А. Алексин. Саша и Шура (окончание повести)

Похищение

   Саша поудобней устроился, укрепил свои локти на подоконнике и обвёл нас презрительным взглядом, как бы говоря: "Ерундой всякой занимаетесь, а я между тем!.."
   – Ой, что-нибудь случилось? – вскрикнула Липучка.
   – Ага, случилось, – преспокойно ответил Саша. – Приготовьтесь, сейчас комнату подметать буду.
   Подметать комнату? Мы с Липучкой растерянно переглянулись.
   – Чего глаза таращите? – Саша подтянулся на руках, вскарабкался на подоконник и спрыгнул на пол. – Веник со мной. Понятно?
   – Ой, похитил? – Липучка, как всегда в минуты восторга, прижала руки к груди и затаила дыхание.
   Саша обшарил глазами стены.
   – Йод есть? – спросил он у меня. – Что-то в аптечке не вижу.
   – Не знаю... Есть, наверно. А зачем тебе?
   – Ой, ты, небось, поранил его, когда у мамаши отбивал, да? – догадалась Липучка. – Лассо накинул, да?
   – Что я, бандит какой-нибудь? Это я с пиратами хотел сражаться, а он вовсе не пират... Очень даже симпатичный парень. Только застенчивый, как девчонка. Людей боится... Но мы это дело из него выбьем.
   – Ой, мы его будем бить? – испугалась Липучка.
   – Чудачка ты. Я же в переносном смысле. Ну, перевоспитаем, значит. Понятно? Шурка, давай сюда йод.
   Дедушка был доктором, но сам лекарств не любил. Я заметил, что когда к нему приходили больные, он сразу лез в корзинку, стоявшую за диваном.
   – Терпеть не могу, когда лекарства на видных местах выставляют, – говорил дедушка. – Украшеньице!
   Я полез в дедушкину корзину и нашёл там пузырёк с йодом.
   – А теперь позови Веника, – распорядился Саша.
   – Позвать?.. А где он?
   – Возле крыльца мнётся. Стесняется. Ты ведь с ним в вагоне, кажется, в дипломатических отношениях не состоял.
   – Да... Я там с Андреем Никитичем, с подполковником артиллерии... – я хотел сказать "дружил", но тут же вспомнил, чем кончилась наша дружба, тихонько вздохнул. "Обещал в гости нагрянуть, а вот не приходит, – подумал я. – Презирает, наверно..."
   Пока я вздыхал. Липучка помчалась приглашать Веника.
   Он вошёл в комнату и робко остановился на пороге. Был он в белой панаме и с книгой подмышкой.
   – Идёт по городу – книгу читает, – сообщил Саша. – Ты и в Москве тоже с раскрытой книгой улицы переходишь?
   – Что вы! В Москве я только в метро и в троллейбусе читаю... А на улице нельзя: там же светофоры...
   – Автомобили там, а не светофоры! – почему-то сердито сказал Саша. – И на "вы" меня, пожалуйста, не называй. Понятно? Ишь, какой интеллигентный! Задирай-ка рубаху!
   Веник испуганно огляделся, точно просил у нас с Липучкой защиты.
   – Ага, понимаю. Стесняешься? – сказал Саша. – Ты, Липучка, отвернись.
   Веник покорно задрал рубаху и обнажил своё худенькое и бледное тело.
   – Тебе бы Снегурочку в театре изображать, – сказал Саша. – Куда тебя доктора от бешенства колют? Покажи!
   Веник испуганно схватился за живот.
   – А вы что намерены... тоже колоть?
   – Что я, сумасшедший, что ли, как твоя мамаша?
   Веник вдруг решительно одёрнул рубаху, и его бледное личико гневно порозовело, чего я уж никак не ожидал.
   – Вы, пожалуйста, мою маму не задевайте! – гордо произнёс он.
   Саша так и застыл с пузырьком в одной руке и с пробкой в другой.
   – Ишь ты!.. Не задевайте! – удивлённо и вместе с тем уважительно сказал он. И, вроде бы извиняясь, добавил: – А чего же она нашего старого Бергена задевает? Бешеным его считает! Это же – оскорбление, если хочешь знать. Оскорбление собаки – верного друга человека! Понятно? Да уж ладно...
   Саша ловко приподнял рубаху над впадиной, именуемой животом Веника, и стал мазать её йодной пробкой. На белой впадине возник довольно большой коричневый островок.
   – Тебе так после уколов мажут? – спросил Саша, разглядывая свою работу.
   – Та-ак... – протянул Веник. – Только вы уж очень густо  И много. И к чему вообще?..
   – Во-первых, не "вы", а "ты"! – сердито сказал Саша. – А во-вторых, совсем не густо: маслом кашу не испортишь! Теперь, когда придёшь домой, задери рубашку и покажи своей маме. Понятно? И так каждый день будем делать. А ты вместо того, чтобы в поликлинике в очереди торчать, будешь с нами на плоту плавать. Понятно?
   И тут только я всё понял! Теперь, значит, в нашей корабельной команде будет хотя бы один рядовой матрос.

Сашина тайна

   Саша вошёл в комнату очень серьёзный и озабоченный. Так как он был капитаном нашего корабля, я спросил:
   – Задание какое-нибудь? Приказ?
   Он поглядел на меня исподлобья и, покусывая нижнюю губу, сказал:
   – Просьба есть.
   – Просьба? Ко мне?
   – Да, к тебе. И не перебивай. Тайну мою узнать хочешь?
   Я, кажется, второй раз в жизни почувствовал, что у меня где-то под левым кармашком есть сердце и что оно довольно-таки сильно колотится. (Первый раз я почувствовал это, когда учительница объявляла фамилии двоечников, получивших переэкзаменовку.) Сейчас я узнаю тайну! Такую важную, что Саша из-за нее даже не поехал в туристский поход! Такую важную, что она привязывает Сашу и наш плот вместе с ним к Белогорску. Сейчас, сейчас я всё узнаю!..
   – В общем, дело ясное, – сказал Саша. – У меня переэкзаменовка. Понял?
   Я как-то машинально присел на стул.
   – У тебя?.. Переэкзаменовка?..
   – Ага... Пишу я плохо. С ошибками. Понимаешь? Вот и схватил двойку. Поможешь, а?
   – Кто? Я? Тебе?..
   – Да, ты мне. Ясное дело, не я тебе. Ведь ты же образованный, культурный. Поэт! Липучка уши всем прожужжала. Как она мне "Пионерку" показала, так я сразу решил: попрошу Шурку, и всё... Согласен?
   Я даже не мог неопределённо пожать плечами, так и сидел, раскрыв рот, словно рыба. И молчал тоже, как рыба. Мой вид не понравился Саше.
   – Смотри в обморок не кувырнись. Побледнел, как Веник. Не хочешь помогать, так и скажи. Без тебя обойдусь.
   Тут наконец у меня прорезался голос. Правда, чей-то чужой – слабенький, неуверенный, – но всё же прорезался.
   – Да что ты, Саша! Я с удовольствием! Я с наслаждением! Только у меня нет... этого... как его? Педагогического опыта!
   – И не надо. Ты просто будешь мне диктанты устраивать и проверять ошибки. Понятно?
   – Понятно...
   Я буду проверять ошибки! И почему я честно, как вот Саша сейчас, не рассказал о своей несчастной двойке? Зачем, как дурак, пожимал плечами? Эти мысли уже не первый раз приходили мне в голову. Но раскаиваться было поздно.
   – И это вся тайна? – с наигранным спокойствием спросил я.
   – Вся.
   – И ты из-за такой ерунды не поехал в туристский поход? И наш корабль к городу привязал? – неестественным голосом удивился я. – Из-за такой ерунды?..
   – Это не ерунда. Я должен сдать экзамен. Понятно? Лопну, а сдам! Осенью отец с матерью приедут, я им обещал...
   – Откуда они приедут?
   – Из геологической разведки.
   – А-а! Они геологи, значит? А у тебя, значит, переэкзаменовка?..
   От растерянности я, кажется, говорил не совсем складно.
   – И ещё я Нине Петровне обещал, учительнице нашей. Она не хотела в деревню уезжать из-за меня. А я уговорил: сам, сказал, подготовлюсь. Понятно?
   – Не совсем... Она тебе двойку вкатила, всё лето тебе испортила, а ты о ней заботишься?
   – Сам я всё испортил! Понятно? В общем, согласен помочь или нет?
   Я смотрел на Сашу с таким удивлением, будто он с другой планеты свалился. Защищает учительницу, которая ему двойку поставила! И от похода отказался! Я бы вот ни за что не смог отказаться... Странный парень!
   Не дождавшись от меня ответа, Саша твёрдыми, злыми шагами направился к двери. Что было делать? Не думая о том, как всё повернётся дальше, я догнал Сашу:
   – Буду помогать тебе! Конечно, буду! Это же очень легко и просто. Будем заниматься прямо с утра до вечера. Хочешь?
   – Не хочу, а придётся! – ответил Саша.

Я становлюсь учителем

   Весь следующий день я с утра до вечера овладевал своей новой профессией, готовился преподавать И только тогда я понял, как это трудно – быть учителем. Правда, настоящим учителям всё-таки гораздо легче, чем было мне: они ведь хорошо знают то, чему обучают других. А я?..
   Зато теперь уже не надо было прятать тетради и учебники под скатерть. Я мог заниматься совершенно открыто: ведь я старался не для себя, а для другого, то есть совершал благородное дело!
   Дедушка, оказывается, знал о Сашиной переэкзаменовке.
   – Молодец! – похвалил он меня. – Видишь, как это приятно – хорошо учиться: всегда можешь помочь товарищу!
   "Сперва приналягу на правила, – решил я. – Всё-таки выдолбить и пересказать правила не так уж трудно. Начну с безударных гласных, чтобы и самому тоже польза была..."
   К полудню все правила о правописании безударных гласных были выучены назубок. А как быть с диктантами? Диктовать я, конечно, смогу: слава богу, читать ещё не разучился. Но как же я буду проверять то, что написано Сашей, если сам ничего не знаю? Может быть, каждую фразу сверять с книжкой? Нет, неудобно... Саша сразу догадается, какой я грамотей. Что же делать?
   В конце концов я придумал: вызубрю наизусть какой-нибудь кусочек из Гоголя. Совсем наизусть! Запомню, как пишется каждое слово и где какой знак стоит.
   Я нашёл своё любимое местечко из "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" и стал зубрить, начиная с знаменитых слов Ивана Никифоровича: "Поцелуйтесь со своею свиньёю, а коли не хотите, так с чёртом!"
   " – О! вас зацепи только! – зубрил я дальше. – Увидите: нашпигуют вам на том свете язык горячими иголками за такие богомерзкие слова..." и так далее.
   Всегда я прямо до слёз хохотал, читая всё это. А сейчас я радовался только тому, что в отрывке было много безударных гласных. "Здорово писал Гоголь! – думал я. – Сколько безударных наставил! Прямо в каждой фразе!.. Вот уж попыхтит завтра Сашенька! А я буду всё знать. Как таблицу умножения".
   Я ещё повторил отрывок вслух раза три, потом раза три переписал его, потом начал декламировать. В общем, к вечеру мне казалось, что Гоголь писал вовсе не так уж весело и что скучней повести об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче ничего на свете не существует...
   Лёжа в постели, я ещё раз повторил отрывок про себя. А потом припомнил всякие мудрые выражения, которые часто употребляли наши учителя. Такие вот, например: "Учись мыслить самостоятельно!", "Если хочешь что-нибудь сказать, – подними руку", "Не будем тратить время: его ведь не вернёшь", "Не смотри в потолок: там ничего не написано!", и т. д., и т. п. А ночью мне приснилось, что невоздержанный на язык Иван Никифорович обозвал Ивана Ивановича "безударной гласной" и что с этого именно началась знаменитая ссора.
   Утром, как только умолкла дедушкина палка, начался первый урок. Саша вошёл в комнату, держа в руках тетрадь, свёрнутую в трубочку. В глазах у него было что-то новое, незнакомое до тех пор: что-то уважительное и немного застенчивое. И это у Саши! У капитана Саши!.. Ну да, ведь я теперь был для него не просто Шуркой, а учителем! Как пишут в газетах, "наставником и старшим другом!"
   Все эти мысли настроили меня на строгость и официальность.
   – Ну, не будем терять время: его ведь не вернёшь, – сказал я.
   Саша покорно уселся за стол, развернул тетрадку и посмотрел на меня, ожидая новых распоряжений.
   – Начнём с безударных гласных, – объявил я, заложив руки за спину и сосредоточенно глядя куда-то вперёд, как это делала наша учительница. А потом я, подражая ей, зашагал по комнате, мысленно воображая, что шагаю между рядами парт.
   – Гласные произносятся чётко и ясно лишь тогда, когда они находятся под ударением, – начал я. – В безударном положении они звучат ослабленно, неотчётливо. Чтобы правильно написать безударную гласную в корне, нужно изменить слово или подобрать другое слово того же корня так, чтобы эта гласная оказалась под ударением...
   – Вот, например: вода – воды, тяжёлый – тяжесть, поседеть – седенький... – насмешливым тоном продолжил мои объяснения Саша. – Так, да? Прямо по учебнику шпаришь?
   Нет, он не так уж робел передо мной! В первый момент я, войдя в роль педагога, чуть было не сказал: "Хочешь что-нибудь спросить, – подними руку!.." Но вовремя удержался: пожалуй, Саша поднял бы руку и щёлкнул меня по затылку, чтобы сразу сбить всю мою педагогическую важность.
   – Значит, нужно слово изменить? – всё так же насмешливо спросил Саша. – Вот измени, пожалуйста, слово "инженер". А? Измени!..
   Я стал лихорадочно соображать, но слово "инженер" никак не изменялось.
   – Это – исключение, – сказал я. – Нужно просто запомнить это слово, и всё...
   – А тогда измени слово "директор", чтобы безударная стала ударной...
   Я снова и так и сяк повертел в уме слово, предложенное  Сашей.  Ничего не получилось.
   – Это – тоже исключение, – объяснил я. – Да кто из нас будет говорить, в конце концов? Ты или я?
   – Ясное дело, ты. Только не забивай мне голову всякими правилами. Я их без тебя знаю, а пишу всё равно с ошибками. Ведь на каждое правило две тысячи исключений. Понятно? Давай лучше диктанты писать.
   Что было делать?
   – Хорошо, возьмем первый попавшийся отрывок из Гоголя! – согласился я. И раскрыл "первую попавшуюся" страницу, заложенную розовой промокашкой, уже не чистой, а с пунктирными следами букв и расплывчатыми очертаниями клякс.
   Я стал с выражением диктовать: "Поцелуйтесь с своею свиньёю..."
   – Сам ты поцелуйся со свиньёю, если так диктовать собираешься! – разозлился вдруг Саша.
   – Так с учителями не разговаривают! – в свою очередь, вспылил я.
   – А что же ты каждую безударную как ударную произносишь? Прямо нажимаешь на неё изо всех сил. Сам говорил, что безударные звучат ослабленно, неотчётливо... Мне твои подсказки не нужны!
   Я в самом деле стал диктовать так, как мне очень хотелось, чтобы диктовали учителя: произносил каждое слово чуть ли не по складам и очень ясно выговаривал безударные гласные.
   – Ты по-человечески диктуй, – уже без всякого намёка на робость и уважительность предупредил Саша.
   Тогда я стал диктовать очень бегло и быстро. Сашина ручка вновь остановилась.
   – Не валяй дурака, – предупредил он. – Хочешь, чтобы я вообще ни одной буквы не разобрал? Так, что ли? Ты только одни безударные от меня прячь. Понятно?
Да, настоящим учителям и не снились, наверно, такие ученики!
   Я диктовал, почти не заглядывая в книжку: весь отрывок был вызубрен наизусть. Саша удивился:
   – Ты всего Гоголя, что ли, наизусть знаешь?
   – Ну, не всего, конечно, – скромно ответил я. – Но довольно значительную часть его творчества...
   Сам того не замечая, я стал изъясняться вроде нашего Веника – солидно и как-то по-взрослому: ведь я всё-таки был педагогом!
   – Валяй дальше! – приказал Саша. Обливаясь  десятым потом,  я  добрался   до конца.
   – Хватит. Давай проверим, – сказал я. И подумал: "Сейчас начнёт спорить. Скажет: диктуй дальше! А я дальше не выучил!.."
   Но Саша покорно протянул мне тетрадь. Проверял я очень медленно, про себя повторяя текст по буквам, вспоминая, как написано каждое слово в книжке. Проверив слово, я машинально подчёркивал его, как это – делала телеграфистка, подсчитывая стоимость телеграммы.
   Заметив, что я всё время подчёркиваю, Саша заволновался:
   – Неужели столько ошибок?
   – Да нет... Я просто так, для себя.
   На самом деле ошибок было всего пять. Я позавидовал Саше: ведь вчера, впервые переписывая этот отрывок напамять, я сделал гораздо больше ошибок.
   "Саша пишет в два раза лучше меня, и всё-таки у него двойка, – подумал я. – Значит, если я буду делать ошибок вдвое меньше, чем сейчас, я всё равно не сдам переэкзаменовку..." От этих мыслей лицо у меня стало такое печальное, что Саша даже насторожился:
   – Очень плохо, да?
   – Да нет, вполне сносно, – ответил я словами нашей учительницы. Взял ручку и старательно вывел под Сашиным диктантом чёткую, с острыми углами четвёрку, похожую на недописанную букву "Н".
   – Уж очень ты добренький, – усмехнулся Саша. Он ведь не знал, что это была моя давнишняя мечта: чтобы за пять ошибок ставили четвёрки!
   Я вздохнул так облегчённо, как вздыхал в классе, услышав спасительный звонок, избавлявший меня от вызова к доске. "Слава богу, первый урок кончился!" – подумал я.
   Но не тут-то было! Саша вдруг стал выпытывать у меня, почему трудные слова пишутся именно так, как они пишутся, а не как-нибудь иначе. Начал он со слова "поцелуйтесь".
   В школе учительница часто говорила мне: "Петров, ты совсем не умеешь анализировать слова". Но умел я или не умел, а тут уж надо было анализировать! Сперва я старался изменить слово так, чтобы на первый слог "по" падало ударение. "Поцелуй, поцеловаться..." – быстро шептал я про себя. Я даже вспомнил фамилию одного своего школьного товарища – Поцелуйкин. Но ударение никак на "по" не попадало. Тогда я подумал: "А вообще-то, что такое это самое "по"?.."  И вдруг меня осенило: так это же приставка! Ну да, самая настоящая приставка! А ведь приставки "па" вообще не существует на свете. Это только в танцах бывают разные па, а приставок таких не бывает... Значит, всё очень просто. Я объяснил это Саше.
   – Ага... Интересно, – сказал Саша. И что-то записал в тетрадку, словно отметку мне поставил.
   – А скажи-ка теперь, почему пишется "свинья", а не "свенья"? Не знаешь?
   – Так ученики вопросов не задают! – возмутился я. – Похоже, что я из детского сада только что пришёл, а ты уж какой-нибудь десятиклассник и экзамен мне устраиваешь...
   Но, вспомнив про детский сад, я сразу вспомнил стихи Маяковского, которые мы там учили наизусть: "Вырастет из сына свин, если сын свинёнок..." Эти стихи я тут же прочитал Саше.
   – Раз "свин", значит, – "свинья", – объяснил я.
   Ага!.. – снова сказал он и снова записал что-то в тетрадку. А потом спросил про слово "любопытная".
   Я стал "анализировать" это слово. Вертел его по-всякому, но у меня ничего не выходило. Тогда я разбил его на слога, потом разделил на две части – и вдруг сделал открытие:
   – Так оно же из двух разных слов состоит! Вот тебе меня любо пытать?
   – Не валяй дурака, – хмуро ответил Саша. Но я повторял:
   – Любо пытать! Любо пытать!.. Вот откуда получилось слово "любопытная". Верно?
   В общем, не зря я накануне зубрил правила. И вовсе не из одних только "исключений" русский язык состоит. Напрасно Саша о нём такого мнения!..
   С тех пор мне очень понравилось "анализировать" слова. Как только услышу какое-нибудь трудное слово, так сразу начинаю его "анализировать". И очень часто оно оказывается вовсе не таким уж трудным, а ясным, как апельсин...
   Но и на разборе слов тот первый урок не кончился. Ведь в нашем "классе", к сожалению, распоряжался не учитель, а ученик.
   – Давай-ка теперь я подиктую, – сказал Саша и поднялся со стула, уступая мне место. Но я садиться на это место вовсе не хотел.
   – Ты? Мне?.. Будешь диктовать?!
   – Ага. Я! Тебе! Диктовать!.. – передразнивая меня, ответил Саша.
   – Зачем же терять время? Его ведь не вернёшь!
   Но мои "педагогические" фразы на Сашу не действовали.
   –   Диктовать тоже очень полезно,  –   объяснил он. – Мне Нина Петровна советовала. Она уж лучше тебя понимает. Когда, говорит, диктуешь, очень внимательно вглядываешься в каждое слово. Понятно?
   Спорить с Ниной Петровной было нельзя. И я, как утопающий, схватился за соломинку:
    –   Хорошо... Диктуй мне, пожалуйста, первый попавшийся отрывок...
   И я взял томик Гоголя
   –   Вот, например, со слов: "Поцелуйтесь со своею свиньёю..."
   –   Что-то тебе всё время одно и то же место случайно попадается?  –   удивился Саша.
"Сейчас все поймёт!" – испугался я. И с самым независимым видом произнёс:
    –   Диктуй, откуда хочешь. Хоть из "Носа"! Хоть из "Записок сумасшедшего"!
    –   Да одно и то же по два раза читать неинтересно,  –   сказал Саша.  –   Я что-нибудь другое найду.
   Он стал перелистывать страницы, а я от предчувствия своего полного краха, кажется, побледнел, присел на стул и с видом человека, готового  подписать  свой   собственный приговор, взялся за ручку. Саша между тем рассуждал:
   – У нас вот теперь сборники какие-то однообразные выходят... Если весёлый, то хохочи всё время, пока живот не заболит. А уж если грустный, так тоже до самого конца. А у Гоголя смотри, как всё разнообразно. Вот Иван Иванович с Иваном Никифоровичем ругаются... Смешно, да? А рядом, на 191-й странице, "Вий". Мороз по коже подирает! Прочтёшь сборник – и посмеёшься и поплачешь. Так гораздо интересней получается.
   Вот я тебе сейчас из "Вия" подиктую. Самое страшное место!
   "Пусть диктует, – подумал я. – Скажу потом, что от страха ошибки насажал. Ничего, мол, не мог сообразить от ужаса! Затмение мозгов произошло! Сила художественной литературы!.."
   –   Значит, описание "Вия", – сказал Саша. – Понятно? Пиши... Только я медленно буду диктовать, чтобы в каждое слово вглядываться... "Весь был он в чёрной земле... Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки..."
   –   Ой, неужели так прямо и написано: весь был в земле?! -воскликнул я.
   – Прямо так и написано. Не веришь, так посмотри!
   Это мне только и нужно было. Я, словно бы не доверяя Саше, схватил книжку и прочитал всё, что там было насчёт земли... Ну, конечно, уж заодно и безударные гласные разглядел.
   –   Да, действительно так... Скажи, пожалуйста, какой ужас!
   Я уселся на место и записал прочитанные фразы.
   –   "С ужасом заметил Хома, что лицо было на нём железное..."   –   медленно, будто заучивая наизусть каждое слово, диктовал Саша.
   –   Ой, неужели такой страшный? Лицо железное?! Так прямо и написано?
   Я вскочил и снова выхватил у Саши синий томик. А сам с надеждой подумал: "Так я, пожалуй, весь диктант без единой ошибочки напишу!.." Но не тут-то было. Саше мои подскакивания со стула надоели.
    – Что ты все время ойкаешь, как Липучка?  –   сердито спросил он.  –   А ещё говорил, что всего Гоголя наизусть знаешь! Сиди смирно. Если ещё раз вскочишь, как щёлкну по затылку! Понятно?
   Понять это было нетрудно. Я продолжал писать диктант.
   –   Во как Гоголь умел страх нагонять!  –   не удержался Саша.  –   У тебя прямо руки трясутся.
   Если бы он знал, отчего у меня тряслись руки!
   Кончив   читать   про   страшного   Вия,   Саша сказал:
   –   Ну, вот и всё!
   "Да, вот и всё! Крышка!" – подумал я и собрался протянуть Саше свои каракули. Но он отмахнулся от моей тетради, схватил жестяную кружку, из которой я чистил зубы, и стал постукивать по ней чайной ложечкой:
   –   Звонок! Звонок! Урок окончен!.. Проверять я тебя не буду. Зачем?
   –   Конечно, не надо... – заплетаясь от радости, сказал я. "Спасён! Спасён!.." И добавил:  –   У меня еще и почерк жуткий. Я ведь внук доктора! Понимаешь?.. Ничего разобрать нельзя.
   – Ясное дело, смешно будет, если я вдруг стану тебя проверять, – сказал Саша.
   – Факт, смешно, – согласился я, подумав, что на самом деле это было бы не смешно, а очень и очень грустно... И поскорее спрятал свой диктант в ящик дедушкиного стола. "Потом сам проверю", – решил я.
   И ещё я подумал о том, что теперь мне нужно будет каждый день вызубривать наизусть не один, а целых два диктанта...

"Неистребимый"

   Итак, мы стали заниматься. Занимались мы в любую погоду и даже в такие дни, когда с утра, испытывая нашу волю, вовсю слепило солнце. В небольшой комнате было душно, и прямо до смерти хотелось искупаться. Мою волю солнце бы, конечно, растопило в два счёта, но, к счастью, рядом был Саша. А он даже запрещал мне выглядывать в окно, чтобы не соблазняться видом Белогорки.
   Как-то однажды, не вытерпев, я предложил заниматься по вечерам, после пяти часов. Но Саша обозвал меня "тряпкой" и сказал, что в древней Спарте таких, как я, сбрасывали с обрыва в реку. (Я бы, честно говоря, не отказался, чтобы меня в ту минуту сбросили с холма в Белогорку.) И ещё он сказал, что заниматься нужно только по утрам, потому что утром голова свежая. Спорить со своим учеником я не решался.
   Все кругом хвалили меня, говорили, что я "настоящий пионер", потому что жертвую своим отдыхом ради товарища. И даже тётя Кланя однажды вынесла мне благодарность.
Вообще-то я избегал встречаться с тетей Кланей, потому что она как видела меня, так сразу начинала сравнивать с Маришкой, то есть с моей собственной мамой. "Да, – говорила она,   – Маришка-то поздоровее была".  Я и сам понимал, что не стою маминого мизинца, что все прекрасные мамины качества, к сожалению, не перешли ко мне по наследству... Но вот я всё-таки дождался похвалы  и  от тёти  Клани.
   – Да, - сказала она,  –   Маришка тоже всегда хорошо училась. В этом ты похож на неё... ("Как раз меньше всего",  –   мысленно закончил я фразу тёти Клани.) – Если вытянешь моего Сашку, спасибо тебе скажу!  И  Саша  скажет!
   "Кто кому должен будет сказать спасибо,  – это ещё большой вопрос!"  –   подумал я. Кстати, Саша был единственный, кто ни слова не говорил о моём благородстве и продолжал командовать мною так, словно учителем был не я, а он.
   Занимались мы всегда часов до пяти. В это время как раз приходил Веник. Саша мазал ему живот йодом, и мы все бежали к своему плоту на Белогорку. Там нас уже поджидали Липучка и старый, вечно сонный шпиц Берген.
   Впрочем, наш плот был уже не плотом и не океанским пароходом...
   – Он будет сторожевым пограничным катером! Понятно?  –   сказал как-то Саша.  –   Белогорка будет пограничной рекой, а мы с вами начнём вылавливать нарушителей.
Нужно было придумать катеру какое-нибудь боевое имя.
   – "Ласточка"!  –   предложила Липучка.
   – Ну да, еще снегирём назови, – усмехнулся Саша. – Или канарейкой!
   – "Верный,   недремлющий   страж", – предложил Веник. Но Саше и это не понравилось:
   – Ещё в две страницы название придумай! Надо, чтобы коротко было, в одно слово. Вот, например, "Неистребимый"!
   Это название все приняли единогласно.
   Я захотел устроить ребятам сюрприз. Поздно вечером я тайком пробрался к плоту и написал углем на ящике из-под рафинада, то есть на капитанском мостике, название нашего катера. "Вот уж завтра глаза вытаращат! Вот уж удивятся!" - подумал я. И отправился спать.
   Первым удивился Веник:
   – Любопытно, какой это грамотей нацарапал? Написал – "Неистрибимый"! Надо же так!..
   – Ну, и что? – не понял я.
   – Между "р" и "б" должно стоять "е", а тут – "и". Уразумел?
   Да, я сразу всё уразумел.. И вслух предположил:
   – Какой-нибудь посторонний человек написал.
   Веник пожал своими плечиками:
   – Загадочно! Никто из посторонних, кажется, не в курсе того, как называется наш катер.
   – Подслушал – и узнал! Подумаешь, "не в курсе"! Один ты в курсе, да? – набросился я на Веника. – Не в курсе!.. А про себя подумал: "Не мог уж вовремя "проанализировать", поторопился! И какое счастье, что Саша не проверяет мои диктанты и не знает моего почерка!"
   Нарушителей границы мы искали главным образом в воде. Всех незнакомых нам мальчишек мы вытаскивали из реки на свой "катер" и требовали предъявить документы. "Нарушители" были совсем голые или в одних плавках, и потому документов у них не оказывалось.
   – Странно, странно... – говорил Саша. – Как это вы пускаетесь в плавание без документов?
   "Нарушители" смотрели на нас, как на сумасшедших. И сам я, между прочим, думал, что всё это пустые игры и что из-за наших с Сашей переэкзаменовок мы так и не сможем использовать свой плот по-настоящему, для какого-нибудь важного дела.

Однажды ночью...

   Среди ночи вдруг затрезвонил жёлтый ящик с ручкой на боку, похожий на кофейную мельницу. Он будил нас уже не впервые: дедушку и по ночам вызывали в больницу или, как он говорил, "на трудные случаи"...
   И всегда дедушка полушепотом отвечал в трубку:
   – Иду. Ну какой может быть разговор!
   Но в этот раз он долго не отходил от жёлтого ящика.
   – Так-с... Прескверное положение, – шептал он в трубку.  –   У вас же там свой врач имеется. Почему только мне?.. И ему тоже верьте! Ну, ладно, ладно... Какой может быть разговор! До "Хвостика" я, значит, буду часа полтора добираться.  Да что вы! Откуда сейчас машина? По реке, правда, в три раза быстрее... Да вот нет у меня персонального парохода. Вообразите, нету.
   Я стремительно вскочил со своей раскладушки и завопил:
   –   Есть пароход! Есть, дедушка! Есть!..
   От неожиданности дедушка выронил трубку, она заболталась на шнуре, заколотилась о стенку.
   –   О чём ты? Какой пароход?  –   всё ещё шёпотом, словно боясь разбудить меня, спросил дедушка.
   –   Наш пароход!  Наш катер!..
   Дедушка повернулся и стал шарить руками по стене, искать трубку. Наконец нашел её и прошептал:
   –   Подождите минутку. Я тут улажу семейные дела...
   Он зажал трубку ладонью и обратился ко мне:
   –   Ты что, перезанимался с Сашей? Или, может быть, на солнце перегрелся?
   – Я не перегрелся, дедушка! У нас есть пароход. Честное слово, есть!
    –   Пароход? Вообразите, какую чепуху мелет!  –   Всегда в минуты волнения дедушка обращался к кому-то третьему, вроде бы незримо присутствующему в комнате.  –   Какие судовладельцы нашлись!
    –   Ну, в общем, это мы его так называем... катером. А на самом деле это плот. Ребята сами построили, честное слово!
    –   Ах, плот? Так бы сразу и сказал.  –   Дедушка разжал руку и склонился над трубкой.  –   Тут, вообразите, намечается выход. Я приеду. Ну, какой может быть разговор!..
   Мне очень хотелось самому, без всякой посторонней помощи, перевезти дедушку в заречную часть города, называемую "Хвостиком". Это был бы подвиг! О нём, может быть, написали бы в газете, о нём бы узнали все! И тётя Кланя узнала бы. И тогда, может быть, она бы признала наконец, что я достойный сын своей собственной мамы. Но тут же я подумал, что Саша никогда бы не уплыл без меня. И побежал будить его.
    –   Поскорей! – предупредил дедушка.  –   Дорога каждая минута. Я пока буду спускаться к реке. А то ведь мы с ней медленно ходим... – Он погладил похожую на крендель ручку своей самодельной палки. – Догоняйте меня!..
   Я вскарабкался на подоконник и увидел, что Саша не спит: он приподнялся на локтях и чуть-чуть наклонил голову, к чему-то прислушиваясь.
   Не успел я вслух удивиться, как Саша преспокойно шёпотом спросил:
    – Что там случилось?
    – Ты всю ночь не спишь, что ли?  –   удивился я.
    –   Да нет... Просто услышал, как ты с крыльца ссыпался. У дедушки не такие шаги. Что случилось?
    –   Очень важное дело! Понимаешь, заболел один человек. Очень тяжело... На "Хвостике"! Каждая минута дорога, а машины нету. Пешком очень долго. А у дедушки ещё ноги болят... А по реке же в три раза быстрее!..
   Пока я всё это объяснял, Саша натянул майку, тапочки и оказался рядом со мной на подоконнике.
   Дедушку мы догнали на полдороге. Он шёл не своей обычной неторопливой походкой, какой ходят во время прогулок, а  быстрыми и резкими шагами. Спина его всё время напряженно вздрагивала: нелегко доставался ему каждый быстрый шаг.
   Дедушка бормотал себе под нос:
   – Ведь предупреждал, кажется... Сколько раз предупреждал! Как маленький!.. Как ребёнок... Со смертью играет. Вот и, пожалуйста, результат! Доигрался. Допрыгался...
   Подгонять плот к самому берегу не было времени. Дедушка, не задумываясь, присел на камень, скинул ботинки, носки, засучил брюки. Затем он взял в каждую руку по ботинку, палку засунул подмышку и смело пошёл по воде. Мы с Сашей торопливо зашлёпали сзади.
   Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка, когда разжигала костёр, чтобы варить суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. Плот рванулся с места.
   Посреди реки была проложена золотистая, словно песчаная, дорожка: это луна освещала нам путь. Берега, которые днём были такими весёлыми, зелёными от травы и пёстрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду. Как два глаза, светились где-то высоко два окна.
   – Наверно, там больные, – сказал я. Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные люди.
   Дедушка сидел ссутулившись, опершись на палку. Ноги у него были босые, брюки засучены. Карманы брюк и пиджака топорщились от разных пузырьков и инструментов. Немного в стороне, нос к носу, стояли ботинки.
   Окраина города, именуемая "Хвостиком", спала мёртвым сном: ни шороха, ни звука, ни скрипа. На всём берегу светилось одно-единственное окно.
   – Там он лежит, – уверенно сказал дедушка. Поднялся и указал палкой на немигающий и вроде зовущий нас огонёк.
   В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди реки проложена кем-то специально от города до "Хвостика". Но лунная дорожка не обращала на "Хвостик" никакого внимания, она не сворачивала к нему, а, дрожа и переливаясь, убегала вперёд, куда-то далеко-далеко...
   Я бросил якорь, и мы все во главе с дедушкой зашлёпали к берегу.
   Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние. Издали казалось, что огонёк на берегу. Но в действительности он светился на самом конце "Хвостика".  "А вообще-то какая хорошая, добрая вещь – эти ночные огоньки! – подумал я. – Они ведь, наверно, так облегчают дальний путь: всё время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее!.."
   Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей напоминавшего часовенку или маленькую избушку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в темноте не разглядел.
   – А-а, приехали! Приехали!.. – взволнованно забасил мужчина. Голос у него прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться.
   – Плохо с братом... Очень плохо, доктор, – сказал мужчина. – Вы ведь его, помните, как-то смотрели.
   – Да, очень внимательно изучал вашего брата. И даже прописывал ему кое-что. Но он-то, наверно, рецепты мои по ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? – Дедушка говорил с какой-то успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил в комнату к больному, давая этим понять, что не ждёт ничего угрожающего. И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.
   – Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужто проглядела?
   – Вообразите, я сам виноват, – развёл руками дедушка. – Сказал, приеду, а на чём именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили...
   Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки были заняты ботинками. Он так и вошёл в комнату, держа ботинки впереди себя. Это было смешно, необычно и немного облегчало настроение. Мы с Сашей тоже вошли в домик, и я замер на пороге....
   У стены, на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу), лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым оттенком, как тогда, в поезде, хоть здесь и не было синей лампы.
   – Андрей Никитич!.. – не удержавшись, вполголоса сказал я.
   Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.
   – На улице подождите, молодые люди, – сказал он так, будто не знал наших имён и вообще был незнаком с нами.
   Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка казался нам в тот миг самым могучим человеком на земле, вершителем судеб, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость...
   Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: "Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь..."
Я вспомнил эти слова очень точно, и голос его вспомнил, и тяжелую, задумчивую походку...
   "Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?.."  – подумал я.
   Когда волнуешься или чего-нибудь ждёшь, время тянется очень медленно, потому что думаешь всё время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь и каждая секунда на виду.
   Дедушка вышел на улицу тихо, всё так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел и брат Андрея Никитича.
   В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрёпанными волосами, которые лежали у неё на плечах.
   – Ну, как он? Как он?.. – не то заговорила, не то зарыдала она. – А я стою на дороге, стою... Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?
   Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:
   – С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь!
   Артиллерия, говорит, медицине не подвластна.
   Вообразите!.. Внезапно дедушкин   голос   изменился – стал натянутым, сухим:
   – А могло быть худо... совсем худо, если бы вот не их плот!..
   Дедушка кивнул в нашу сторону.

Неожиданный экзамен

   Веник в конце концов всё-таки засыпался... Однажды Ангелина Семёновна, взволнованная долгим отсутствием Веника, совершила налёт на поликлинику и всё узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни непременно должен взбеситься.
   Ангелина Семёновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не советовал. Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина Семёновна заставляла Веника пить в день по десять стаканов чая и съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, потому что живот его был до отказа наполнен всякими жидкостями, она начинала ломать руки и кричать:
   – Скажи мне правду. Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп, да? Страшно?.. А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай? – допытывалась она.
   – Меня тошнит, – отвечал Веник.
   – Ну, вот! Конечно! Все признаки налицо!
   А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахара: по её сведениям, это обостряло умственную деятельность.
   Но Веник уже не мог без нас. И вот, когда дней через десять дедушка впервые разрешил нам навестить Андрея Никитича, Веник удрал из дому, прибежал на берег Белогорки и отплыл вместе с нами...
   На этот раз мы плыли к  "Хвостику"  утром. И снова посреди реки была золотистая дорожка, но только не лунная, а солнечная. И снова она никуда не сворачивала и бежала себе всё прямо и прямо, далеко-далеко...
   От всей этой красоты летнего утра Липучка настроилась на поэтический лад и стала требовать, чтобы я прочитал свои новые стихи, которые были в той самой тетрадке под скатертью. Я отбивался, как мог, говорил, что стихи ещё не закончены. Меня поддержал Веник. Он авторитетно заявил, что поэты никогда не читают "недоработанных произведений". И тогда Липучка отстала.
   Андрея Никитича мы нашли не сразу. Все дома были похожи друг на друга, огонька, который тогда, ночью, звал нас и указывал путь, сейчас уже не было.
   Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но так как дедушка предупредил нас, что ему нельзя много разговаривать, мы все стали кричать на четыре голоса: "Не разговаривайте. Андрей Никитич. Не разговаривайте!..", "Мы вас не слушаем, не слушаем!.." И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:
   – Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга.
   И мы стали смотреть: он на нас, а мы на него. Дедушка говорил, что он лучше всего определяет самочувствие больных по глазам. У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые, – значит, дело шло на поправку.
   Мы помолчали минут пять. Потом Андрей Никитич, как ученик в классе, поднял руку и глазами дал понять, что просит слова.
   – Говорите, – разрешил Саша таким тоном, каким он командовал нами с капитанского мостика.
   – У меня вот просьба есть к Саше, – робко проговорил Андрей Никитич.
   – Ко мне? Понятно... – Саша поближе подошёл к кровати.
   – Да нет, не к тебе.
   – А меня, Андрей Никитич, тут в Шуру переименовали, – сообщил я.
   – Переименовали? Кто же, интересно? Я кивнул на Сашу.
   – А почему ты его самого не переименовал? Я неопределённо пожал плечами:
   – Да не знаю... Он сказал мне: "Будешь два месяца Шурой". И я послушался.
   – Послушался? – Андрей Никитич с уважением взглянул на Сашу. – Люблю мальчишек, которых слушаются! А просьба у меня всё-таки к бывшему Саше, то есть к теперешнему Шуре.
   Воспитанный Веник сразу всё понял.
   – Саша, Липучка, – сказал он, – пойдём подышим свежим воздухом...
   – Нашёл работу! Свежим воздухом дышать! – усмехнулся Саша. – Давайте уж лучше воды натаскаем. Понятно? Я заметил в сенях пустые ведра.
   Ребята зазвенели вёдрами. А у меня, наверно, был до глупого гордый вид: сам подполковник-артиллерист с просьбой обращается! Но что же это за просьба такая?
   – Просьба ерундовая. Пустяк, – сказал Андрей Никитич. – Письмо надо домой написать. А дедушка твой писать запрещает. Так я продиктую тебе. Идёт?
   Мне показалось, что из двери, которую ребята оставили открытой, сильно дует и вообще в комнате холодно.
   Но Андрей Никитич всё-таки был очень хорошим человеком: письмо он продиктовал короткое, и слова в письме были не такие уж трудные. Я сейчас точно не помню, о чём именно было письмо. На содержание я не обращал никакого внимания, а только на одни лишь безударные гласные... Помню только, что были в письме такие фразы: "Доктор говорит, что теперь у меня один маршрут – в санаторий..."  "Меня навещает один мальчик, который приехал к своему дедушке, и его товарищи..."
   Слова "маршрут" и "к дедушке"  Андрей Никитич, конечно же, вставил нарочно. И я написал эти слова так чётко, так ясно, как только мог. Чуть ли не печатными буквами! В общем, устроил мне Андрей Никитич неожиданный экзамен!
   – Спасибо, – сказал он. – Теперь положи в конверт и наклей марку. Я тебе адрес продиктую. На обратном пути опустишь. Идёт?
   И тут мне смертельно, как говорит Липучка, "до ужаса", захотелось узнать, сколько я сделал ошибок. Помогли мне занятия с Сашей или нет?
   – Вы, Андрей Никитич, лучше проверьте. Может, я напутал что-нибудь? Или пропустил? По рассеянности.
   – У тебя уже есть рассеянность? – удивился Андрей Никитич. – Это же старческая болезнь. Ну, ладно. Если просишь, прочту.
   Он взял листок из моих дрожащих, перепачканных чернилами рук. Сперва все шло хорошо. Андрей Никитич спокойно водил глазами по строчкам. Но вдруг он сказал:
– Дай-ка сюда перо!
"Так! Первая есть!.."  – подумал я и заложил один палец на правой руке. Ещё мне пришлось заложить три пальца. Значит, я всё-таки кое-чего добился: ведь раньше, когда я начинал считать свои ошибки, мне не хватало пальцев не только на руках, но даже на ногах.
   Ребят притащила в комнату  "женщина с растрёпанными волосами", которая вернулась из магазина. Волосы у неё были аккуратнейшим образом скручены в косу. Но прозвище так за ней и осталось: ведь первое впечатление самое сильное.
   "Женщина с растрёпанными волосами" (это была жена брата) долго благодарила нас, называла хорошими ребятами, очень сознательными и добрыми, –   в общем, говорила такие вещи, которые мне почему-то всегда бывает стыдно слушать. Потом она взглянула на часы.
   – Андрею Никитичу спать нужно.
   – Что я, дошкольник, что ли? Днём спать!.. – пытался заспорить Андрей Никитич.
   Но мы сразу стали прощаться.
   – Приходите, ребята, почаще. И ты, Веник, приходи. В шахматы с тобой сыграем. В поезде-то не успели. И маме привет передай.
   Веник был просто счастлив, что Андрей Никитич забыл все вагонные споры и так дружески сказал о его маме. До самого берега наш солидный Веник бежал вприпрыжку.
   На обратном пути Липучка опять пристала ко мне со стихами. А Веник стал ещё горячее защищать меня: у него было хорошее настроение. Он сказал, что я в Москве "обобщу все свои впечатления" и напишу цикл "Белогорских стихов". И ещё он сказал, что в творчестве Пушкина был период Болдинской осени, а в моём будет период Белогорского лета. Мысль Веника мне очень понравилась.
   – Верно! Я осе обобщу и пришлю из Москвы, – пообещал я Липучке.
   Но когда мы подплыли к Белогорску, настроение у Веника сразу испортилось: на берегу возле нашего шалаша стояла Ангелина Семёновна!
   – Дрейфовать здесь, но к берегу не подходить! – с капитанского мостика приказал Саша.
   Веник безнадёжно покачал головой:
   – Вы не знаете мою маму. Она не уйдёт отсюда до следующего утра. Она не простит мне этого побега!
   Но Веник ошибся. С берега вдруг поплыли самые ласковые и нежные звуки.
   – Веничка, милый мой мальчик! – кричала Ангелина   Семёновна. – Оглядись по сторонам!
   Веник огляделся.
   – Тебе не страшно? Ты не боишься?
   – Боюсь... Тебя!  – крикнул Веник.
   – Меня? Свою маму? Глупый ребёнок! А воды, воды ты не боишься?
   – Не боюсь!
   – Честное пионерское?
   – Честное пионерское!
   – Какое счастье, какое счастье! Значит, ты здоров? Совсем здоров?!.
   Нам ничего не грозило, и Саша приказал пришвартовываться.
   Как только мы вылезли на берег, из шалаша с лаем выскочил, видно, хорошо отоспавшийся и потому, как никогда, бодрый шпиц Берген.
   – Милая собачка! – сказала Ангелина Семёновна. Она с нежностью гладила Бергена, словно благодарила его за то, что он оказался не бешеным, а самым нормальным псом.
Потом она стала так же нежно гладить своего Веника. Она смотрела на него так, будто он долго-долго не был дома и вот сейчас, минуту назад, сошёл с поезда или с парохода.
   – Как ты загорел за эти месяцы!  –   говорила Ангелина Семёновна, прямо-таки с любопытством разглядывая сына. – Как у тебя мордочка округлилась!
   – Мама, при чём тут мордочка? – вдруг осмелев, сказал Веник. – Я же всё-таки не шпиц Берген!
   – Не сердись на маму. Ты очень хорошо выглядишь. И это, естественно, радует её!
   В самые трогательные минуты Ангелина Семёновна начинала говорить о себе в третьем лице. Я это ещё в поезде заметил.
   – Да, ты очень поправился. И как-то возмужал, окреп! И Саша тоже... –   Ангелина Семёновна впервые ласково взглянула на меня. – В Москве вас просто не узнают!
   А мне вдруг стало грустно. Слова Ангелины Семёновны напомнили мне о том, что дни стали уже заметно короче, что лето подходит к концу и что скоро мне придётся прощаться с Сашей, с дедушкой, с Липучкой... И с этим плотом, качающимся на лёгких речных волнах, и с этим зелёным холмом. Я вдруг наклонился и поцеловал Бергена в мокрый шершавый нос...

Два письма

   "Здравствуй, Шура! Только что я вернулся из школы. Сдавал переэкзаменовку. В классе проверять работы не полагается, но я упросил Нину Петровну. И она проверила. Ясное дело, есть ошибки. Но мало. И Нина Петровна поставила мне четвёрку.
   Мне бы не видать этой четвёрки, как ушей своих, если бы не ты, Шура. Спасибо тебе! Приезжай в будущем году обязательно. Построим новый плот и уйдём в далёкое плавание. Понятно? Саша".
   "Дорогой Саша! Мне стыдно писать это письмо. Но я всё должен рассказать тебе. Всю правду! У меня ведь тоже была переэкзаменовка по русскому языку. Только я постеснялся честно рассказать об этом. Ты вот не постеснялся, а я постеснялся.
   И ещё я про стихи наврал. Мало ли на свете Сашек Петровых! Вот какой-то из них и пишет стихи, а вовсе не я. Да ведь я теперь и не Саша вовсе, а Шура. Дома меня тоже так будут называть, потому что мама вдруг открыла, что я приехал из Белогорска "совсем другим человеком". Не очень-то понимаю, что она этим хочет сказать.
   Сегодня я сдавал переэкзаменовку. Получил всего-навсего тройку. А ты четвёрку? Но ничего! Ведь часто так пишут:  "Ученик превзошёл своего учителя!.."

***