А. Алексин. Саша и Шура


 История эта случилась в позапрошлом году. Я сразу хотел записать её, но не решился. А почему, об этом вы после узнаете. А то читать будет неинтересно.

Не забудь про самое главное

   Всю свою сознательную жизнь я мечтал ездить и путешествовать. Но больше всего я мечтал поехать куда-нибудь далеко-далеко без мамы, без папы и вообще без взрослых. Чтобы никто не говорил мне, что пить воду из бачка опасно (а вдруг недокипела!), стоять у открытого окна рискованно (вдруг искра от паровоза в глаз попадёт!), а переходить на ходу из вагона в вагон просто-таки смертельно.
   И вот наконец моя мечта сбылась! Я поехал на поезде, да ещё один, да ещё на всё лето, да ещё не куда-нибудь на дачу, а далеко, в другой город, к маминому папе, то есть к моему дедушке.
   Правда, мама попыталась с самого начала всё испортить. Она как вошла в вагон, так сразу тяжело-тяжело вздохнула, словно у неё горе какое-нибудь случилось:
   – Вот приходится сына одного отправлять. Может, возьмёте над ним шефство, товарищи?
   У окна, спиной к двери, стоял военный. Он был невысокого роста, но такой широкоплечий, что загораживал всё окно, и мы сперва даже не могли увидеть бабушку, которая стояла на перроне и тихонько-тихонько помахивала одной ладошкой.
   Услышав мамины слова, военный обернулся, и я увидел, что это подполковник-артиллерист. Подполковник оглядел меня так внимательно, что мне сразу захотелось поправить пояс и пригладить волосы.
   – А что ж над ним шефствовать? – удивился он. – Взрослый, вполне самостоятельный парень!..
   "Какой замечательный человек!  –  подумал я. –  Настоящий  боевой   офицер!  Вот,  наверно, сейчас скажет: "Да я в его годы!" Но подполковник ничего про себя "в мои годы" не вспомнил, а снова отвернулся к окну.
   И в ту же минуту я понял, что но одни только хорошие люди на свете живут.
   На нижней полке полулежала толстая, или, как говорят, полная, женщина с бледным, очень жалостливым лицом. Но я уже заметил: бывают такие жалостливые люди, на которых только взглянешь, и сразу не захочется, чтобы они тебя жалели. Женщина лежала с таким видом, будто весь вагон был её собственной квартирой и она уже очень-очень давно жила в этой квартире. А вокруг было множество всякой еды, завёрнутой в бумагу и засунутой в баночки.
   В уголке сидел худенький мальчик. На голове у него была матроска с надписью "Витязь". А ноги его были накрыты пледом, на котором в страшных позах застыли огромные жёлтые львы.
   Полная женщина (я потом узнал, что её звали Ангелиной Семёновной) приподнялась и схватила маму за руку:
   – Ах, мужчины этого не понимают! Конечно, я присмотрю за ребёнком. (Так прямо и сказала: "за ребенком".) Я его познакомлю со своим Веником!
   "Бывают же такие имена! – подумал я. – Веник! Ещё бы метёлкой назвали!"  И громко засмеялся.
   – Вот видите, как он доволен!  – воскликнула Ангелина Семёновна. – Меня все дети любят, просто обожают!..
   Подполковник отвернулся от окна и удивлённо взглянул на меня, точно хотел спросить: "Неужели вы и в самом деле так уж её любите?" За всех детей я, конечно, отвечать не мог, но мне лично Ангелина Семёновна не очень понравилась.
   Оказалось, что Ангелина Семёновна и Веник тоже ехали в Белогорск, но каким-то "диким способом". Что это значит, я тогда не понял. Мне сразу вспомнилась школа, потому что наш математик Герасим Кузьмич часто   говорил:
   "Задаче простая, а вы решаете се каким-то диким способом".
   – Мы дикари! – сказала Ангелина Семёновна. – А это, – она нежно наклонилась к Венику, – мой маленький дикарёныш. Хочу залить его сметаной и молоком...
   Я представил себе, как бледный "витязь" по имени Веник барахтается в сметане и молоке, пуская белые жирные пузыри, и снова засмеялся.
   – Вы оставляете своего сына в прекрасной настроении, – заявила Ангелина Семёновна. – Он среди родных людей!
   Но мама перед уходом всё-таки обратилась к подполковнику:
   – Вы тоже присмотрите, пожалуйста, за моим Сашей. Ладно?
   Подполковник кивнул.
   Мама пожелала всем счастливого пути, поцеловала меня и пошла на перрон к бабушке.
   На перроне мама сложила ладони рупором и крикнула:
   – Не забудь про самое главное! Не забудь!..
   И, разрушив свой рупор, погрозила мне пальцем. Подполковник, тоже глядевший в окно, конечно, ничего не понял.
      А я всё понял, и у меня сразу испортилось настроение.

Как я летом двойку получил

   Лишь только тронулся поезд, Ангелина Семёновна тотчас начала "шефствовать" надо мной. Прежде всего она попросила, чтобы я уступил её Венику свою нижнюю полку.
   – Он у меня очень болезненный мальчик, ему наверх карабкаться трудно, – сказала Ангелина Семёновна.
   – Альпинизмом надо заниматься! – усмехнулся подполковник, которого звали Андреем Никитичем.
   – Веник обойдётся без посторонних советов. У него есть мама! – отрезала Ангелина Семёновна. Она вообще косо поглядывала  на  Андрея Никитича.
      А я, конечно, с удовольствием уступил нижнюю полку, потому что ехать наверху куда интересней: и на руках можно подтягиваться и в окно смотреть удобней.
   На первой же большой остановке Ангелина Семёновна попросила меня сбегать на рынок.
   Мне очень хотелось побегать вдоль вагонов, добежать до паровоза, посмотреть станцию, но пришлось идти на рынок. Сама Ангелина Семёновна командовала мною сквозь узкую щель в окне: "Вон там продают куру (она почему-то называла курицу "курой"). Спроси, почём кура!  Ах, очень дорого!.. А вон там огурцы! Спроси, почём! Нет, это невозможно!"
   В результате я так ничего и не купил. Но Ангелина Семёновна объяснила мне, что для неё, оказывается, самое интересное не покупать, а "прицениваться".
   То же самое было и на второй большой остановке... А на третьей я услышал, как Андрей Никитич сказал Ангелине Семёновне не то в шутку, не то всерьёз:
   – Вы просто эксплуатируете детский труд. Послали бы своего Веника, ему полезно погулять на ветерке: вон какой бледный!
   Ангелина Семёновна разозлилась.
   – Да, Веник - болезненный мальчик! – сказала она так, будто гордилась его болезнями. – Но зато он отличник, зато прочитал всю мировую литературу! Он даже меня иногда ставит в тупик...
   – А почему это "зато он отличник"? – спросил Андрей Никитич своим спокойным и чуть-чуть насмешливым голосом. – Можно подумать, что одни только хлюпики похвальные грамоты получают. Вот и Саша, наверно, хорошо учится...
   При этих словах у меня как-то неприятно засосало в том самом   месте,  которое   называют "под ложечкой".
   – И мой сын – тоже отличник, – продолжал Андрей Никитич. – А такие гири поднимает, что мне никогда не поднять.
   – Ну, Веник циркачом быть не собирается! – заявила Ангелина Семёновна.
   С тех пор она больше не разговаривала с Андреем Никитичем. Да и со мной тоже. Она обращалась к нам только в самых необходимых случаях. Например, говорила: "Мне нужно переодеться". И мы с Андреем Никитичем выходили в коридор.
   Андрей Никитич достал из бокового кармана кителя маленькие, будто игрушечные, походные шахматы, и мы стали сражаться. Я не выиграл ни одной партии. Но Андрей Никитич не предлагал мне фору, не давал ходов назад и долго обдумывал каждый ход. Мне это очень нравилось, и я сдавался с таким радостным видом, что Венику издали казалось, будто я всё время одерживаю блистательные победы.
   Венику тоже захотелось сыграть в шахматы. Но я заметил, как Ангелина Семёновна наступила ему на ногу, он испуганно заморгал глазами и уткнулся в книгу.
   Андрей Никитич ехал в гости к брату.
   – Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать, – сказал он. – А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду...
   Я как услышал, что Андрею Никитичу надо лечиться, так прямо ушам своим не поверил. Зачем, думаю, такому силачу лечиться? Ведь Андрей Никитич в два счёта открыл в коридоре окно, которое, как говорили проводники, "заело" и которое они никак не могли открыть. Зачем же ему лечиться?
   Он заметил моё удивление и сказал:
   – Да, облицовка-то вроде новая, не обносилась ещё, а мотор капитального ремонта требует.
   – Какой мотор? – удивился я.
   Андрей Никитич похлопал себя по боковому карману, и я понял, что у него больное сердце.
   – Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется...
   Андрей Никитич заходил по коридору. Шаги у него вдруг стали медленные и тяжёлые-тяжёлые.
   Потом он остановился возле окна, погрузил все десять пальцев в свои густые волнистые волосы и стал изо всей силы ерошить их, словно грустные мысли отгонял.
   – Значит, соседями будем: я на следующей станции за Белогорском выхожу, – сказал Андрей Никитич.
   Я очень обрадовался:
   – Приходите к нам в гости. А?.. Вам ведь, наверно, гулять полезно? И дедушка у меня как раз доктор!
   А ночью я вдруг проснулся оттого, что вспыхнул верхний синий свет. Я приоткрыл глаза и увидел, что Андрей Никитич ищет что-то в боковом кармане кителя, который висел у него над головой на гнутой алюминиевой вешалке. Наконец он вытащил из кармана кусок сахара. От синей лампы и белоснежный сахар, и серебристая вешалка, и зелёный китель, и лицо Андрея Никитича - всё было синим.
   "Проголодался он, что ли? – удивился я. – Вот странно: взрослый, а сладкое любит. В боевом кителе сахар таскает!" Но тут я увидел, что Андрей Никитич достал из-под подушки маленький пузырёк, стал капать из него на сахар и шевелить губами: отсчитывать капли. Потом он спрятал пузырёк обратно под подушку, с сахар положил в рот и вдруг тяжело задышал.
И тут только я разглядел, что лицо у Андрея Никитича было очень бледное (раньше-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу выступили крупные капли.
   – Андрей Никитич, вам плохо? – тихонько спросил я. – Может, нужно что-нибудь?
   – Нет, нет... Ничего не нужно, – прошептал он и через силу улыбнулся. – Спи... Тебе ведь завтра вставать рано.

* * *

   Послушные паровозному гудку, тронулись и поплыли вагоны. Андрей Никитич стоял у окна и махал фуражкой. Он махал мне одному. Я знал это. Это знала и Ангелина Семёновна. Поэтому она демонстративно повернулась к поезду спиной и стала рыться в своём синем мешочке, похожем на те мешки, в которых девчонки калоши в раздевалку сдают, только чуть поменьше. Ангелина Семёновна прятала этот мешочек под кофтой.
   Сперва она вытащила сто рублей, сделала испуганное лицо и спрятала деньги обратно. Потом вынула двадцать пять рублей и снова испугалась. Наконец вытащила десять рублей и стала размахивать этой десяткой с таким видом, будто клад в руке держала. Скоро к ней подъехала телега. Возчик, небритый дяденька с папироской за ухом, оглядывался по сторонам так, словно украл что-нибудь. Лошадёнка тоже испуганно косила по сторонам своими большими лиловыми глазами.
   – Тольки поскорше, гражданочка, – сказал возчик, – поскорше, пожалста...
   Но Ангелина Семёновна "поскорше" никак не могла. Она очень долго устраивалась в телеге. Сперва размещала вещи так, чтобы ничего не упало, не разбилось и не запачкалось. Потом долго усаживала Веника так, чтобы его не очень растрясло и чтобы ноги в колесо не попали. Возчик обозвал Ангелину Семёновну "несознательной гражданочкой", со злостью хлестнул свою лошадёнку, заскрипели колёса – телега тронулась.
   Я огляделся по сторонам. За станцией и по обо стороны от неё была глубокая-глубокая, вся в солнечных окнах берёзовая роща. Воздух был какой-то особенный, свежий, будто только что пролился на землю шумный и светлый летний дождь. Возле реки всегда бывает такой воздух. Но самой реки не было видно: она пряталась за рощей, точно за красивым бело-зелёным занавесом.
   От всей этой красоты я даже забыл придерживать пальцем крышку своего старого чемоданчика, который у нас дома называли "командировочным", потому что папа всегда ездил с ним в командировки. Чемодан раскрылся, и что-то глухо шлёпнулось на траву. Это была книга, вернее сказать, учебник... Да, учебник русского языка, грамматика. Я вспомнил про то "самое главное", о чём кричала с перрона мама. Воздух сразу перестал казаться мне каким-то особенным, и берёзы показались ничуть не лучше подмосковных.
   Я достал нарисованный мамой план пути, развернул его... Развернул и вдруг почувствовал, что лицу моему нестерпимо жарко, хоть утренние лучи ещё только светили, но почти не грели. В левом углу листа моей рукой большими печатными буквами было выведено: "Моршрут Пути. Как идти к дедушки". Чей-то решительный красный карандаш перечеркнул букву "о" в слове "моршрут", букву "и" в слово "дедушки" и написал сверху "а" и "с". А чуть пониже стояла жирная красная двойка.
   Кто это сделал? Я сразу понял, кто. Ведь я показывал план Андрею Никитичу, когда приглашал его к нам в гости. И мне стало ещё жарче... Но почему же он так приветливо махал мне из окна фуражкой? Почему? Догнать поезд я уже не мог. Да и не догонять нужно было поезд, а бежать от него в другую сторону, чтобы не встретиться глазами с Андреем Никитичем.

Я становлюсь Шурой

   Какая разница, рассуждал я, писать ли "моршрут" или "маршрут", "велосипед" или "виласипед"? От этого ведь велосипед мотоциклом не становится. Важно только, чтобы всё было понятно, вот что важно! А какая там буква в середине стоит: "а" или "о", – это, по-моему, совершенно безразлично. И зачем только люди сами себе жизнь портят? Когда-нибудь они, конечно, додумаются и отменят сразу все грамматические правила. Но так как пока ещё люди до этого не додумались, а додумался только я один, мне нужно готовиться и сдавать переэкзаменовку.
   Рассуждая таким образом, я обогнул берёзовую рощу и сразу увидел Белогорск. Городок взбежал на высокий зелёный холм. Но не все домики добежали до вершины холма. Некоторые, казалось, остановились на полпути, на склоне, чтобы немного передохнуть. "Так вот почему городок называется Белогорском! – подумал я. – Он взобрался на гору, а все домики сложены из белого камня".
   Я стал тоже медленно взбираться на холм.
   Чтобы не терять времени даром, я начал обдумывать план своих будущих занятий. Мне нужно было каждый день заучивать правила, делать упражнения и писать диктанты. "Диктовать будет дедушка", – решил я.
   Прикинув в уме, сколько в учебнике разных правил и упражнений, я решил, что буду заниматься по три часа в день. Спать буду по семь часов, значит, четырнадцать часов у меня останется для купания и всяких игр с товарищами (если я с кем-нибудь подружусь). Ну, и для чтения, конечно. Между прочим, наша учительница говорила, что если много читать, так обязательно будешь грамотным. Но я не верил этому, потому что читал я очень много, за день мог толстенную книгу проглотить, а диктанты писал так, что в них, кажется, красного учительского карандаша было больше, чем моих чернил.
   Когда я однажды высказал всё это нашей учительнице, она сказала: "Если пищу глотают, она вообще никакой пользы не приносит, её надо не спеша разжёвывать". Я не понял, что общего между пищей и книгами. Тогда учительница сказала, что книги – это тоже пища, только духовная. Но я всё-таки не понял, как можно разжёвывать "духовную пищу", то есть читать книги не спеша, если мне не терпится узнать, что будет дальше и чем всё кончится. А если книга неинтересная, так я её вообще "жевать" не стану. В общем, книги мне пока не помогали справляться с безударными гласными.
   По маминому чертежу я быстро отыскал дедушкин домик. Вернее сказать, это был не дедушкин дом, а дом, в котором жил дедушка, потому что, кроме него, там жила ещё одна семья. Обо всей этой семье я ещё подробно ничего не знал, знал только об одной Клавдии Архиповне, которую мама называла "тётей Кланей", потому что она нянчила маму в детстве, как меня бабушка. Ещё в Москве мама предупредила меня, что дедушка не сможет придти на станцию: он очень рано уходит в больницу, ни за что утренний обход не пропустит! Ключи он оставит у тёти Клани.
   К домику вели два крыльца. Одно было пустое и заброшенное, а на ступеньках другого крыльца лежал полосатый коврик и стояли большие глиняные горшки с цветами и фикусами. Их вынесли из комнаты для утренней поливки. Конечно, здесь именно и жила тётя Кланя.
   Я направился к крыльцу, но тут, будто навстречу моим шагам, распахнулась дверь, да так сильно, что стукнулась о каменную стену и отскочила обратно. На крыльцо вышел мальчишка лет тринадцати, в трусах, с полотенцем на плече.
   Мальчишка, прищурив глаза, поглядел на солнце, с удовольствием потянулся, и я с грустью подумал, что, пожалуй, не решусь при нём снять майку: уж очень у него было крепкое, мускулистое тело, покрытое ровным, красивым загаром.
   Сперва мне показалось, что мальчишка вообще не заметил меня. Он преспокойно разложил на полочке над рукомойником мыло, щётку, зубной порошок. И вдруг, не глядя на меня, спросил:
   – Приехал?
   – Приехал... – растерянно ответил я. Мальчишка старательно намылился, повернул ко мне своё лицо, всё в белой пене, и так, зажмурив глаза, задал второй вопрос:
   – Тебя как зовут?
   – Сашей...
   – Ну, придётся тебе два месяца побыть Шурой!
   – Как это придётся?.. Почему? Мальчишка стал тереть зубы с такой силой, что я просто удивлялся, как они целы остались и как щётка не сломалась. Не очень-то внятно, потому что рот его был полон порошка, мальчишка сказал:
   – Меня тоже Сашей зовут. Так что уж придётся тебе побыть Шурой. Чтобы не путали. Понял?
   Понять-то я понял, но мне это не очень понравилось.
   – Я всё-таки тоже хотел бы остаться Сашей, – тихо проговорил я.
   Мальчишка от неожиданности даже проглотил воду, которой полоскал рот.
   – Мало что хотел бы! У себя в Москве будешь распоряжаться. Понял?
   Заметив, что я растерялся, он исподлобья взглянул на меня чуть-чуть поласковей.
   – Ладно, иди, Шурка, за мной. Ключи дам.
   – Иду, – ответил я и таким образом принял своё новое имя.
   – Только горшки не разбей, – предупредил меня Саша. – А то бабушка за эти черепки так по черепушке нащёлкает!..
   Он   треснул   себя    указательным пальцем по загорелому лбу... – Мне за тебя бабушка всё равно нащёлкает...
   – Как это "за меня"?
   – Очень просто. Она мне встречать тебя приказала. А я не пошёл. Что ты, иностранная делегация, что ли? Если бы ещё от станции далеко было или дорога запутанная! А то так, ради церемонии... Здравствуй, мол. Шурочка! Ждали тебя с нетерпением, спасибо, что пожаловал! Не люблю я этого...
   Квартирка состояла из двух маленьких комнат и кухоньки. Одна комната была такая солнечная, что в ней, не зажмурившись, стоять было невозможно. Другая совсем тёмная: в ней не было ни одного окна.
   – Отец с матерью давно окно прорубить хотели, а я не разрешаю, – сказал Саша.
   – Почему не разрешаешь? – удивился я.
   – Там карточки проявлять здорово. Понял? Полная темнота!
   – Понял. И они тебя послушались? Папа с мамой...
   – А как же! Только бабушка сперва не соглашалась. Но я ей такую карточку сделал, что она потом каждый день стала фотографироваться.
   Саша кивнул на карточку, висевшую над кроватью. С карточки придирчивыми Сашиными глазами глядела на меня исподлобья Сашина бабушка.
   Я, между прочим, совсем не такой представлял себе тётю Кланю, которая, по словам мамы, вынянчила её. Я собирался увидеть добрую и очень разговорчивую старушку. А у Сашиной бабушки губы были плотно сжаты, и всё лицо её было строгое и очень властное.
   – Слушай. Шурка, зачем сейчас к дедушке перетаскиваться? – Саша через окно кивнул на пустое, заброшенное крылечко. – У него ещё и дверь туго открывается. Пока будем возиться, бабушка с рынка вернётся и захватит нас. Давай прямо на реку махнём. А чемоданчик твой под кровать задвинем.
   В это время послышался топот босых пяток по деревянным ступеням.
   – Вот и Липучка явилась! – сказал Саша.
   – Кто, кто?..
   – Липучка! Моя двоюродная сестра. Через три дома отсюда живет... Её вообще-то Липой зовут. Полное имя – Олимпиада, значит. Не слыхал, что ли? Это ее в честь матери назвали. А я в "Липучку" перекрестил, потому что она как прилипнет, так уж ни за что не отвяжется!
   "Везёт же! - подумал я про себя. – То Веник, то Олимпиада!.."
   Липучка между тем беседовала с цветами. "Ой, какие же вы красавцы! Ой, какие же вы пахучие!" – доносилось с крыльца. Но вот она появилась на пороге. Это была рыжая девочка с веснушками на щеках, с уже облупившимся, удивлённо вздёрнутым носиком. Да и всё выражение её лица было такое, будто она всё время чему-то удивлялась или же чем-то восторгалась.
   – Ой, докторов внук приехал! – вскрикнула Липучка, как будто она с нетерпением ждала меня и наконец-то дождалась. Тогда я ещё не знал, что она вообще каждую свою фразу начинает со слова "ой!"
   – Пошли на реку! – скомандовал Саша. Запирая дверь, он шепнул мне:
   – Вообще-то женщин во флот брать не полагается. Но уж приходится. А то ведь такой визг поднимет! Да и команды у нас не хватает...
   – В какой флот? – не понял я.
   – Там увидишь!..

У реки Белогорки

   Белогорка была довольно широкой и на вид очень добродушной рекой: она беззаботно петляла между зелёными холмами. Над берегом нависла песчаная глыба ржавого цвета, словно огромная собака тянула к реке свою лохматую морду. А под глыбой на песке лежал широкий деревянный настил. Он был весь разноцветный, потому что сколочен был из разных брёвен: белых – берёзовых, рыжих – сосновых и зеленовато-серых – осиновых...
   – Наш плот! – гордо сообщил Саша. – Сами построили!..
   – Значит, у вас не флот, а плот? – уточнил я.
   Липучка вдруг захохотала:
   – Ой, в рифму сказал!  В рифму!..
   И стала приговаривать: "Не флот, а плот! Не плот, а флот!.."
   – Здорово! – сказал я. – Значит, мы куда-нибудь поплывём! Далеко-далеко! Я давно хотел...
   Мои слова почему-то очень не понравились Саше:
   – Ишь, какой Христофор Колумб объявился! "Поплывём!.."  "Далеко-далеко..." Будем здесь, возле холма, курсировать – и всё. Понял?
   – У-у... – разочарованно протянул я. – Это не интересно.
   – Мало что не интересно! Не можем мы из города уехать. Понял?
   – Почему не можем?
   – Не можем – и все. Тайна!
   – Тайна?.. – шёпотом переспросил я. Это слово я всегда произносил шёпотом. – И мы из-за неё не можем уехать?
   – Не можем! До чего ж ты любопытный! Прямо как девчонка! Как вот наша Олимпиада...
   Я помимо воли улыбнулся:
   – Олимпиада!..
   – Чего зубы скалишь? – ещё сильней разозлился Саша. – Ничего нет смешного. Пьесы Островского никогда не читал? У него там Олимпиады на каждом шагу...
   – Я читал Островского... И   даже в театре смотрел.
   – Ой, ты, небось, каждый день в театр ходишь? – воскликнула Липучка, которая совсем не обиделась на меня.
   – Не каждый день. Но часто...
   – Ой, ты, небось, и в Большом был?
   – Был...
   – Ой, какой счастливый! Ты, небось, и книжки все на свете перечитал? У вас ведь там прямо на каждой улице библиотеки!
   – Да... читаю, конечно...
   Только-только я стал входить в хорошее настроение, как Липучка всё испортила:
   – Ой, ты, небось, отличник, да?
   И почему ей пришёл в голову этот дурацкий вопрос? Я неопределённо пожал плечами. Это меня один мой товарищ в школе так научил: если, говорит, не хочешь сказать ни "да", ни "нет", то пожми плечами – все подумают, что хотел сказать "да", но только поскромничал. Липучка и правда приняла мой жест за утверждение:
   – Я так и думала, что ты отличник!
   А Саша все хмурился. "Наверно, хвастунишкой меня считает, – подумал я. – Но ведь я ничего определённого не сказал, я только пожал плечами – и всё. Это же Липучка раскричалась: "Отличник, отличник!.." А почему я, в самом деле, должен срамиться и всем про свою двойку докладывать?"
   Чуть поодаль стоял зелёный шалаш, сложенный из хвойных и берёзовых ветвей.
   – Это склад и сторожевая будка, – хмуро объяснил Саша. Он осторожно, на цыпочках, подошёл к шалашу и вытащил оттуда большой фанерный ящик.
   – А это что? – спросил я. Он опять нахмурился.
   – Не видишь, что ли? Ящик из-под сахара. Мы его к плоту прибьём – и получится капитанский мостик, с которого я буду вами командовать. Понял?
   Саша достал из шалаша молоток, баночку с гвоздями, а потом выволок оттуда за передние лапы белого пушистого пса и стал всерьёз упрекать его:
   – Целый день дрыхнешь, да? Эх, Берген, Берген! Да в военное время тебя расстреляли бы на месте! Сразу бы к стенке приставили: заснул на посту! Хорош сторож! Я все инструменты вытащил, а тебе хоть бы хны...
   Выслушав всё это, пёс сладко, с завываньицем зевнул, фыркнул, стряхнул с морды песок, а потом вскочил на лапы и принялся отважно лаять.
   – Лучше поздно, чем никогда, – усмехнулся Саша. – Эх, Берген, только за старость тебя и прощаю. Старость надо уважать!
   – Как зовут собаку? – удивился я. – Берген?
   – Ой, правда, хорошее имя? Правда? Это Саша придумал, – затараторила Липучка.
   – А что это значит – "Берген"? Уж  лучше бы назвали Бобиком или Тузиком. А то "Берген" какой-то. Чуть ли не "гут морген"!
   – Сам ты "гут морген"! – рассердился Саша. – Мы со смыслом назвали.
   – С каким смыслом?
   – Не понимаешь, да? Эх, и медленно у тебя котелок варит. Какой породы собака?
   – Шпиц, – уверенно ответил я, потому что эту породу нельзя было спутать ни с какой другой.
   – Ясное дело, шпиц. А теперь, произнеси в один приём название породы и имя. Что получится?
   – Шпиц Берген... Шпиц Берген...
   Да, видно, Саша, как и я, бредил путешествиями и неизвестными землями, если даже собаку в остров перекрестил. "И всё-таки он отказывается от дальнего плавания, – подумал я. – Из-за какой-то тайны... Тайна, должно быть, очень важная! Доверит ли мне её Саша? Хоть когда-нибудь!.."

"Я приехал! Приехал!.."

   Когда мы возвращались с реки, холм уже не был зелёным. Да и весь городок можно было назвать скорее не Белогорском, а Темногорском. Дорога показалась мне гораздо длинней и круче, чем утром. Я подумал, что летние дни очень долгие и раз уже успело стемнеть, значит, совсем поздно,
   И тут я с ужасом вспомнил, что до сих пор не послал домой телеграмму. А ведь мама перед отъездом говорила: "Прежде всего дай телеграмму. Прежде всего! А то мы все здесь с ума сойдём. Помни, что у бабушки больное сердце!"
   "Наверно, все уже давно сошли с ума!" – подумал я. И помчался на почту.
   В Белогорске всё было очень близко, и почта тоже была совсем рядом с дедушкиным домом.
   Полукруглые стеклянные окошки на почте были уже закрыты фанерными дощечками, и только одно окошко светилось: там принимали телеграммы. Возле окошка с бланками в руках стояло несколько человек.
   Я ещё ни разу в жизни не посылал телеграмм. Но знал, что настоящая телеграмма должна быть очень короткой. "Это хорошо, – подумал я, – меньше ошибок насажаю".
   Текст телеграммы я придумал сразу: "Приехал поправляюсь Шура". Как будто коротко и ясно? Но оказалось, что не так уж ясно! Два вопроса сразу стали мучить меня: "приехал" или "преехал", "поправляюсь" или "попровляюсь"? Я старался изменить телеграмму, чтобы в ней не было ни одной безударной гласной. Но у меня ничего не выходило. Боясь, чтобы телеграфистка, как Андрей Никитич, не влепила мне двойку, я прибег к своему старому, испытанному способу: написал сомнительные буквы так, чтобы не было понятно: "е" это или "и", "а" или "о". "В общем, плохо быть двоечником по русскому языку, – с грустью подумал я. – Даже телеграмму по-человечески не напишешь!"
   В последнюю минуту я вдруг вспомнил, что ведь мама никогда не называла меня Шурой. Зачеркнул "Шура" и написал "Саша". И как это меня за один день так приучили к новому имени?!
   За стеклянной перегородкой сидела старая телеграфистка со сморщенным лицом. Каждую телеграмму телеграфистка негромко прочитывала вслух и делала это с таким сердитым видом, будто написавший телеграмму лично перед ней в чём-то провинился. Передо мной стоял человек в соломенной шляпе. Увидев его, телеграфистка вдруг подобрела. Она приподнялась, просунула сквозь окошко руку, испачканную лиловыми чернилами, поздоровалась...
   – Наша Ляленька совсем забыла про ангины, – сказала она. – Не знаю уж, как вас благодарить!..
   – А вот примите телеграмму и отправьте поскорее. Это очень важно, вообразите! – ответил человек в соломенной шляпе. Голос у него был хрипловатый, но очень добрый и участливый. Таким вот голосом врачи спрашивают: "Как ваше самочувствие? На что жалуетесь?"
   Телеграфистка осторожно, одними пальцами, точно драгоценность какую-нибудь, взяла бланк и стала шептать: "Москва – Ордынка..."
   "Моя улица!" – чуть было не крикнул я. И мне вдруг показалось, что я уехал из Москвы давным-давно, хоть на самом деле это было только позавчера.
   Телеграфистка долго не могла разобрать номер дома. Но не спрашивала, боясь лишний раз побеспокоить человека в соломенной шляпе. Наконец она зашептала дальше: "Дом шестнадцать, к-вартира семь..."
   Я замер.
   "Почему не приехал Саша? – шептала телеграфистка. – Волнуюсь, молнируй. Папа".
   Я, как говорится, потерял дар речи. Папа? Здесь мой папа? Но тут же я понял, что это не мой папа, а папа моей мамы, стало быть, ной дедушка! Телеграфистка уже начала подчеркивать слова в телеграмме, но я остановил её:
   – Постойте! Постойте! Я приехал! Приехал!.. Честное слово, приехал!..
   Я увидел, как дрогнула соломенная шляпа. Человек обернулся, и я, отступив на шаг, тихо сказал:
   – Дедушка...
   Я никогда прежде не видел дедушку, только на фотографиях. Но там он был совсем молодой, моложе, чем сейчас мой папа. И дедушка видел меня только на карточках и поэтому гладил меня по голове и разглядывал, как бы желая удостовериться, я это или не я.
   – Саша? Приехал?.. Слава богу, слава богу! А то уж тут, вообрази, голову потеряли...
   Дедушка подошёл к окну, высунулся па улицу и негромко позвал:
   – Клавдия Архиповна! Он здесь... Приехал, вообразите!..
   Сразу с шумом распахнулась дверь, и вошла высокая, худощавая женщина в кухонном фартуке. Я узнал Сашину бабушку. Она с самым грозным видом оглядела меня и, точь-в-точь как Саша сегодня утром, спросила:
   – Приехал?..
   Потом выждала немного и своим грубоватым, мужским голосом задала новый вопрос:
   – Заявился, значит? Пожаловал! А где же целый день околачивался?
   – Мы, тётя Кланя, на реке были... – стал тихо оправдываться я.
   И тут лицо Клавдии Архиповны преобразилось. Глаза её не просто подобрели, а вспомнили что-то далёкое и очень приятное.
   – Как?.. Как ты сказал? Тётя Кланя? Да ведь это его Маришка научила! Маришка!.. Значит, не забыла меня? Она одна меня только так и величала. На всём белом свете она одна... А больше никто...
   Я понял, что Маришкой она называла мою маму.
   Клавдия Архиповна стала разглядывать меня уже не с таким грозным видом.
   – Маришка-то в его годы покрепче была. Да, покрепче. Ишь, бледный какой, ровно уксус глотает... И взгляд пугливый. Маришка-то наша посмелее была.
   Телеграфистка привстала, облокотилась на деревянную притолоку и тоже с интересом разглядывала меня.
   – Маринин сынок? – недоверчиво спросила она. – Такой большой? Эх, и летят же годы!.. Помню, как она сама до окошка моего не дотягивалась.
   Она тяжело опустилась на стул и мечтательно запрокинула голову: молодость свою вспомнила...
   Дедушка послал маме телеграмму о моём благополучном приезде, и мы отправились домой.
   У дедушки в комнате на самом видном месте в рамке под стеклом висела похвальная грамота, которую моя мама получила в десятом классе.
   – Я ещё много грамот храню, – сказал дедушка. – Все-то не вывесишь. Марина, вообрази, в каждом классе награды получала. Только в третьем не получила. И, кажется, ещё в седьмом... Потому что болела. А?..
   Я, конечно, был очень рад за свою маму, был очень доволен, что она всегда так хорошо училась, но настроение у меня всё-таки сразу испортилось... Я решил, что буду писать диктанты без всякой дедушкиной помощи. И вообще ни слова не скажу ему о своей двойке, ни слова!
   Дедушка задавал мне много разных вопросов, а я подробно рассказывал ему про здоровье мамы, и папы, и папиной мамы, то есть моей бабушки... А потом я поскорей лег в постель, пока дедушка не добрался до моего собственного здоровья и до моих отметок.
   Но заснул я не скоро. Я думал о своих занятиях. И ещё я завидовал Саше: у него есть тайна! И какое-то очень важное, таинственное дело! А вот у меня, кроме переэкзаменовки, никаких таинственных дел не было...
   Потом я с грустью подумал о том, что за весь день не сделал ни одного упражнения, не написал ни одной строчки диктанта и не выучил ни единого правила. Я быстро произвёл в голове кое-какие перерасчёты и пришёл к выводу, что теперь мне нужно будет заниматься не три часа в день, как я думал утром, а три часа и десять минут...

"Но в то же время..."

   Просыпаясь, я привык видеть в окне молодое деревце неизвестной породы. По крайней мере, никто из мальчишек в нашем дворе не знал, как оно называется. Осенью, в дождливые дни, деревце прижималось к окну своими голыми ветками, такими тонкими, что их можно было принять за трещины на стекле.
   А в это утро я увидел перед глазами не окно, а белую стену, увешанную разными замысловатыми полочками и деревянными фигурками животных, как будто здесь устроили выставку нашего школьного кружка "Умелые руки". Всё это была дедушкина работа.
   – Вообрази, с лобзиком преотличнейший отдых, – ещё накануне вечером объяснил мне дедушка. – Руки работают, а нервы спят.
   Мне показалось, что кто-то за моей спиной, крадучись, с тихим шорохом лезет в окно. Я быстро вскочил и увидел, как загорелая рука положила на подоконник две газеты и письмо. Газеты "Правда" и "Медицинский работник" были вчерашние. Я взглянул на письмо и тут же узнал крупный, аккуратный и разборчивый, как у девчонок-отличниц, мамин почерк. Письмо было адресовано Саше Петрову, то есть лично мне. Я хотел разорвать конверт, но тут послышался голос дедушки:
   – Подожди, подожди! Давай марку исследуем. Дедушка стоял на пороге по пояс голый и растирался мохнатым полотенцем.
   Несколько минут он произносил одно только слово: "Хорошо-о! Хор-рошо-о!" Потом надел пенсне, взял у меня конверт и стал разглядывать марку.
   – Да, ничего нет лучше утреннего обтирания. Так-с... Вообрази, все зубчики уцелели, все до одного. – Он артистически ловко отделил марку от конверта.
   В дедушке было какое-то удивительное сочетание стариковского, а может быть, даже старомодного (палка, пенсне, жилет с цепочкой), и бодрых, мальчишеских увлечений: он собирал марки, обтирался холодной водой, выжигал и выпиливал по дереву...
   Пока дедушка одевался, я читал вслух мамино письмо.
   "Дорогой Саша! – писала мама. – Как только мы с бабушкой вернулись с вокзала, так сразу я села писать тебе: ведь я забыла предупредить тебя о том, что Белогорка – очень опасная река. Там много ям и воронок. Так что, прошу тебя, не уходи далеко от берега!.."
   – А ты что, плаваешь плохо? – спросил дедушка.
   – Да нет... Просто мама боится.
   – Боится! – он покачал головой. – Сама-то, поди, Белогорку нашу по десять раз переплывала. Забыла, что ли, как девчонкой была?
   Я стал читать дальше и убедился, что мама решила просто вконец опозорить меня перед дедушкой.
   "Кушай в одно и то же время! – писала она. – Это самое важное. И ни в коем случае не пей воду из колодца!"
   Дедушка в это время, сидя на кровати и покрякивая, натягивал ботинок. Он так и застыл, пригнувшись всем телом к вытянутой ноге.
   – Кушать в одно и то же время весьма целесообразно. Присоединяюсь! Но в чём же, скажи на милость, колодезная вода проштрафилась? Преотличнейшая вода! Как врач рекомендую и даже прописываю! – И, продолжая натягивать ботинок, он проворчал: – Сама-то всегда к колодцу бегала. И никогда, слава богу, не болела.
   Но самое неприятное в мамином письме было дальше.
   "Ты, Сашенька, гуляй, играй с товарищами, – писала мама. – Но в то же время..." На этой фразе я споткнулся и замолчал: дальше мама писала о моей переэкзаменовке и о том, как упорно я должен пыхтеть над учебниками.
   – Что там "но в то же время"? – спросил дедушка, надевая жилет. – Разобрать не можешь? У Марины ведь, кажется, каллиграфический почерк. Не скажешь даже, что докторская дочка.
   – А у докторов разве плохие почерки? – спросил я с наигранным интересом, лихорадочна соображая, что же делать дальше.
   – У докторов почерки прескверные: пишут истории болезни, рецепты – торопятся... Вот и выходят каракули. Дай-ка я тебе помогу разобрать.
   – Да нет, всё понял, – остановил я дедушку. И стал горячо, прямо-таки вдохновенно сочинять: "Но в то же время ты, Саша, должен заботиться о своём дедушке! Ты должен во всём помогать ему. Не забывай, что он уже старик..."
   – Что, что? – насторожился дедушка и даже палкой слегка пристукнул. – Так прямо и написано: "старик"? Дай-ка я посмотрю!..
   – Нет, нет, ошибся!.. – вновь остановил я дедушку. – Тут написано не "старик", а "привык"... Значит, так: "Не забывай, что он уже привык жить один, и поэтому не утомляй его, не шуми, не надоедай!"
   Для правдоподобности я закончил письмо так, как закончила его сама мама: "Целую тебя, Сашенька. Поцелуй и дедушку. Я ничего не написала ему и о нём, потому что думаю послать ему завтра отдельное письмо..."
   – Как же ничего не написала? – удивился дедушка. – Ты ведь только что читал...
   – Забыла, наверно, – предположил я. – Просто забыла...
   И поскорей сунул письмо под подушку.
   Наконец дедушкина палка бойко пересчитала ступеньки крыльца и, прикоснувшись к земле, как бы потеряла голос.
   Я остался в комнате один. И сразу, подгоняемый маминым письмом, решил сесть заниматься. Чтобы убедить самого себя, что заниматься я буду очень серьёзно, я разложил на столе сразу две тетради, учебник грамматики и томик Гоголя. Я решил тренироваться на гоголевских текстах, чтобы было одновременно и полезно и весело. К тому же учительница говорила нам, что у Гоголя попадаются фразы, очень трудные для двоечников.
   "Возьмусь за самое трудное! И просижу сегодня ровно три часа десять минут. Ни за что на свете не нарушу графика!" – Так мысленно поклялся я сам себе. И в ту же секунду услышал пронзительный крик: "Ой, пираты! Пираты! Пираты напали!.."

Пираты

   По ступеням застучали голые пятки. Прежде чем Липучка появилась в дверях, я успел накрыть тетради и книжки скатертью и запустить глаза в потолок. Распахнув дверь, Липучка взглянула на меня так, словно кругом бушевал пожар, а я сидел себе преспокойно, не замечая никакой опасности.
   – Ой, сидит! Ручки скрестил, мечтает! А там пираты напали! Шалаш растаскивают! Бежим скорей!..
   Саша был уже во дворе. Между нашим и Сашиным крыльцом на верёвке было развешано бельё. Саша приказал Липучке снять бельё и отнести его в комнату.
   – Сделаем из верёвки лассо! – крикнул Саша. – И накинем на них, если будут сопротивляться. Как у Майн-Рида! Читали?
   Подбежав к берегу, мы спрятались в кустах и стали наблюдать.
   Пиратов было двое. Вместо чёрных пиратских флагов они держали в руках белые панамы и зловеще обмахивались ими. Оба они были в красных купальных костюмах, с зелёными листочками на носах. Один пират был толстый-претолстый, а другой щуплый и худенький.
   Пиратская база в виде тёплого зимнего одеяла и разных баночек-скляночек на нём расположилась вблизи от нашего шалаша. Тут же лежали снятые с шалаша зелёные ветви. Охладившись при помощи панам, пираты как ни в чём не бывало стали продолжать своё разбойничье дело... Отдирая очередную хвойную ветвь, толстый пират, или, вернее, пиратка, произнесла:
   – Не лезь, Веник, ты занозишь руки иголками! Я всё сделаю сама. У нас будет очаровательный тент. Мы спрячемся под ним от солнца. А то может быть солнечный удар.
   – Я их знаю... – еле-еле сквозь смех выговорил я. – Это же дикари!.. Самые настоящие дикари...
   – Ясное дело – дикари, раз в чужой дом залезли, – угрюмо согласился Саша. – Мы строили, а они ломают... Сейчас вот на этого бегемота в панаме накину лассо!
   Но тут без всякого нашего участия в стане пиратов вдруг поднялось страшное смятение. Веник хотел залезть внутрь шалаша и, видно, наступил на лапу спавшему там шпицу Бергену. Старый пёс вскочил, взвизгнул и спросонья тяпнул Веника за ногу.
   Что тут поднялось!
   – Покажи мне ногу! Покажи маме ногу! – завопила Ангелина Семёновна.
   А разглядев ногу Веника, она завопила ещё сильнее:
   – Боже мой! Это бешеная собака! Видишь, она всё время отворачивается от реки, она боится воды! Она боится воды! Она бешеная!..
   Ангелина Семёновна сгребла своё ватное одеяло, баночки и скляночки с едой и, крикнув Венику: "За мной! В больницу!.." – стала карабкаться на холм. Впопыхах она даже не надела платье, а так и полезла вверх в своём красном купальном костюме.
   Мы с Сашей стали ремонтировать шалаш, в котором появились просветы, словно длинные неровные окна.
   – Хорошо ещё, что плот наш по брёвнышкам не растащили, – ворчал Саша. – Для тента своего... Чтобы от солнца прятаться... Кто же это из нормальных людей от солнца прячется?
   Мы водворили колючие хвойные и шершавые лиственные ветви на их прежние места, заделали все просветы.
   – Сейчас будем плот на воду спускать, – объявил Саша.
   Наступила торжественная минута. Мы с трёх сторон уцепились за брёвна и поволокли плот к реке. Он упирался, цеплялся сучками за камни. Но мы всё тащили, тащили, и вдруг плот стал лёгким, невесомым и сам потащил нас за собой.
   – Ур-ра! Поплыл! Поплыл!.. – закричала Липучка. – Ур-ра!
   И первая полезла на плот. Мы с Сашей тоже полезли, и разноцветная, сколоченная из разных деревьев палуба заходила ходуном.
   Мама всегда говорит, что у меня очень богатое воображение. И вот, впервые забравшись на плот, я на минуту прищурил глаза и представил себе, что переливчатая, чешуйчато-золотистая под солнцем вода – это вода океана, притихшего и виновато вздыхавшего после бури. Наш плот – это всё, что осталось от гигантского корабля, потерпевшего кораблекрушение. Зелёный холм – это вулкан, который в любую минуту и без всякого предупреждения может начать извергаться. А навстречу нам плывёт неминуемая гибель в виде белого айсберга, с которым мы вот-вот должны столкнуться. Белым айсбергом мне показался и в самом деле белый шпиц Берген, который не пожелал остаться без нас, отважно пустился вплавь и догнал плот. Правда, шпиц, плывущий по реке, больше напоминал не грозный айсберг, а чудом уцелевшую в ясный солнечный день льдинку, покрытую снегом.
   Саша забрался на ящик из-под рафинада, то есть на капитанский мостик, и отдал первую команду:
   – Ты, Шурка, будешь помощником капитана, боцманом и рулевым. Бери шест и слушай мою команду! Липучка будет доктором и коком. А кто у нас будет просто матросом? Ведь должны быть на корабле рядовые матросы? Ясное дело, должны!
   Вдруг Саша вытянул руку и указал на холм, к вершине которого карабкались две смешные фигурки в белых панамах, словно два живых гриба, – один на толстой ножке, а другой на тонкой.
– А если нам этого... худенького "пирата" матросом сделать?
   Я не поверил своим ушам:
   – Веника? Матросом? Да его мамаша от своей юбки ни на шаг не отпустит!..
   – Не отпустит? А мы его похитим, – совершенно серьёзно сказал Саша.
   – Как это похитим?
   – Придумаем, как. Мамаша и не заметит. Понятно?
   – Да стоит ли из-за него руки марать? – усомнился я. – Похищать!.. Что он, восточная красавица, что ли? Без него обойдёмся. Разве у тебя нет хороших товарищей?
   – Товарищей у меня побольше твоего. Да они все в туристский поход уплыли...
   – Уплыли? Вот видишь! И нам бы тоже! Почему ты с ними не уплыл?..
   Саша хмуро взглянул на меня:
   – Не мог. Дело у меня есть...
   – Тайна, да?
   – Тайна!..
   Саша утвердительно кивнул головой. Потом он сложил руки трубочками, приставил эти трубочки, как бинокль, к глазам и скомандовал:
   – Полный вперёд!
   Я погрузил свой длинный шест в воду, достал до дна и что было сил оттолкнулся – наш плот рывком прибавил скорость.

Я становлюсь поэтом

   Шли дни, а розовые промокашки в моих новеньких тетрадях оставались, как говорится, "незапятнанными". Мне нечего было промокать, потому что я ничего не писал. За это время мама успела прислать ещё два письма: одно мне и одно дедушке. Жалея дедушкины глаза, я оба письма прочитал вслух, а потом быстро-быстро разорвал их и развеял по ветру.
   В каждом письме мама волновалась о моём здоровье, она приказывала мне побольше дышать свежим воздухом и во-время принимать пищу. И в обоих письмах где-то в конце страницы, как мне казалось, совсем другим, не маминым, зловещим почерком было написано: "Но в то же время!.." И дальше мама напоминала о моей переэкзаменовке.
   Тут я каждый раз спотыкался и начинал сочинять. "Но в то же время Саша не должен забывать и о духовной пище: побольше читать разных интересных книжек и, главное, почаще ходить в кино!" – так сочинял я, читая письмо, адресованное дедушке. А сочинив про кино, я подумал, что каждый раз, читая мамины письма, могу придумывать что-нибудь выгодное для себя. И в следующий раз, дойдя до слов "Но в то же время...", я сочинил вот что: "Но в то же время ты, Саша, ни в коем случае не должен расти маменькиным сынком. Купайся в реке сколько тебе будет угодно! И на солнце можешь лежать хоть целый день. Спать ложиться вовремя совсем не обязательно, можно лечь и попозже: ничего тебе не сделается! Да и насчет пищи я тоже передумала: можешь принимать её в любое время!"
   Кажется, я перестарался, потому что дедушка поправил пенсне на носу, будто желая получше разглядеть моё лицо.
   – Так-с, –  задумчиво произнес он. – Маменькиных сынков и я терпеть не могу. Но вот относительно питания и солнечных ванн Марина, кажется, немного переборщила. А в общем, преотличнейшая вещь – расти на свободе!
   Каждое утро я раскладывал на столе свои учебники, тетради, самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку дедушкиной работы. Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же начинался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил передать рецепты, другим – устные советы. А так как все больные в городе с детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли его "профессором", дверь не переставала открываться и закрываться, как в самой настоящей поликлинике.
   Приходили даже больные с "Хвостика". "Хвостиком" называли окраину города, которая была за рекой и вытянулась в узкую, длинную ленту из белых домиков. В обход через мост до "Хвостика" нужно было добираться часа полтора. А по реке, говорили, гораздо быстрей.
   Как только раздавались шаги, я поспешно прятал под скатерть всё, что могло уличить меня как двоечника. Ведь каждый раз я ожидал увидеть в дверях Сашу или Липучку, а для них я был "культурным и образованным москвичом".
   Вечером, ложась в постель, я делал сложные перерасчёты и заново составлял график своих занятий. Получалось, что я должен заниматься каждый день по три с половиной часа, по четыре часа, по четыре с половиной... Цифры всё росли и росли. Когда дело дошло до пяти часов, я сказал сам себе: "Хватит! Этак в конце концов выйдет, что я должен заниматься двадцать пять часов в сутки! Завтра уж меня никто не спугнёт!"
   Спугнула меня Липучка! Она всегда очень оригинально входила в комнату: стукнет и тут же войдёт, не дожидаясь, пока я скажу "можно" или "кто там?" Непонятно даже, для чего она стучалась. Я еле-еле успевал набрасывать скатерть на свои учебники и тетради.
   На этот раз Липучка даже для виду не постучалась. Она влетела в комнату, размахивая газетой, и не заговорила, а прямо-таки закричала:
   – Ой, теперь я всё знаю! Теперь я всё знаю, Шура!
   – Всё знаешь? Про меня?.. – Я испуганно стал пятиться к окну.
   – Да, всё знаю! Здесь всё написано! – Липучка перешла на таинственный полушёпот. Номер "Пионерской правды" она выставила вперёд, словно собиралась выстрелить из него мне в самое сердце.
   – Здесь всё написано! А ты скрывал! И как тебе не стыдно, Шура? Как тебе не стыдно?!
   "Что там написано? – с ужасом подумал я. – Может быть, поместили заметку о моей двойке? А что ж такого, вполне возможная вещь! В "Пионерке" часто высмеивают двоечников. Теперь всё погибло: Саша будет презирать меня! И Липучка тоже. И дедушка всё узнает и тётя Кланя. Какой позор! И почему я сразу всё по-честному не рассказал? Отличник! Образованный москвич!"
   А Липучка всё наступала:
   – Зачем же ты скрывал от нас? Зачем?
   – Я расскажу. Честное слово, всё расскажу, – забормотал я. – Мне просто было стыдно.
   – Стыдно? – Липучка вытаращила свои зелёные глаза. – Разве этого можно стыдиться? Этим надо гордиться!..
   "Что она, издевается надо мной?" – подумал я.
   – Да, этим   надо   гордиться, – торжественно повторила Липучка. – Я выучила их наизусть! И она вдруг стала читать стихи:

Как серебро, вода сверкает...
Мы поработали – и вот –
Поплыл, торжественно качаясь,
Поплыл наш самодельный плот!

Пусть не в просторе океанском –
По руслу узкому реки...
Но есть и мостик капитанский,
И есть герои-моряки!
Пусть побыстрей промчатся годы,
Мы закалимся, подрастём!
Тогда красавцы-пароходы
По океанам поведём!..

   Липучка прочитала стихи с таким вдохновением, что я даже заслушался, прижавшись к подоконнику. Потом она  взглянула на  меня глазами, которые были полны, как говорится, неописуемого восторга.
   – И этого ты стыдился? – воскликнула она. – Поздравляю тебя! Поздравляю, тебя, Шура. Ты настоящий поэт!
   – Я? Поэт?!
   – Ой, не притворяйся, пожалуйста. Хватит уж скромничать, хватит! Тут же русским языком написано: "Саша Петров, Москва".
   Я схватил газету. И в самом деле, под стихотворением стояла подпись: "Саша Петров". Бывают же такие совпадения!
   – Я уже всем газету показала, всем, – затараторила Липучка. – Ой, какой же ты молодец! Наш плот прославил. Прямо на всю страну. И ребята наши в туристическом походе прочитают!.. Представляешь себе? Только почему ты написал "Москва"? Написал бы лучше "Белогорск". Ведь ты здесь сочинял? И даже приукрасил кое-что... Поэты всегда так делают! А кто это "герои-моряки"? Веник, да?.. – Липучка стала дрыгать плечами: она так смеялась. – Ой, а я ведь сразу заметила, что ты в рифму говорить умеешь. Ещё в самый первый день... Помнишь: "Не плот, а флот, не флот, а плот!"  А потом я заметила, что ты по утрам так задумчиво-задумчиво сидел за столом, а только я входила, сразу прятал тетрадь под скатерть. Думаешь, не заметила? Ты по утрам стихи сочинял? Да?.. Вот и сейчас даже тетрадка под скатертью лежит... В ней тоже стихи, да?
   Липучка подлетела к столу и схватила тетрадку. Я бросился за ней: ведь там, в тетрадке, были советы нашей учительницы русского языка, как мне лучше подготовиться к переэкзаменовке.
   – Это не стихи... Это, совсем другое...
   – Ой, как же не стихи? Опять обманываешь, да?
   – То есть там стихи... Но я ещё  не могу показать. Я ещё...
   – Ой, покажи! Покажи!.. Любопытно прямо до ужаса!
   – Нет, нет,– сказал я, снова пряча тетрадь под скатерть. – Сейчас нельзя... Я еще не обработал как следует. Вот обработаю – и тогда обязательно прочитаю.
   – Новое стихотворение, да?
   Я неопределённо пожал плечами, как учил меня школьный товарищ.
   – Ой, понимаю! Писатели всегда много-много раз переписывают свои произведения. Вот Лев Толстой, например, "Войну и мир" семь раз переписывал. Я сама об этом читала.
   Не знаю, с кем бы ещё на радостях сравнила меня Липучка, но тут мы услышали, что кто-то лезет в окно...