Александр Твардовский. Я убит подо Ржевом... (текст стихов и история их создания)

      Стихотворение "Я убит подо Ржевом..." написано после войны, в конце 1945-го и в самом начале 1946 года. В основе его была уже неблизкая память поездки под Ржев осенью 1942 года на участок фронта, где сражалась дивизия полковника Кириллова Иосифа Константиновича.
   Добирались мы туда с корреспондентом "Известий" К. Тараданкиным, покинув машину в армейском "хозяйстве", сперва верхом по болотному бездорожью, потом пешком, где уже иначе было нельзя. Пришлось и полежать под артналетом вне какого-либо укрытия.
   Впечатления этой поездки были за всю войну из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце. Бои шли тяжелые, потери были очень большие, боеприпасов было в обрез – их подвозили вьючными лошадьми.
   Вернувшись в редакцию своей фронтовой "Красноармейской правды", которая располагалась тогда в Москве, в помещении редакции "Гудка", я ничего не смог дать для газетной страницы, заполнив лишь несколько страничек дневника невеселыми записями.
   Еще мне навсегда запомнился один случай мгновенно возникшей и погасшей перебранки в московском трамвае. Я помнил о нем, даже забыв о том, что он у меня записан в тетрадке, и только теперь, спустя столько лет, перелистывая ее, напал на эту запись.
   "На передней площадке трамвая – теснота.
   – Граждане, зайдите в вагон, нельзя здесь всем.
   Какой-то лейтенант, прижатый к боковой решетке, парень с измученным, нервным загорелым лицом, поворачивает голову к одному "штатскому", который едва виден, по грудь.
   – Ну, вот вы, например, почему вы на передней? Кто вы такой?
   – Я? – и как привычное звание: – Инвалид Великой Отечественной войны.
   – Инвалид? И я тоже ранен. Но мы сражаемся, а ты тут на передней площадке...
   – Ах ты, дурак, дурак.
   – Я дурак? – вскрикнул нервный лейтенант и сделал страшное движение – не то за пистолет ухватиться, не то освободить руку для удара. Вмешиваюсь:
   – Товарищ лейтенант, спокойнее...
   – Товарищ подполковник... – В голосе такая боль и решимость, из глаз готовы брызнуть слезы, их только нет, – весь он такой выкрученный, перемятый, как его потемневшая от многих потов гимнастерка.
   – Вы в форме, с вас больше спрашивается.
   – Ах!.. – Он застонал, отвернулся к бульвару и с невыразимой, какой-то детской горечью и злостью сказал куда-то:
   – Никогда, никогда я не приеду в эту Москву...
   Когда я стал сходить, он протиснулся ко мне:
   – Товарищ подполковник, я из-подо Ржева. Я приехал на сутки хоронить жену. Я завтра должен быть в 12.00 в батальоне. Извините меня...
   Я его должен извинить: хоть бы он меня простил как-нибудь..."
   Однако не могу сказать, что стихи "Я убит подо Ржевом..." целиком обязаны своим появлением на свет впечатлениям этой поездки или случаю на передней площадке трамвая. Я был бы рад знать, что этот лейтенант из-под Ржева ныне здравствует, потому что его слова о том, что он "никогда, никогда не приедет в эту Москву" врезались мне в память совсем в другом смысле.
   Стихи эти продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу. Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе – так приблизительно можно определить эту мысль и чувство. Они составляют, как говорится, пафос и написанного после "Я убит подо Ржевом..." стихотворения "В тот день, когда окончилась война...", и многих других, вплоть до совсем недавних строчек "Из записной книжки":

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе,
Остались там. И не о том же речь,
Что я и мог, но не сумел сберечь,
Речь не о том, но все же, все же, все же...

   Форма первого лица в "Я убит подо Ржевом..." показалась мне наиболее соответственной идее единства живых и павших "ради жизни на земле".