалась кружевом.
   Два обширных крыльца несли свои золотые островерхие крыши на бочковатых, толстых столбах-балясинах из того же белого камня.
   Там и сям виднелись каменные изваяния диковинных, сказочных зверей.
   Но чудеснее всего в этом каменном здании было то, что оно казалось не из камня, а как бы из дерева, но только особого, небывалого, как снег, белого.
   Это был дворец-терем.
   Красавица-изба с её резными из дерева серьгами, подвесками, боярские бревенчатые хоромы с их балясинами, крылечками, коньками, драконами и, наконец, княжий златоверхий терем – всё это воплотилось в белом камне.
   ...Пир был в разгаре. Некоторые из бояр упились уже так, что тихонько опустились под стол и там похрапывали, укрытые скатертью от всех взоров.
   Гриньку Настасьина это и смешило и удивляло. "Вот ведь чудно! – думал он, стоя позади кресла Александра Ярославича с серебряным топориком плече, как полагалось меченоше. – Ведь уж старые, а напились-то как!"
   Однако он и бровью не повёл и стоял чинно и строго, как его учил старый княжеский дворецкий. Гринька исполнен был гордости. Как же! Сам Невский сказал ему: "Ну, Настасьин, будь моим телохранителем, охраняй меня: времена ныне опасные!"
   Издали Гринька напоминал сахарное изваяние: он весь был белый. На голове его высилась горностаевая шапка, похожая по очертаниям не опрокинутое белое и узкое ведёрко. Кафтан со стоячим воротом тоже был из белого бархата.
   И за креслом Андрея Ярославича тоже стоял свой мальчик-меченоша. Но разве сравнить его с Гринькой?
   Для Настасьина всё было внове, всё его поражало: и яркое убранство палат, и настольная богатая утварь, и шёлковые, унизанные золотом и драгоценными каменьями одеяния князей и княгинь, бояр и боярынь. Свет многочисленных свешников – бронзовых и серебряных – был ослепителен.
   Изображения людей и зверей, писанные прямо на стене, зеркальный камень, резная мамонтовая кость, различные цветные выкладки дивно украшали пиршественную палату.
   Однако своды и стены обширной палаты были невысоки. Александр, тот при его огромном росте мог бы легко достать рукою до расписного потолка. Невелики были и окна палаты со свинцовыми перегородчатыми рамами, похожими на соты.
   Столы огромного чертога были расставлены в виде буквы "П". Во главе стола сидел сам князь-жених на открытом, без балдахина престоле из чёрного дерева, с прокладкою из золотых пластин и моржовых клыков.
   Рядом с женихом, слева, на таком же престоле, только поменьше, сидела молодая княгиня Дубравка.
   Самое почётное место – рядом с женихом – занимал Невский.
   До сотни достигало количество яств, подаваемых на пиру. Необозрим и неисчерпаем был питейный княжеский поставец...
   Обеду положили начало закусками: икрой, стерлядью, осетрами. Затем поданы были горячие щи. А дальше пошли жаркие: и говядина, и баранина, и гусь, и индейки, и тетерев, и рябчик. Подавали и жареных лебедей. Исполинские птицы испечены были так, что как бы неповреждённой оставалась вся белизна и красота оперения. По двое слуг несли каждую птицу на золочёном подносе.
   ...Пир шёл заполночь. Уж стали подавать груши, виноград и всевозможные усладеньки и заедки: груды пряников, винных ягод, изюму, коринки, фиников, лущёных грецких орехов, миндальных ядер и, наконец, арбузные и дынные полосы, сваренные в меду.
   На хорах почти непрерывно гремела музыка, пели на разные голоса серебряные и медные трубы, свиристели малые, одним человеком надуваемые через мехи серебряные органы, бряцали арфисты и гусляры.
   Словом, всё шло, как полагалось на княжеских свадьбах.
   Вдруг от внешнего входа, из сеней, послышались глухие голоса большой ссоры, шум борьбы, топот и, наконец, жалобный вскрик. Затем, покрывая шум, донёсся гортанный, с провизгом, голос, кричавший что-то на чужом языке.
   Бороды бояр так и позастывали над столами.
   Невский вслушался. Затем глянул на брата и в гневном недоумения развёл руками.
   – Татарин кричит! – проговорил он.
   Гриньке было с его места видно, как выпрямилась и застыла княгиня Дубравка. У неё даже губы стали белыми, как мел...
   В свадебные чертоги стремительно ворвался в сопровождении вооруженной охраны молодой монголо-татарский вельможа. Он вошёл быстро и властно, как в свою собственную кибитку. В наступившей внезапно тишине слышен был свистящий шелест его цветного шёлкового халата. Он был высокого роста, с надменным смуглым лицом, на котором справа белел рубец от вражеской сабли. Высокомерно и с вызовом остановился он прямо перед главным столом, перед князем Андреем и Дубравкой.
   – Здравствуй! – произнёс он, с озорной наглостью обращаясь к Андрею Ярославичу.
   Меховые уши треухой шапки его были полуспущены и торчали в стороны, слегка покачиваясь, словно чёрные крылья летучей мыши.
   Александр и Андрей – оба сразу же узнали его: это был царевич Чаган, богатырь и военачальник, прославленный в битвах, но их злейший враг, так же как дядя его хан Берке.
   "Ну, видно, не с добром послан!" – подумалось Невскому. И, ничем не обнаруживая своей суровой настороженности, Александр приготовился ко всему.
   Всеобщее молчание было первым ответом монголо-татарину.
   Гринька Настасьин кипел гневом. "Вот погоди? – в мыслях грозился он Чагану. – Как сейчас подымется Александр Ярославич да как полыснет тебя мечом, – так и раскроит до седла!"
   Правда, никакого седла не было. Гринька знал это, но так уж всегда говорилось в народе про Александра Ярославича:
   "Бил без промаха до седла!" "А может быть, он мне велит, Александр Ярославич, обнажить меч? "Ну, тогда держись!.." в – подумал Гринька и стиснул длинную рукоять своего серебряного топорика, готовясь ринуться на Чагана.
   А тот, немного подождав ответа, продолжал с ещё более наглым видом:
   – Кто я, о том вы знаете. У нас так повелено законом Ясы: когда проезжаешь мимо и видишь, едят, то и ты слезай с коня и, не спрашивая, садись и ешь. И да будет тому худо, кто вздумает прогнать тебя от котла!
   И тут вдруг, к изумлению и обиде Настасьина, не Александр Ярославич выступил с гневной отповедью монголо-татарину, а Андрей. Он порывисто встал со своего трона и с налитыми кровью глазами, задыхаясь от гнева, крикнул Чагану:
   – А у нас... у народа русского.. с тех пор, как вы, поганые, стали на нашей земле, такое слово живёт: "Незваный гость хуже татарина!.."
   Рука Андрея сжалась в кулак. Ещё мгновение, и князь ринулся бы на Чагана. Тот видел это. Этого ему и нужно было, за этим монголо-татарский хан и ворвался так нагло! Его тайный расчет был очень прост: если оскорбят его в ответ на вторжение, то в его лице они подвергнут оскорблению и самого Батыя и даже великого хана Менгу, который там, в Монголии; русские прекрасно знают, что Чаган – родич не только Батыя и Берке, но и самого великого хана. И если оскорбят его, Чагана, он будет прав перед глазами Батыя, когда прикажет своим телохранителям пролить кровь. Тогда ему всё позволено. Он поступит с ними так, как при взятии мятежного города. Тогда и эту юную и прекрасную княгиню он прикажет пленницей, рабыней доставить в свою кибитку!..
   И Чаган продолжал стоять посреди пиршественного чертога, озирая надменно и бесстыдно всех, кто сидел за столами.
   В распахнутую дверь следом за своим предводителем уже вломилась целая толпа его вооружённых телохранителей. Это был всё могучий и рослый народ со свирепыми лицами. Оружием их были луки и сабли. Из колчанов торчали оперения страшных стрел; стрелы были огромны – на двести шагов они насквозь пробивали панцири!..
   И телохранители Чагана ждали только знака своего повелителя, чтобы обнажить сабли...
   Когда Андрей Ярославич огибал кресло Невского, двигаясь на Чагана, Невский незаметно для других могучей рукой стиснул запястье опушенной руки брата. Это был тайный приказ старшего: утихни, дескать, остановись. И князь Андрей подчинился. Всё ещё с багровым от гнева лицом, тяжело дыша, он всё же возвратился на своё место.
   А тогда спокойно и величественно поднялся сам Невский.
   Благозвучным голосом, заполнившим всю палату, он на чужом языке обратился к Чагану:
   – Я вижу, – сказал Александр, – что ты далёк, царевич, от пути мягкости и скромности. И я о том сожалею... Лучше проложи путь дружбы и согласия!.. В тебе мы чтим имя царёво, и кровь, и кость царскую... Но и тебя самого мы знаем: ты сказал справедливо! Ты – Чаган. У нас, у русского народа, также есть мудрые изречения. Одно из них гласит: "Годами молод, зато ранами стар!" Это я прилагаю к тебе.
   При этих словах Невский величественным движением руки указал на белевший на щеке Чагана рубец от сабли.
   И сразу преобразилось лицо юного монгола. Уже и следа не было в нём от той оскорбительной наглости, с которой он только что глядел на Дубравку, и того вызывающего высокомерия, с которым он озирал всех.
   Рокот одобрения словам Александра донёсся из толпы телохранителей Чагана.
   А Невский, после мгновенного молчания, закончил слово своё так:
   – У нас тоже не в обычаях народа отлучить от котла даже случайно забредшего путника. А ты на свадебный пир пожаловал. Так войди же в застолье наше и прями от нас вот эту чашу дружбы и почёта!..
   Александр поднял серебряный, полный до краёв кубок, отпил от него по обычаю сам и протянул ордынскому царевичу. Затем он сошёл со своего места, дабы уступить его иноземному гостю.
   Чаган, как видно, сильно взволнованный словами и поступком Невского, склонился перед ним в поясном поклоне, приложи руки к груди.
   Потом он снова выпрямился, обвёл взором весь пиршественный чертог к ответил Невскому на своём языке, придавая своей речи торжественность и высокопарность. Так полагалось по ордынским обычаям беседовать знатным.
   – Русские – это народ великий, многочисленный. А ты, Искандер (так называли Александра монголо-татары), и среди такого народа выделяешься изо всех! И нашему народу известно прозвание твоё: "Тот, кто на Неве победил". Имя твоё среди четырёх морей уважается. И недаром Батый – да будет имя его благословенно! – держит тебя возле сердца своего!..
   В этот миг княгиня Дубравка решительно и гордо поднялась со своего трона и покинула свадебное застолье. Тетя её княгиня Олёна последовала за ней.
   Чаган заметил уход Дубравки и понял, что этим юная княгиня выразила свой гнев и своё отвращение к нему. У него злобно сощурились глаза. Но, хитрый я вероломный, он тотчас же подавил свою ярость.
   Однако он с досадою понял, что Невский перехитрил его. Теперь Чаган был гостем, принявшим приглашение за стол, и уж не мог учинить кровопролитие: этим бы он осрамил честь своего рода!
   Невский был тоже разгневан самовольным уходом Дубравки. Но совсем другая причина была для этого гнева. Александр знал, что свадьба Андрея и Дубравки вызвала раздражение в Орде! Он знал, что если Батый не ответил на сближение двух русских княжеств немедленным карательным походом на Владимир, то лишь потому, что силы его в этот год была связаны борьбой с ханом персидской орды – Хулагу.
   Однако Александр Ярославич не сомневался, что Чаган послан с дурной целью. Если бы сейчас вот ему, Александру, не удалось потушить ссору и пролилась бы кровь, то, быть может, отряды хана Неврюя, кочевавшие поблизости, уже назавтра громили бы Владимировщину... Уход Дубравки с пира, несомненно, озлобил и оскорбил Чагана. "Девчонка, строптивица!.. – думал в негодовании Невский. – Да если бы ты знала, сколько безвинных жизней может загубить этот дьявол, только бы дать ему причину! Знала бы ты, какая сила повинуется одному его слову!.. Нет, сколько разумения моего хватит, не дам я им снова реки русской крови пролить! А с тобою, великая княгиня Владимирская, я потолкую ещё..."
   Такие мысли пронеслись в голове Александра. Но внешне он был по-прежнему спокоен и обходился с Чаганом, как гостеприимный хозяин.
   Хитрый монголо-татарин, оскалив в улыбке зубы, осведомился у Александра, куда исчезла молодая княгиня и не напугалась ли она его прихода. В ответ Александр заверил его, что княгиня Аглая Дубравка слабого здоровья; к тому же она только недавно совершила тяжкий и длинный путь – от Карпат до Клязьмы А сейчас она почувствовала-де крайнюю усталость, и поэтому та, что ей вместо матери, увела её отдыхать.
   Чаган показал вид, что поверил Невскому. А про себя подумал:
   "Нет, правильно говорит Берке, что Батый – старая баба. Он одряхлел и покинул путь войны, путь, завещанный ему великим дедом. Яса говорит, что врага лучше всего дорезать. Этот русский князь обошёл Батыя, околдовал! С таким, как Искандер, – подумал он, искоса глянув на Невского, – разве с мягкостью надо обходиться? Это барс, но со всей хитростью лисицы..."
   Но вслух Чаган сказал, вежливо улыбаясь и нагнувшись к самому уху Александра:
   – А ты прикажи ей, Дубравке-хатун, супруге князя Владимирского, чтобы она пила кумыс; от кумыса она станет здоровой и цветущей. Кумыс – это напиток богов!
   Невский в знак благодарности наклонил голову. Андрей последовал его примеру.
   Внезапно ордынский царевич поднялся со своего места и торопливо обернулся к удивлённому Александру.
   – Прости, Искандер-князь, – сказал он, – я должен уйти. Не обижайся. Прошу Тебя, передай Дубравке-хатун, что мы весьма сожалели, что не смогли дождаться восхождения луны лица её над этой палатою, где стало так темно без неё. Скажи ей, что я буду присылать для неё лучший кумыс от кобылиц своих. Прощай!

Рисунки Петра Паслинова.