Дорогами страниц (о книгах А. Н. Толстого)

   Скажите по совести: а не выглядывает ли еще на вашем столе из-под учебников и разных других серьезных книжек пестрая обложка, с которой подмигивает, дразнится длинноносый сорванец Буратино? Не тянет ли вас снова пробежаться вместе с ним по страницам, где что ни строчка – то шалость, озорная выходка или уж-ж-жасное, как выражается сам деревянный сорванец, приключение? Метко угодить шишкой в жадного и жестокого Карабаса-Барабаса, ускользнуть от погони и, наконец, облегченно вздохнуть за заветной дверцей, отворенной золотым ключиком?
   Ну-ну-ну, не хмурьтесь, не принимайте важного вида, не ворчите, что вы, мол, уже не маленькие, и не смотрите свысока на веселых деревянных человечков. Я, например, немножко постарше вас, но с удовольствием проведу время в их обществе, а потом они всей оравой проводят меня на корабль, над которым развевается флаг неведомой вам страны: на зеленом поле красная, на задних лапах, лягушка...
   Так и быть: я подвинусь и дам вам место па этом корабле – двухвесельной, с мачтой, где на верхушке медная маковка. Вы знакомы с адмиралом, который командует этой лодкой... то есть кораблем? Это грозный Никита, тот самый, который побил даже самого Степку Карнаушкина. Он тоже живет в стране, куда я вас приглашаю. Она зовется "Детство Никиты".
   Вот мы уже подплываем к берегу, где стоят Никитин дом, вот уже слышится морской марш, которым нас встречают. Его, особенным образам отдувая щеку, дудит отец славного адмирала Василий Никитьевич.
   Это человек добрый, веселый, смелый и, наверное, вам понравится, особенно мальчишкам, самые горячие желания которых он всегда разделит.
   Захотела было мать запретить Никите верхом ездить.

   А. Н. Толстой в детстве.

   – Вот и отлично, – сказал на это Василий Никитьевич, – запрети ему ездить верхом, запрети ходить пешком: тоже ведь может нос разбить, – посади его в банку, обложи ватой, отправь в музей...
   А потом добавил уже серьезно:    – Прости, пожалуйста, я вовсе не хочу, чтобы из него вышел какой-нибудь несчастный Слюнтяй Макаронович.
   Правда ведь, ребята, в Василия Никитьевича за такие слова влюбиться можно?!
   Но почему это вдруг при слове "влюбиться" наш старый морской волк, наш отважный адмирал так отчаянно покраснел? Ах да, я совсем позабыл про его тайну... Нет, нет, не тормошите меня! Я не могу выдавать чужие тайны. Могу вам только сказать, что узнал ее, читая "Детство Никиты". Прочтите сами – и все узнаете. Но только помните: никому ни слова!
   Зато я могу рассказать вам о том, что адмирал временами, гладя на далекие звездные миры, мечтает о другом корабле – воздушном, который понесет его когда-нибудь на таинственные планеты... Вам смешно, что Никита представляет себе этот летательный аппарат с крыльями, как у летучей мыши, а не той могучей ракетой, над проектами которой работают ученые? Ну, конечно, вы-то видели в небе запущенные человеком звездочки – искусственные спутники Земли, а в те времена, когда Никита замышлял свой дерзкий полет, лишь немногие смельчаки рисковали доверить свои жизни неуклюжему и ненадежному аэроплану. Стоило летчику просто сильно чихнуть, и аэроплан вздрагивал и кидался в сторону, как испуганная необъезженная лошадь, и летчику приходилось с трудом утихомиривать ею. Но и тогда людей манили таинственные каналы на Марсе, призрачные лунные моря; и нетерпеливые мечты и догадки далеко обгоняли медлительный полет первенцев воздухоплавания.
   Скорее прощайтесь с Никитой, теперь вы уже знаете дорогу к нему! Скорее, а не то они улетят без нас!
   "В сарае оглушающе грохнуло, затрещало. Сейчас же раздались более сильные, частые удары. Задрожала земля. Над крышей сарая поднялся тупой металлический нос... Взрывы слились в сплошной вой, и четырехсаженное яйцо, наискось, как ракета, взвилось над толпой, устремилось к западу, ширкнуло огненной полосой и исчезло в багровой, тусклом зареве туч".
   – Мне сдается, что многие из вас летят на Марс с изобретателем Лосем и демобилизованным красноармейцем Гусевым не в первый раз! "Аэлита", вы правы, ну, конечно же, это "Аэлита"!
   И "Золотой ключик", и "Детство Никиты", и "Аэлита", и "Гиперболоид инженера Гарина" (эту книгу, наверно, тоже многие из вас читали) – все это написано одним человеком, Алексеем Николаевичем Толстым. Все это и многое другое.
   Какие бы страхи и невзгоды ни поджидали веселого и опрометчивого Буратино в его скитаниях, все это со сказочной легкостью остается позади, счастливый конец – делу венец, и одураченный, околпаченный, проведенный за нос Карайас-Барабас предастся веселому посрамлению.

   В 1938 году в Крыму, под Ялтой, снимался фильм "Золотой ключик". А. Н. Толстой на съёмке этого фильма (с шарманкой).

   Беззаботно течет детство Никиты, если не считать мимолетных мальчишеских неприятностей и огорчений... Но полно, так ли уж все вокруг благополучно, как это кажется на первый взгляд?
   Время от времени появляется перед нами унылая фигура безлошадного батрака Артема, у которого ни кола, ни двора, ни семьи. У него за много лет не плачены недоимки, и полицейский урядник то и дело сажает его в "клоповку" под арест. Каково там сидеть, видно уже по самому ее названию!
   Вечно висит над засушливым Заволжьем угроза голода.
   " – ...Еще один день этого окаянного пекла, и – вот тебе голодная зима, тиф, падает скот, мрут дети..." – горько говорит отец Никиты.
   Уныло, мрачно, скудно, скучно живется и в деревнях и в помещичьих усадьбах. Даже до Никиты, целиком поглощенного своими ребячьими делами, норой доносятся тревожные отзвуки неведомых ему еще чужих бед. Вот почтмейстер на его глазах с такой яростью стукает печатью но письму, как будто хочет проломить череп отправителю. Пьяный, он высовывается из окошка и кричит на всю площадь:
   – Душу мою съели, окаянные!
   О том, как "съедали душу" провинциальная жизнь в царской России, полнейшее безделье невежественных помещиков, их дикие и разнузданные самоуправство и "забавы", рассказал Алексей Толстой во многих своих рассказах. Даже на окружающую их природу эти люди, по меткому замечанию писателя, глядят, как больной на надоевшие обои у кровати.
   "Медлительный шаг жизни был уже невыносим, – вспоминал впоследствии об атом времени Алексей Толстой. – Захолустный тихий быт, доставшийся в наследство от начала века, томил и калечил... Солнце, казалось, остановилось над миром... Над деревней разливалась тишь да гладь, один исправник парил орлом над мужицким бытием, и казалось, этого сонного царства хватит до скончания века".
   Так душно бывает перед грозой. И гроза разразилась! Громовой удар Октябрьской революции потряс всю огромную страну.
   Раскройте-ка один из томов трилогии Алексея Толстого "Хождение по мукам", как шагают за порог навстречу грозе и порывистому ветру. Вы сразу очутитесь там, где сверкают орудийные зарницы и молнии буденовских клинков, где героев целая армия и главный из них – революция.

   А. Н. Толстой в 1933 году, во время путешествия по Кольскому полуострову.

   Многолюдье, гомон, пестрота – впору заблудиться, если бы не такой надежный провожатый, как автор. Вслед за ним вы каким-то волшебством пробиваетесь сквозь толчею людей и событий, и вдруг перед вами – как на ладони – оказывается кипящее, как на огромной площади, человеческое море, и вы, словно с высокой горы, различаете все глубины и мели, угадываете подводные течения и озираете простор до самого горизонта.
   Похожее чувство охватит вас и при чтении другого создания Алексея Толстого – большого романа "Петр Первый".
   В начале "Хождения по мукам" героини романа "Сестры" Даша и Катя еще не покидают уютного насиженного семейного гнездышка, привычных развлечений, но затем Алексей Толстой, как хорошо сказал об этом известный советский писатель Константин Федин, "впустил во все двери и окна бурю истории, и она забушевала во взбудораженной, трепещущей жизнью книге, завертев, как песчинки, маленькие, милые и отчаянные судьбы героев романа".
   Так и в "Петре Первом", повстречавшись с тремя мальчишками-однолетками на речке Яузе, трудно угадать среди них будущего зачинателя крутых перемен в русском государстве и его, тоже будущих, соратников.
   Вы знаете, наверное, что на картинах и иконах постепенно тускнеют и выцветают краски, мельчайшие пылинки тоже мало-помалу, как мухи, "засиживают" изображение, искажая его подлинные цвета... Но вот приходит художник, так называемый реставратор (по-русски это значило бы примерно "восстановитель"), и после долгой, сложной, кропотливой работы очищает картину от всевозможных наслоений, и мы поражаемся свежим, ярким, будто только что положенный краскам.
   Вот так поступил и Алексей Толстой с событиями петровского времени. Двести пятьдесят с лишним лет прошло с той норы. Сбивчивы воспоминания современников, одни из них противоречат другим, потускнели в народной памяти многие подробности тех давних происшествий, а многие и совсем забылись; утрачены – сгорели, пропали, съедены мышами в архивах или просто пришли в полнейшую ветхость многие документы, письма, дневники; вмешалась в дело клевета... Казалось бы, невозможно воскресить прошлое, прошлое, о котором даже Пушкин, куда ближе к нему стоявший, писал задумчиво:

Прошло сто лет – и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось –
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.

   Но такова сила художнического воображения Алексеи Толстого, что мы с вами, как на экране, видим и округленные от гнева глаза Петра, и озлобленного каторжной жизнью мужика Федьку Умойся Грязью, который с надсадным хрипом вбивает в тонкий берег первые сваи строящегося Петербурга, и метельный день первой Нарвской битвы, и разгул стрелецкого мятежа.
   – Так что ж, – скажете вы, – Алексей Толстой колдун, что ли?!
   Как вам сказать...
   Знаете что, давайте заглянем в его рабочий кабинет. Он давно опустел: Алексей Николаевич умер в 1945 году; но его библиотека, его рукописи, письма помогут нам представить, кал он сидел здесь, читая судебные записи XVII века, протоколы допросов и пыток: "...там рассказывала, стонала, лгала, вопила от боли и страха народная Русь", – говорил Алексеи Толстой.
   Мудрено ли, что ему, человеку с огромной фантазией, за каждой строкой мерещились человеческие лица, то искаженные судорогой боли и ненависти к мучителям, то оставшиеся величаво спокойными даже на дыбе или под кнутом палача! Он соображал все обстоятельства дела, как запечатленные скрипучим пером приказного дьяка, так и утаенные подсудимым, чтобы не выдать товарищей, и перед ним вставали и просились на бумагу чужие судьбы, беды и горести.
   ...Где мы только с вами ни побывали! А ведь это – еще только начало путешествия по тому огромному материку, каким мне представляются книги, написанные Алексеем Толстым.
   Сколько новых встреч, незабываемых впечатлений, нежданно навертывающихся на глаза слез, веселых минут и часов раздумья ожидает вас!
   Счастливцы!