С. Георгиевская. Бабушкино море (часть IV)

   Просыпается Ляля на берегу. Под головой у неё вместо подушки шапка-зюйдвестка, вместо простыни – жёлтый-жёлтый, мягкий-мягкий песок.
   Пахнет солёной водой, тёплым дымом, жареной рыбой.
   Ляля садится в песке и оглядывается: прямо на берегу, под открытым небом, стоит большая плита. Она сложена из дикого камня и вымазана извёсткой. Огонь в плите так и бушует, только его почти не видно, потому что он словно выгорел от солнышка.
   Возле плиты стоит какая-то женщина в большом клеёнчатом фартуке и в такой же косыночке, как у бабушки. Должно быть, она кухарка. Кухаркины руки блестят от жира. Она поминутно встряхивает огромную сковородку, и от этого какая-то широкобокая рыбина так и пляшет в шипящем жиру.
   – Степанёк! Не зевай!.. – командует кухарка. – Надежда, жиру!
   Какой-то маленький мальчик, с круглой, как шар, бритой головой и дочерна загорелыми босыми ногами, пыхтя, подтаскивает к плите охапку камышей и запихивает их в топку.
   Огонь ревёт, и целое облако дыма вырывается из белой трубы над плитой.
   – Степанёк, поднеси-ка тёте Моте жиру! – кричит с берега чей-то звонкий голос.
   Ляля оборачивается и видит, что на самом берегу сидит на корточках другая женщина. Справа и слева от неё лежат в песке две горки рыбы. Рыбачка хватает рыбину слева, быстро-быстро скоблит её острым большим ножом так, что чешуя брызгами сыплется вокруг. Поскобливши рыбу, она вспарывает ей брюшко, полощет прямо в море и кидает направо. Куски жёлтого рыбьего жира она бережно кладёт в отдельную мисочку. Рыбы так и перелетают слева направо, слева направо.
   Степанёк подхватывает мисочку и бегом несёт её кухарке.
   Но тут из-за камня медленно выходит чёрная гладкая кошка с рыбкой в зубах. Почуяв жир, она бросает рыбу, подходит к Степаньку и, поднявшись на задние лапки, тянется передними к мисочке.
   – Ах, чтоб ты пропала! – говорит Степанёк, но сейчас же нагибается к кошке и подаёт ей самый большой кусок жиру.
   – А где бабушка? – спрашивает Ляля.
   – А куда ей деваться? В море, – отвечает кухарка. – Котёл пошла выбирать.
   – Котёл - из моря?!.
   – Не с плиты же, – говорит кухарка. – Может, косячок какой попадётся, так рыбки тебе привезут хорошенькой. Степанёк, не зевай! Надежда, жиру!..
   Степанёк опять подкладывает в топку камыш и бежит на берег за жиром.
   Ляля стоит у плиты, переминаясь с ноги на ногу, и зевает.
   – Что, не проспалась? – спрашивает кухарка.
   – Проспалась, – говорит Ляля.
   – Может, кушать охота?
   – Нет, неохота, – говорит Ляля.
   – Ну, коли просто соскучилась, – так бабка велела стан тебе показать. Степанёк, покажи-ка девушке стан.
   – А вон тама стан! – говорит Степанёк и показывает куда-то вправо.
   Ляля оглядывается: на высоких балках, вколоченных в берег, словно избушка на курьих ножках, стоит длинный дом, повёрнутый задом к большой земле, а маленькими оконцами – к морю. С его порожка во влажный морской песок спускается узкая лесенка.
   Взявшись за руки, Ляля и Степанёк бегут вдоль берега к дому на курьих ножках. Одолевши лестницу, они входят в большие пустые сени. Степанёк толкает дверь, и Ляля видит, что в этом длинном доме всего одна комната.
   – Странный дом!.. – говорит Ляля.
   – Да разве же это дом? Это стан, – отвечает ей Степанёк.
   В единственной комнате дома-стана стоят вдоль бревенчатых стен деревянные койки, аккуратно застланные одеялами. Посередине комнаты длинный стол, уставленный мисками. Возле каждой миски лежат ложка и большой ломоть хлеба.
   Сквозь крошечные оконца синеет море. Море за окошками зыблется, дрожит, ходит, и по стенам и потолку тоже ходит, дрожит, зыблется золотая рябь. От этого у Ляли начинает немножко кружиться голова. Ей кажется, что весь дом качается, как лодка.
   Она садится на табуретку, прищурившись и ухватившись руками за сиденье. Но табуретка прочно стоит на дощатом полу. Успокоившись, Ляля встаёт и подходит к стене. На стене висит картина. На ней нарисован рыбак в клеёнчатой шапке, такой же, как у Лялиной бабушки. Над ним вздувается белый парус. В руках он держит серую сетку. В сетке бьётся большая, красиво раскрашенная серебряной краской рыба.
   – Портрет, – говорит Степанёк.
   – Чей? – спрашивает Ляля.
   – А так себе. Просто рыбак. А ещё вчера у нас картину крутили, – задумчиво говорит Степанёк. – Механик приехал. Навёз винограду. Потом председатель приехал. Привёз мне ландрину и яблоков. А картина была ничего себе. Три раза крутили. Картина роскошная... Рыбакам понравилась.
   – А тебе?
   – А мне – нет: я люблю про войну, а там всё про любовь...
   Сказав это, Степанёк взбирается на подоконник, распахивает окошко и садится, свесив наружу загорелые ноги.
   – Упадёшь! – кричит Ляля.
   – А может, не упаду! – говорит Степанёк.
   Тогда, подумав, Ляля тоже садится на подоконник рядом со Степаньком. Оба смотрят на море. В море врезается сбоку остроконечный, зубчатый мыс, поросший травою и камышом.
   – А там кто живёт? – говорит Ляля.
   – А никто не живёт, – говорит Степанёк. – Кабаны живут с кабанятами... Вот поехал я раз по камыш вместе с дедом Василием. Видим: примято на бережку. Стало быть, значит, напиться ходил кабан. Недавно, видать, ходил: камыш ещё от ветру не распрямился. Дед Василий и говорит: "Жаль, ружьишка не захватил". А кабан будто слышит: как заорёт в камыше и морду поднял. А рыло тупое, и сам тяжёлый. Как побежал, так земля под ним задрожала. А за ним – кабанята. И такой на мысу вдруг сделался ропот и топот, аж всё дрожит. Я говорю: "Тикаем, дед Василий". А он мне: "Глуп ты, вот ты кто после этого! Он же не забодает".
   – А потом что было?
   – А ничего такого. Видно, спать полёг, – потому, земля успокоилась.
   – А ты тут всегда, на мысу, живёшь? – говорит Ляля.
   – Зачем "всегда"? Не всегда, – удивляется Степанёк. – Мы из Гривенской. Это сюда наезжают со всех станиц только в весну да в осень. В путину.
   Почесав задумчиво свою круглую, с торчащими мелкими волосами макушку, он соскакивает с подоконника...
   – Айда на берег, камни лукать, – говорит он.
   Ляля покорно спускается с подоконника.
   Степанёк бежит к берегу. За ним, запыхавшись, бежит Ляля.
   Добежав до длинной серой гряды камешков, Степанёк останавливается, нагибается и разгребает гальку босыми пятками.
   Ляля, наклонившись, смотрит в ямку, которую раскапывает Степанёк. На дне этой ямки, словно на донышке кукольного колодца, показывается вода.
   Степанёк садится на корточки и вытаскивает из кучки блестящих камешков один тонюсенький, словно облизанный морем.
   Он говорит:
   – Нашёл! – и замахивается.
   Камень, брошенный Степаньком, летит, подпрыгивая и чуть задевая воду. Там, где он коснулся моря, появляются лёгкие, чуть видимые круги.
   – Раз – блинчик!.. Два – блинчик... Пять блинчиков, – говорит Степанёк. – Видала?
   – Видала! – повторяет Ляля, как эхо, и, привстав на цыпочки, ищет глазами то место, где потонул камень.
   В это время откуда-то справа, из-за мыска, заросшего камышом, появляется старенький старичок с ведёрком. Старичок задумчиво смотрит на небо, приложив ко лбу козырьком свою старую руку. Когда он подходит ближе, становится ясно видно, что лицо у него коричневое, точно кора у дерева.
   Крякнув, старичок аккуратно ставит ведёрко на берег. Неспеша, словно задумавшись, он отвязывает голубую лодку, прикреплённую толстой верёвкой к колышку, вбитому в берег.
   На борту этой лодки написано по-печатному: "Ефросинья".
   Коричневые, темные пальцы старичка движутся очень медленно. Неторопливо развязывают они толстый узел толстой верёвки.
   Отвязав лодку, старик легонько отталкивает её от берега.
   – Дед, а дед! – говорит Степанёк.
   Старик молчит. Он будто не слышит.
   – Дед Василь! А дед Василь, – тонким голосом опять повторяет Степанёк.
   – Ну, чего тебе? – не оглядываясь, спрашивает старик.
   – А сам знаешь, чего!
   – Вот ещё, тоже клиент нашёлся! – отвечает старик и оглядывается.
   Тут он в первый раз замечает Лялю.
   – А ты откуда? – строго и коротко говорит старик.
   – Из Приморско-Ахтарской, с бабкой прибыла, с Варварой Степановной, – отвечает ему Степанёк.
   – Ага! – говорит старик. – Стало быть, Варвара Степановна и внучку к делу приучать надумала.
   Он толкает лодку.
   – Охота тебе, стало быть, на лодочке прокатиться?..
   – Охота, дедушка,– топотом говорит Ляля.
   – Лезь! – не теряя времени, кричит Степанёк и кидается в лодку.
   Лодка отчаливает. Её легонько толкает старик.
   Оттолкнувши лодку от берега, он так легко прыгает в неё, будто даже не прыгает, а вспархивает, мелькнув налету босыми коричневыми ногами.
   Ляля смотрит на него, открыв рот. Вот какие здесь, на море, старички!..
   Старик берётся за вёсла. Мерно раскачиваясь, плывёт "Ефросинья" по гладкому, тихому морю.
   За нею бежит земля, поросшая камышом. Вон мелькнул мысок, где живёт кабан. И вот уж больше не видно мыска. Всюду море, море да птицы-чайки. Они летят над гладкою морской синевой, то взвиваясь в вышину, то прижимаясь грудками к неподвижной воде.
   – Стоп, машина! – говорит старик, когда вокруг совсем уж больше не видно берега.
   Он поднимает со дна заржавелый якорь и кидает его за борт. Лодка вздрагивает и останавливается, чуть покачиваясь. Старик закуривает.
   – Скоро начнёшь? – спрашивает Степанёк.
   – Своевременно, – отвечает старик.
   Докурив самокрутку, он наклоняется над бортом и протягивает вперёд коричневую морщинистую руку. Ляля смотрит в ту сторону, куда потянулся старик, и видит, что в этом месте над морем торчат две балки. Они торчат, как обглоданные деревца, без сучков и веток, выросшие прямо со дна морского. Меж ними натянут канат.
   – Багор подай! – командует старик.
   И Степанёк, пыхтя, подаёт ему большую толстую палку с железным крючком на конце.
   – Ого-го! – кричит старик и замахивается багром; он ударяет по сонной воде и, пошарив где-то за бортом, достает оттуда большую рыбу.
   Бок у рыбы распорот. Она чуть шевелит взъерошенными плавниками.
   – Частик, видать! – говорит Степанёк.
   – Видать, что по-твоему, – отвечает старик и опять замахивается.
   Ляля внимательно смотрит в воду. Она видит теперь, что на протянутом под водой канате бьются, словно выстроившись гуськом, огромные толстые рыбы. Старичок замахивается и замахивается. Он едва успевает глушить их одну за другой. Лодка кренится с боку на бок. На дне её кучей лежат рыбины с распоротыми от крючьев боками.
   – Ой, гляди! – вдруг кричит Степанёк и толкает Лялю под локоть. – Гляди!.. – и он тычет куда-то вдаль коричневым пальцем.
   Ляля смотрит в ту сторону.
   ...Под натянутыми парусами плывут в море три широкодонные лодки. Паруса вздуваются. Меж парусов мелькают чёрные пятнышки... Шапки! Такие же, как у бабушки.
   – Сущевские! – говорит старик.
   – Бабушка! – кричит Ляля. – Ба-а-а!
   – Как же ты эдак-то вот издалече бабку-то опознала? – смеётся старик. – Видать, что глаз у тебя соколиный.
   – Ба-а-бушка! – кричит Ляля.
   – Пошибче крикни! – советует Степанёк.
   И Ляля кричит так шибко, что на глаза у нее набегают слёзы.
   Но с лодок не отзываются. Наверно, бабушка ничего не слышит, хотя её лодки уже совсем близко от "Ефросиньи". Они рассекают тихую воду, и волны, которые они разгоняют в стороны, начинают подбрасывать и качать спокойно стоящую на якоре "Ефросинью". Быть может, под "Ефросиньей" прошла та волна, которая добежала от бабушкиной лодки!
   – Ба-а-а! – опять кричит Ляля. – Бабушка!
   Лодки вдруг останавливаются. Они становятся на якоря у огромных и толстых свай, вколоченных в дно моря. Меж свай аккуратным квадратом протянуты четыре толстых верёвки.
   – Налегай! – кричит Степанёк, прыгая на скамейке.
   И люди в лодках, словно услышав его команду, приподнимают канаты.
   "Рыбу будут колотить, как дед Василий", – думает Ляля и отчего-то зажмуривается.
   Но когда она открывает глаза, ей становится видно, что рыбаки на бабушкиных трёх лодках и не думают колотить рыбу баграми. Перекинувшись через борта своих широкодонных лодок, они медленно приподнимают канаты. Что-то клокочет, бьётся, бурлит меж сваями. Море ходит в этом квадрате мелкою зыбью, взрывается фонтанами белой пены, словно кипит.
   – Видать, косячок поймали, – с досадою говорит старик и, прижав ко лбу козырьком ладонь, внимательно смотрит в сторону бабушкиных трёх лодок.
   Ляля гоже делает из ладошки козырёк и смотрит на лодки. Ей видны только согнутые спины да края чёрных морских шапок.
   Нет, наверно, бабушки здесь нет. Была бы она на лодке, так услыхала бы, как Ляля кричала.
   – Подтягивайся к верёвке! – вдруг слышит Ляля знакомый, охрипший от ветра голос.
   Медленно, словно нехотя, огибают лодки высокие сваи. Люди в лодках держатся за канаты, и вот уж борта лодок почти совсем привалились к канатам...
   – Майна! – командует бабушкин голос, и все руки разом приподнимают канат.
   Канат показывается над водой, и Ляле становится видно, что вслед за ним волочится из моря тяжёлая сеть. Она так и ходит, так и рвётся из рук рыбаков. Что-то плещет, кишит в сети...
   – Ой-я! – кричат рыбаки на лодках. – Ой-я!..
   Один молодой и высокий голос словно летит над другими, тяжёлыми.
   – Гунтэри подтягивай! – командует бабушка гулким, похожим на эхо голосом.
   И два рыбака берутся разом за толстую сваю.
   – Хорош! – кричит бабушка. – Начинай!
   Над бортом лодки взвивается первый сачок. Сачок опускается в сеть, чуть приподнятую рыбаками над морем. Он полон рыбы. Из всех трёх лодок опускаются в сеть сачки. Рыбы падают на дно лодок. И вот уже кажется, в лодках и места больше для рыбы нет, а она всё льётся да льётся в лодки из огромной сети-котла.
   Рыбаки что-то громко и дружно кричат, а что, разобрать нельзя.
   – У-уф! – слышится Ляле,
   Ей теперь уже не кажется, что это выкрикнули разные голоса... Все руки, сколько их есть на лодках, движутся одновременно. Все голоса, слившись в длинный, протяжный и слитный голос, разом кричат: "У-уф".
   Люди в лодках приподнимают в последний раз почта опустевшую сеть. На дне сети полощется рыба. Сеть подкидывают, и остаток рыбы плюхается на дно лодок. Рыбаки забрасывают обратно в море пустую сеть... Края у неё обвешаны мелкими камешками.
   Сеть уходит глубоко под воду, взметнув над собой хоровод фонтанчиков.
   И опять видно только, как плавают меж четырёх столбов четыре каната.
   Лодки движутся к берегу. Дед Василий глядит им вслед.
   – Эх, и везёт сущевским! – говорит он, вздохнув. – Улов-то какой! Видать, сплошняком судак... Первый в путину котёл выбрали...
   Подумав, он печально насаживает на крючья подвешенные к канату несколько мелких рыбёшек из ведёрка и садится на вёсла. "Ефросинья" движется к берегу.
   Вот уж виден мысок, поросший травою и камышом. И берег виден. Мелькает издалека длинный стан посредине берега. Вот плита... Кухарка...
   – Изъясниться, чтой ли, с сущевской! – глядя на Лялю, задумчиво говорит старик.
   – Чего ж не поговорить! – соглашается Степанёк.
   Дед Василий задумывается. Он думает долго.
   Никто не знает, что он надумал. Но поздно вечером перед самым отъездом бабушки, когда бабушка сидит рядом с Лялей на остывшем уже песке, он подходит и говорит:
   – Так я к тебе, Варвара Степановна...
   – Что, надоело, небось, куманёк, сидеть на крючьях на самоловных? – прищурившись, говорит бабушка.
   – Да как тебе это получше выразить, выразить не могу, – отвечает старик...– Оно не то, чтобы надоело...
   – Ладно, садись, – говорит бабушка.– Может, эдак будет спорней.
   Старичок закуривает.
   – Оно, конечно, крючок от крючка рознится, – присев рядом с бабушкой, говорит старик. – Уж кому, кому бы знать про крючок, как не старому человеку. Нынче-то у молодёжи повадка совсем другая. Не умеют крючок наставить. Разучились крючок точить.
   – Да ты прямёхонько, – говорит бабушка. – Не толкуй мне о молодёжи. Пришёл о себе говорить, за себя же и говори.
   – Оно, конечно, способ старинный, как говорится, изжитая метода, – вздыхает старик. – Сортность рыбы падает до класса второго. Но зачем прохватывать на собрании... Всякий знает, что нынче на самоловных рыбалит только Василий Войтенко, мы, стало быть... Так в разум взять не могу, кума, зачем тебе было меня на миру перед всем народом поганить. Стар стал, мать! Опоздала учить.
   – Видать, охота тебе переброситься на невода под старость? – искоса поглядев на него, говорит бабушка.
   – Отчего ж! – обрадовавшись, отвечает старик. – Могу уважить. Переброшусь на невода. Чего ж!
   – Спасибо, кум, – говорит бабушка. – Большое спасибо за уважение.
   Оба молчат.
   И вдруг бабушка, подтолкнув старичка под локоть и вытерев губы платочком, показывает ему глазами на того самого парня, которого обозвала вчера на ловле "Танцем-баланцем".
   – Хорошего внучка подрастил, куманёк, – говорит бабушка, – худого слова не скажешь. В звеньевые думаем выдвинуть. Знаешь, в молодёжную. Ну, что скажешь? Рад, небось?
   – Спорый рыбак, ничего себе, – отвечает старик, – можно, конечно, и в звеньевые.
   – Отча-ли-ваем, Варвара Степановна... – кричат бабушке с берега.
   – Давно пора! – говорит бабушка.
   Попрощавшись с кухаркой и старичком, она торопится к лодке. За ней вприпрыжку семенит Ляля.
   Лодка отчаливает от берега.
   На берегу, провожая Лялю и бабушку, стоят кухарка, дед Василий и Степанёк.
   – Так ты того, наезжай! – говорит кухарка.
   – Бывай здорова, Матрёна! – отвечает бабушка.
   – На-езжай! – говорит кухарка и машет рукой.
   – За-еду!.. – говорит бабушка. – Знаешь сама-а-а, все звенья по косам-то пораскиданы... Пробные ловы-ы... Послезавтра на Есен-скую надобна-а-а-а...
   Кухарка ещё что-то говорит, но её уже не слышно. Одно только слово ещё долетает до лодки:
   – На-ез-жа-а-ай!
   И больше уже не видно её.
   Всё сливается в рябенькую полоску. Далеко остался берег. Нежно светится в полусумерках точка костра, на котором кухарка варила кашу, да мигают тусклыми огоньками окошки стана.
   Ляля сидит рядом с бабушкой на носу широкой, мерно раскачивающейся байды.
   От бабушки пахнет рыбой и солью. Кончик беленького платка, которым она повязала голову, снявши рыбачью шапку, полощется по ветру.
   Полощется по ветру бабушкин парус. За бортом лодки бежит вода.
   Бабушка о чём-то крепко задумалась. Ляля тоже задумывается. Она опускает в бегущую воду руку. В воде словно вспыхивают огни.
   Они вспыхивают и сразу гаснут. В бледном свете самых первых зажёгшихся в небе звёзд Ляля видит тёмное бабушкино лицо с прищуренными глазами.
   О чём она думает? Про крючки?.. Про гунтэри?.. Про невода?.. Или, может быть, про папу, Лялю и деда Василия?..
   Кто знает? Кто может сказать, о чём задумывается человек, когда он становится старым, как бабушка.

Рисунки Н. Цейтлина.