Леонид Соловьев. Сахбо. Записки моего приятеля

Тетрадь первая

    Я матери своей не помню, знаю о ней только по рассказам отца. Она, как и отец, была врачом и погибла во время холерного бунта в мордовском селе Большое Ибряйкино. Я храню ее фотографию: чистое умное лицо, чистый внимательный взгляд, гладкая прическа, темная блузка с белым воротничком и белыми манжетами. Сразу видно – эта молодая женщина жила на земле всерьез и ответственно. Такие прически, такие блузки с белыми воротничками и манжетами были чем-то вроде формы у народоволок, а позднее – у интеллигентных девушек, уходивших "в народ". Я не берусь судить, насколько полезной была их работа, насколько необходимой – их жертва, – я не сумею судить об этом, преклоняясь перед их подвигом.
   Теперешнему читателю из молодых следует, пожалуй, объяснить, что такое холерный бунт. В царской России голодовки, эпидемии были непреходящим явлением; из эпидемий самой страшной была холера – болезнь, о которой теперь в СССР просто все позабыли. А тогда местность, пораженную холерой, брали в карантин без въезда и выезда, на борьбу с болезнью направляли санитарные отряды во главе с врачами. Устраивались бараки для больных; покойников, прежде чем закопать, засыпали в могилах негашеной известью; обеззараживались отхожие места, обрабатывали хлором колодцы, пруды. Но все это мизерно, на пятачках – много ли могут сделать десять-двенадцать человек, составляющих санитарный отряд? Холера не прекращалась, смерть правила свой разгульный пир... И вот наступал день, когда в чью-то дремучую, затуманенную отчаянием мужицкую голову приходила страшная мысль и всплывала потом на уста: "Доктора воду травят, живьем хоронят!.." С этого начинался холерный бунт, а чем он заканчивался – видно по горькой судьбе моей матери.
   Похоронив ее, отец не захотел оставаться в России, переехал в Туркестан, в Ферганскую область, где только что открылось несколько сельских больниц. С нами поехала и моя няня Марьюшка, женщина неопределенных и неизменяющихся лет, бессменный ангел-хранитель нашей семьи. До холерного бунта она как будто собиралась выходить замуж, но после гибели матери она не считала себя вправе оставить нас двоих на произвол судьбы, вполне убежденная, что, оставшись одни в шумной и пестрой жизни, мы немедленно оба погибнем.
   И в этом она не ошибалась: отец мой был человеком на редкость непрактичным и доверчивым. Пациенты из баев и купцов старались не заплатить ему за лечение или заплатить поменьше, а с бедняков-дехкан он и сам не брал.
   Шли годы, но мнение Марьюшки о моем отце, в смысле его пригодности к жизни, не менялось. В остальном она очень уважала своего доктора за его ученость, хорошее обращение с простыми людьми, за то, что он не пьет, не курит, не играет в карты. Извиняла Марьюшка только одно его пристрастие к шахматам: там игра шла без денег и, по ее мнению, "умственная".
   Восемь лет прожили мы вдали от города, в предгорьях, в большом узбекском селении Кудук. Отец был все время занят по службе в больнице, Марьюшка – по хозяйству, а я жил восхитительной свободной жизнью. Обязанности мои были крайне просты: вечером занятия с отцом по русскому и арифметике, с утра – исполнение заданных накануне уроков, а остальной день – весь мой.
   Единственный русский парнишка в селении Кудук, я годам к десяти вполне "обузбечился": ведь все мои сверстники были подряд узбечата. И одевался я по-узбекски: на плечах халатик, на ногах ичиги – мягкие сапожки без каблуков, на голове – тюбетейка. И говорил я по-узбекски, а на своем родном русском языке говорил плохо, очень неуверенно, как-то на ощупь. Это, видимо, обеспокоило отца, и он решил переехать в город. Однако прошло еще два года, прежде чем переезд состоялся.
   Среди моих друзей самыми закадычными были двое: Сахбо и, как это ни покажется странным, девочка Зухра. Сахбо был сыном вдовы бедного многодетного дехканина, изведавший с девяти лет неблагодарный труд няньки. Мать оставляла на его попечение маленького Махмуда, его братишку. К нашему счастью – говорю "нашему", потому что я проводил с Сахбо все время, пока Марьюшка не загоняла меня домой, – Махмуд был удивительно спокойным и глубоко мыслящим человеком. Стоило дать ему в руки лепешку и посадить где-нибудь в тени дувала – он не требовал за собой больше никакого ухода. Забывая о нем, мы убегали в горы, предаваясь разным мальчишечьим забавам, а когда возвращались, находили Махмуда спящим. Лепешка была съедена, а рот хранил следы бараньего жира вперемешку с песком, который заменял ему игрушки.
   Прежде чем рассказать о втором товарище моих игр, девочке Зухре, я хочу напомнить молодому читателю, что старинный варварский обычай, предписывавший женщинам Востока закрывать лицо, не касался девочек. Девочки-узбечки ходили открытыми. Они могли свободно играть с братьями и соседскими мальчиками на женской половине или во дворе.
   Итак, нас было трое: я, Сахбо и Зухра. Сахбо ничем не отличался от любого узбекского мальчика. Он был тонок, как дудка, косоглаз и черноволос. Добродетели моего друга были чисто узбекские: Сахбо был трудолюбив, степенен и честен.
   На разные шалости и проказы наталкивал его я, но в ловкости, храбрости он не уступал мне, Зухра же не уступала нам обоим. Она была лукава, бойка и отчаянно храбра. Может, такой ее сделало сиротство.
   Сердобольной вдове, приютившей Зухру, было не по средствам одеть и вдосталь накормить это подвижное создание. Сухая лепешка и чашка жидкого чая, да и то не всегда, вот и все, чем могла поделиться женщина с сиротой. Бегала Зухра круглый год босая, в залатанном халатике, на котором заплат было больше, чем первоначальной материи. Кем-то подаренная тюбетейка потеряла яркость узора, а ичиги так и оставались недосягаемой мечтой.
   И все же мы никогда не видели Зухру печальной. В ней все смеялось: белые зубы, круглые черные глаза, персиковые щеки, гибкие пальцы маленьких шершавых рук.
   Мы, мальчики, всегда старались принести что-нибудь из дома для Зухры: Сахбо вытаскивал из кармана своего халата кисть винограда, я – еще горячий пирожок, спеченный Марьюшкой.
   Накормив девочку, мы трое начинали свое странствие. Уходили из кишлака, шли глухими тропинками, срывающимися в ущелье, ложились на землю, слушая, как где-то глубоко внизу ворчливо бурлили седые от пены потоки. Я тут же начинал рассказывать придуманные мною истории о богатыре, сброшенном злым великаном в ущелье и превращенном в поток, и еще бог весть о чем... Зухра и Сахбо слушали меня.
   Натешившись ревом потока и сказками, мы убегали к пастухам, потом...
   Теперь мне трудно подробно описать все, что безраздельно занимало тогда наше воображение. Более пестрые впечатления юности и зрелых лет заслонили многое, но в памяти сердца дни детства остались сладостью душистого настоя.
   И какие это были дни!
   Весна в предгорьях – ярко солнечная и прохладная; арыки с каждым днем становятся все полноводнее, все певучее, и весь Кудук в цвету. Как он цвел! Все дороги были розовато-белыми от лепестков, а воздух маслянисто благоухал. Затем пора цветения кончалась, сады затягивались тончайшей зеленоватой дымкой младенческой листвы.
   Проходило лето, неописуемые дымно-лунные ночи, а перед новолунием – непроглядно темные, с черно-прозрачным бездонным небом, с огромными живыми прозрачными звездами, каких никогда не увидишь в долине, где воздух мутен и пылен.
   А осень вспоминается запахом дынь, дозревающих на крышах, далекими ночными кострами и звоном тазов на бахчах. Вокруг селения обитало множество кабанов, и они совершали опустошительные набеги на бахчи – огнем и звоном их отпугивали.
   Потом наступала тихая зима. Не было ни ветров, ни морозов. Зимой иногда шел снег. Был он легким и рыхлым. В редкие дни прилетал северный ветер, он набирался холода у синих ледников, у горных снегов, прилетал, зацеловывал побелевшую землю ледяными своими губами и лежал до утра льдистой белой пеленой. Потом таял. В свете дня снег на горах снизу казался белее чалмы ишанов, а вечером – розовым, как цвет миндаля. Зимы были короткими и проходили, как сны. Снова наступали весенние дни.
   Так вот и прожил я до двенадцати лет. Где-то шла война, далеко, словно бы на другой планете; к нам в Кудук ее отзвуки не докатывались. Здесь каждый сегодняшний день был похож на вчерашний, люди спокойно ждали завтрашнего дня, зная, что он будет похож на сегодняшний. Тихий, светлый сон!.. И в те мои детские годы я был твердо уверен, что весь мир однороден с нагорным селением Кудук, что он весь живет в светоносной солнечной тишине, в полусонном благоденствии. О великом многообразии мира, о кипучести жизни, всегда насыщенной грозным блеском и гулом, о вечной борьбе, победах и поражениях – я даже и подозревать не мог. Но вскоре в мою жизнь вошли перемены.
   Началось все с незначительного события: Махмуд подрос. Ему стал не нужен брат-нянька. Мать оставляла меньшего сына одного. И он превосходно справлялся сам, лепя, как и прежде, лепешки из песка, которыми лакомился вперемешку с той, что заботливые материнские руки засовывали ему в рукав халата. Сначала я обрадовался: Махмуд обходится без помощи Сахбо; но вскоре загрустил, – моего друга отправили в горы пасти баранов его дяди Ибрагима, и я потерял своего товарища игр. Но это не все.
   Однажды на постоянном месте наших встреч я не нашел и Зухры. Видя, что я ее ищу, хромой Сапар-бек, сосед вдовы, воспитывавшей Зухру, сказал мне, чтобы я не бегал по селению и не кричал как безумный: "3ухра! Зухра!"
   – Вчера, – добавил он, – Зухру "закрыли". Она сидит на женской половине Хасият-биби, жены бая Умара Атабаева. Он купил ее у вдовы. Теперь Зухра не будет больше бегать с мальчишками. Бай возьмет Зухру в жены. Будет богатая свадьба.
   Хромой Сапар-бек даже причмокнул, предвкушая изобильное угощение, я же побежал домой, лег на кровать и заплакал. Это были мои первые сознательные слезы. Так, в слезах, не дождавшись прихода отца из больницы, я и заснул.
   Поздно вечером, проснувшись, я услышал разговор отца с Марьюшкой. Вот как запомнилось мне содержание их разговора.
   – Давно пора перебираться в город, – убеждающе говорила Марьюшка.
   – А на кого я оставлю больных? – в голосе отца было сомнение. – Без медицинской помощи?.. Долг врача – прежде всего...
   – Вам бы только думать о других! – уже начинала сердиться наша нянюшка. – Больницу оставите на хвельшера. Василий Васильич вполне сурьезный человек.
   Это было правдою. Фельдшер Василий Васильевич, помощник отца, был знающим и добросовестным медиком. До приезда моего отца в Кудук он самостоятельно справлялся с работой. Жил Василий Васильевич в Фергане давно, в совершенстве владел узбекским языком, знал обычаи и нравы коренного населения, и табибы, местные медики-знахари, лечившие больных молитвами, заговорами и разными обкуриваниями, даже побаивались русского фельдшера. Вначале они пробовали вести с ним борьбу, но кончили тем, что стали прибегать к его помощи. Отец и сам все это прекрасно знал и все же колебался оставить больницу без врача.
   Марьюшка выставила, как ей казалось, самый важный довод:
   – Дите избегается, заболеет, сегодня плакал...
   – Алексей здоров, свобода мальчишке не повредит,– перебил ее отец, – но ему пора учиться в школе. В этом вы безусловно правы, Марьюшка. Надо переезжать.
   Кудук мы покидали на рассвете. Пахло росистой свежестью. Птицы еще спали. Небо на востоке только начинало протаивать. Стояла та особая предутренняя безветренная тишина, которую страшно нарушить. Мы и провожающие нас чувствовали это и потому разговаривали шепотом. Наши друзья и знакомые простились с нами еще вчера. Это было целое паломничество. В наш дом приходили те, кого вылечил отец, приходили соседи. Сказать спасибо и попрощаться с русским доктором приезжали из близких и дальних узбекских кишлаков и даже из киргизских кочевий, куда частенько выезжал отец оказать помощь больному. По веснам, я сам видел, на дальних склонах появлялись белые пятна – киргизские юрты, двигающиеся на джайляу – альпийские высокогорные луга.
   Теперь, в этот прощальный предрассветный час около нашего дома бесшумно и степенно суетилось несколько человек. Баймурад и еще двое дехкан осторожно выносили наши вещи. Отец трепетал за свои инструменты и книги. Он доверял дотрагиваться до них только Василию Васильевичу. Марьюшка бережно укладывала кухонную утварь. Все так же тихо мы простились с провожающими. Тихо заскрипели колеса арбы... Я смотрел на горы, где Сахбо в этот час подымал стадо.
   Мы поднялись на взгорье, откуда были видны плоские крыши покидаемого селения. Среди них я узнал нашу, на которой ночевал под сенью душистого тополя. Тополь был добр и всегда заслонял меня своей листвою от горячих лучей солнца. Я смотрел еще на одну крышу. Под ней проводила свой утренний сон третья жена бая Умара Атабаева, маленькая Зухра.
   По-разному уходит от нас детство. Иногда уносит его с собой внезапная смерть отца, иногда остается оно за дверью покинутого дома.

Тетрадь вторая

   Переехав на место новой работы отца, мы временно поселились в Старом Коканде, на одной из его маленьких кривых улочек. Наша улица, похожая на высохший арык, была такая узкая, что арба, проезжая по ней, задевала обоими колесами заборы, а две арбы, попавшие в нее с разных сторон, не могли разъехаться. Ну и поднимали тогда крик и ругань владельцы арб! Выручали живущие поблизости мальчишки. Вцепившись в задние колеса, они помогали оттянуть арбы назад.
   После наведения таким образом порядка взволнованные лошади, теперь уже в очередь, проносились, таща за собой громыхающие арбы, и улица снова погружалась в сонную тишину, разве только изредка нарушал ее старый осел, нагруженный сверх меры корягами саксаула, да тень закутанной в темное женщины проскальзывала из ворот в ворота однообразных безглазых домов.
   Наш дом походил, как две капли воды, на другие дома в лабиринте старого города. Он был серый, глинобитный, обращенный окнами во двор. Такой же глиняный забор скрывал от прохожих маленький дворик, где рос тополь, вился виноград, где было свежо и прохладно.
   Я полюбил тополь в нашем дворике. Он был старый, дуплистый и напоминал мне тополь моего детства в селении Кудук. По утрам здесь, как и там, над тополем висело сияющее небо. Большие красноголовые осы сидели на листьях и пили росу. На его вершине бранились и дрались скворцы. Их легкие перья летели, как листья, вниз. Вечерние лучи солнца золотили ствол дерева и ложились, умирая, около его корней.
   В наш двор выходила стена еще одного глиняного строения, принадлежавшего тому же хозяину. В нем помещалась обычная узбекская комната с нишами для одеял, подушек и посуды. Окна этой комнаты смотрели во двор, выходивший на противоположную улицу. Двор этот отделялся от нашего глухим забором с калиткой, запиравшейся на засов. И хотя калитка оставалась закрытой, время разрушило часть забора, в котором образовался пролаз, и мы, как и наши соседи, пользовались пролазом и двумя выходами на разные улицы. Это возможно было потому, что наша русская семья не прятала няню Марьюшку в женскую половину, а в мазанке не было женщин. В ней жили два узбека Хаджиевы, вдовый отец с неженатым сыном.
   Старшего, Садыка Хаджиева, я недолюбливал и даже немного побаивался. У него был курносый нос с ноздрями, точно вырезанными ножом, сизые скулы, худой подвижной кадык выглядывал из узкого воротника засаленного халата. Раскосые острые глаза смотрели дико и нелюдимо. С нами он никогда не заговаривал и на поклон не отвечал.
   Его тридцатилетний сын Юнус был общителен, старался услужить всем, особенно Марьюшке. Он приносил на кухню ведра с водой и корзины угля.
   Завидя меня, Юнус чмокал толстыми губами и, щуря свои глаза-щелки, громко приветствовал: "Салям алейкум!"
   Я отвечал ему и, сбежав с крыльца, охотно разговаривал. Мне льстило, что взрослый сосед обращается со мной как с равным, нравилось, что он интересуется моим отцом.
   Пересыпая речь цветистой похвалой, он переходил на русский язык.
   – Хороший человек русский доктор!.. Шибко ученый... Все на свете знает. Шибко добрый!.. Всех лечит... И все ходит, ног не жалеет. Зачем дома не посидит? А? Куда отец ходит?.. – постоянно допытывался он.
   – Ты же знаешь! – отвечал я. – В больницу.
   – Зачем неправду говоришь! – добродушно толкая меня в бок, смеялся Юнус. – Больница у базара, а доктор ходит далеко, за вокзал ходит, к железнодорожникам!
   – Ну что же, – говорил я равнодушно, – значит, там есть больные.
   Юнус прикрывал глаза толстыми набухшими веками.
   – У железнодорожников своя больница, свой доктор.
   – Ну что же, что своя больница, – разъяснял я. – Все равно, куда доктора позовут, он обязан идти.
   Как-то я рассказал Юнусу, что медики, получив диплом врача, дают клятву: никогда никому не отказывать в медицинской помощи, идти к больному в любой час дня и ночи, лечить даже своего врага и сохранять тайну, если больной доверит ее.
   Юнус слушал меня недоверчиво, а потом спросил:
   – А шайтана доктор будет лечить?
   И довольный своей шуткой, думая, что поставил меня в тупик, громко захохотал.
   – И шайтана стал бы лечить, заболей шайтан. Только никаких шайтанов на свете не бывает, – добавил я, впрочем, не так уж уверенно.
   От пролаза шел отец Юнуса, и мне показалось, что если бы шайтан мог появиться здесь, то он выбрал бы для себя обличье старшего Хаджиева – таким неприятным и злым показалось мне лицо нашего соседа.
   Юнус, видимо, тоже побаивался его, потому что, не дослушав меня, вскочил и отошел в сторону.
   Однако мне потом подумалось, что сын передал отцу содержание нашего разговора. Я заметил, что с этого дня, встречаясь со мною, старик как-то пристально смотрел на меня и бормотал что-то вроде приветствия. Я возгордился, думая, что слава русского доктора отблеском падает на меня, его сына. Лично мне нечем было гордиться. Наши надежды на мое учение в гимназии не оправдались. Для поступления в третий класс у меня не хватало знаний. Отец не то по своей рассеянности, не то – вольнодумию не подготовил меня по "закону божьему", тогда обязательному предмету во всех учебных заведениях. Я хорошо знал занятные и страшные истории из "Ветхого и Нового заветов", безошибочно читал молитвы, которым выучила меня моя добрая нянюшка, но я не имел ни малейшего понятия о "Катехизисе". Это же была книга духовного содержания, состоящая из вопросов и ответов. Ученику полагалось понимать вопросы и отвечать на них по-книжному, наизусть. Я не мог сделать ни того ни другого, и за это батюшка с треском провалил меня. Не помогло и то, что я самостоятельно перерешил за третий класс все задачи по Арбузову, не делал ошибок в диктовке и получил высший балл по всем остальным предметам вступительных экзаменов.
   Отцу моему посоветовали устроить меня домашним учеником у этого священника и договориться через него, чтобы в гимназию приняли условно, прозрачно намекнув, что батюшке следует заплатить за уроки и любезность.
   Все это походило на взятку. Отец рассердился и отдал меня в четырехклассное училище, туда я был принят сразу в четвертый класс. Прельстившись моими "светскими" познаниями, школьное начальство закрыло глаза на мое незнание "Катехизиса".
   В училище все для меня было внове и непривычно. В нем учились дети русских рабочих, великовозрастные мальчишки, знавшие, как и мои кудукские товарищи, труд с малолетства. Но на этом сходство и кончалось.
   Это были шумливые, драчливые ребята. В классе они грохали крышками парт, стучали сапогами, дерзили учителям. В перемены они высыпали во двор и там носились до звонка. Сторож Игнатий, отставной солдат, долго звенел медным колокольчиком, помогая его бренчанию сиплым криком: "Звонок, огольцы! На урок! Оглохли, неслухи?! А ну, марш по классам! Я вам!.." Мальчишки отрывались от игр и с гиканьем, табуном, толкаясь, бежали в здание.
   Игры их были странные и дикие, порой переходившие в жестокость. Особенно доставалось новичкам. Такая уж была традиция всех учебных заведений Российской Империи – преследовать вновь поступающих. Новенького тянули за уши, что значило "показать Москву", припирали к стене так, что захватывало дух и трещали кости – это называлось "жать масло". Мне еще мало досталось. Объяснялось это не какими-нибудь моими доблестями, а тем, что я был рослым, довольно ловким и в свои двенадцать лет выглядел четырнадцатилетним.
   Избавившись от преследования своих одноклассников, дружбы их я не приобрел. Теперь я объясняю это двумя причинами.
   Переселясь в Коканд, я сохранил привычки, приобретенные в Кудуке. Дома носил узбекскую одежду, любил национальную пищу, говорил по-русски как хорошо выученный узбек и явно тяготел к дружбе с местным населением.
   С другой стороны, я был сыном доктора, по тогдашним понятиям принадлежащего к враждебному классу, к людям, которые носят шляпы, ездят на извозчиках и дома держат прислугу. Чем я мог оправдаться? Отец разъезжал по больным на пролетке, а Марьюшка неустанно заботилась обо мне.
   То, что отделяло меня от других учеников четырехклассного училища, имело глубокие корни, едва ли понятные современной молодежи.
   Колониальная политика монархической России строилась на принципе политики Древнего Рима: "разделяй и властвуй". Царские сатрапы натравливали русских на узбеков, узбеков на других "инородцев", живущих в Туркестане. Мусульманское духовенство разжигало религиозную нетерпимость, объявляло русских врагами правоверных. Так было и в год моего поступления в училище, хотя в России уже произошла Октябрьская революция и в Ташкенте провозглашена Советская власть. Нет, пожалуй, было не так, а еще сложнее.
   Коканд разделился на две половины, ставшие двумя враждующими лагерями.
   В то время, когда в новой части города советские учреждения поддерживали связь с Ташкентом и Москвой, в Старом Коканде, как в осином гнезде, собирались силы, устрашающие, готовые жалить и уничтожать. Это были националисты, духовные лица, туркестанские промышленники, владетели хлопка, купцы и баи.
   К ним примыкали эсеры, белогвардейцы, к ним тянулись нити из Афганистана.
   Сюда для заговорщицких целей пробирались офицеры армии Дутова, английские шпионы; под видом купцов, странствующих монахов, дехкан собирались главари басмаческих отрядов.
   Коканд становился центром контрреволюционного движения.
   Конечно, всего этого я, по молодости своих лет, тогда не понимал. Понимание пришло позднее. Я заплатил за него дорогой ценой. Не понимал всего и мой отец. Он плохо разбирался в политике и не любил ее. Страсти, раздиравшие жителей Коканда и всего Туркестана, оставались за порогом докторской квартиры. Мой доктор любил повторять, что люди для него делятся на здоровых и больных. Первым он старается не делать зла, а вторых обязан лечить всегда и везде. Вот почему, постоянно слыша это, я и рассказал Юнусу о докторской клятве.
   А в городе становилось все более неспокойно.
   Тревожными стали черные ночи, брехня собак, быстрые шаги за стеной дувала, одиночные винтовочные выстрелы...
   Утро не уменьшало страхов, рожденных в часы, предназначенные человеку для сна. День рождал тревожные разговоры, слухи ползли по городу, как осенние тучи по небу, просачивались, как подпочвенная вода, оседали, как пыль, гонимая ветром.
   Никто не знал, в каких потаенных уголках города они зарождались, что в них – правда, что – ложь. Знали одно – обо всем, что случилось и что должно случиться, можно услышать на базаре, и все устремились туда. Мальчишки моего возраста, конечно, не отставали от взрослых.
   Этот базар – центр не только города, но и всей Ферганы – он оживает в моей памяти как странный мир, смешение времен, звуков, красок и запахов. Он вспоминается как город, имеющий свои площади, где проходили конские ярмарки и большие торги; свои строения – просторные лавки, тесные лавочки, помосты, чайханы, загоны для верблюдов, коней и ослов...
   Богатые, толстобрюхие купцы неподвижны. Сам аллах не ведает, когда и где совершаются ими сделки. На базаре их можно увидеть сидящими под навесом на груде подушек и одеял. Перед ними цветастые чайники, в руках пиалы. В чайниках и пиалах – ароматный зеленый чай. Чай обладает свойством вышибать едкий пот, пропитывающий халат под мышками. Чем богаче узбек, тем больше надето на нем халатов, тем душнее испарения и тем больше почета человеку. Таков уж обычай! И каких только халатов нельзя было увидеть в старом Коканде! Белые, как снег – ферганские, пестрые бухарские и хивинские – каждый со своим неповторяющимся узором. То же и тюбетейки! Ферганец носит на голове черную шапочку четырехстворчатой формы, напоминающую собой раскрытую коробочку хлопчатника. И рисунок на ней вышит белым шелком, похожий на хлопок. А рядом с ферганскими тюбетейками плывут круглые, пестро и ярко расшитые – тюбетейки Бухары и Хивы. Среди тех и других белеют чалмы, желтеют соломенные шляпы-канотье и шлемы европейцев, охотников за хлопком, этим белым золотом Туркестана.
   На базаре во всем уживались противоречия и крайности. Рядом с роскошью восточной одежды мне запомнились и другие халаты – ситцевые, выцветшие, надетые прямо на голое тело и до того ветхие, что надо удивляться, как они еще держались на плечах своего обладателя.
   Пеструю толпу прорезывали дервиши, выделяясь своими конусообразными, опушенными мехом шапками. Обычно они появлялись среди групп дехкан и бедноты Коканда – сапожников, медников, кузнецов. На базаре было больше тех, кто продавал, чем – покупал, больше жаждущих продать свой товар, чем что-либо приобрести. И шума здесь было много. Кричали продавцы сладостей, отбиваясь от мальчишек, которые окружали их, мешая пробиться настоящему покупателю. Кричали водоносы, брадобреи, зубодеры, кальянщики, предлагающие каждому за одну копейку покурить из кальяна. Но в этом торговом гаме редко заключались сделки – не такое было время.
   И вот однажды, бродя без особенной цели в пестроте и гаме базара, я увидел старика Хаджиева, нашего соседа, в обществе двух узбеков. Один из них был с длинным лицом цвета шафрана, в стеганом ситцевом халате, туго перетянутом офицерским поясом. Другой, очень маленького роста, казался мальчиком, и только старообразное морщинистое лицо выдавало его зрелый возраст. Все трое сидели под навесом какой-то лавки, поджав под себя ноги, и о чем-то оживленно беседовали. Увидев меня, Садык Хаджиев отвернулся, отвернулся и его второй собеседник, а маленький закрыл свое лицо темными, совсем детскими руками. Я прошел мимо, не поклонясь.
   И все же я спросил Юнуса, чем стал торговать его отец на базаре. Он удивленно посмотрел на меня, словно не сразу понял, а потом замотал головой, прищелкивая пальцами:
   – Халва... Орехи... Медовые лепешки... Ой, вкусно! Ой, вкусно!
   Я не поверил Юнусу. Лавка, где сидел старый Хаджиев, находилась далеко от рядов торговцев сладостями. Но не стал расспрашивать. На другой день Юнус сам возобновил разговор. Он принес мне большой кусок ореховой халвы и медовых лепешек. Я поблагодарил его и хотел спросить, мальчик или взрослый человек сидел с его отцом, но Юнус опередил меня:
   – Ходил я в лавку мало-мало... Мальчик говорит: "Бери халву, неси русскому", кричит: "Хороший мальчик... хороший халва..." Тебе это! Бери!
   – Какой мальчик? – спросил я.
   – Да ты ж его видел с отцом, – усмехнулся Юнус. – Низкий такой... – он показал рукой, наклонясь к полу. – Малый еще мальчишка... глупый... Помогает в лавке дяде.
   Значит, тот, со старческим личиком, был все-таки мальчик?
   Халву мы съели вместе с Марьюшкой и, запивая ее чаем, я рассказал ей о встрече на базаре. Марьюшка всполошилась.
   – Не связывайся ты с этим чертом, – говорила она, называя чертом старого Хаджиева. – И мальчик из его лавки совсем тебе не товарищ. Знала бы, от кого халва – не ела бы и тебе не позволила.
   – А Юнус? – спросил я. – Юнус тебе воду носит?
   Марьюшка загремела ведрами и ничего не ответила.
   А я пошел на базар в надежде на новую встречу. Не имея товарища-узбека, я хотел подружиться хоть с тем мальчиком из лавки. На базаре я встретился, только не с ним. Я встретил Сахбо! Я стоял против него и смотрел, не веря своим глазам.
   – Сахбо? – раз десять спросил я.
   – Леша! – раз десять сказал он.
   И каждый раз прибавлял к моему имени по-узбекски разные хорошие слова, которые можно перевести: "Брат, друг".
   Потом мы взялись за руки и я повел его домой, забыв о цели моего прихода на базар.
   В кухне Марьюшка нагрела воды в медном тазу, чтобы отмыть Сахбо, а когда он помылся, накормив его, приступила к вопросам: как он попал в Коканд, здорова ли его мать, как живут наши бывшие соседи?
   Но Сахбо ничего нам не отвечал, только застенчиво улыбался. Рассказал он все подробно, когда о том же его начал расспрашивать вернувшийся из больницы мой отец.
   В мирном селении Кудук после нашего отъезда произошли большие события. Туда прибыл ишан (так мусульмане называют священнослужителя, считая его святым еще при жизни). Слово ишана закон не только для мулл, но и для всякого правоверного. Я и раньше знал, что ишаны в Туркестане живут богато.
   У них огромное количество земли, скота, много слуг, которые служат ишану как рабы.
   Рассказ Сахбо был сбивчив. Марьюшка, понимая по-узбекски с пятого на десятое, дергала меня за руку, чтобы я переводил ей непонятное. Я переводил, сам плохо вникая в смысл.
   Ишан, прибыв в Кудук, собрал все взрослое население и объявил, что скоро будет священная война. Все молодые джигиты должны стать в ряды войска пророка, вырезать всех неверных, постоять за веру отцов. Он велел мужчинам снять халаты и, стуча каждому в грудь пальцем, говорил, годен ли тот воевать. И всех находил годными.
   – Ишан ведь поп, – усомнилась Марьюшка, не доверяя моему переводу, и покачала головой. Оказалось, что в грудь стучал не сам святой ишан, а какой-то военный, по-видимому, англичанин. Потом уж ишан, а не англичанин, приказал собрать всех мальчиков от двенадцати лет и отправить их с ним. "Пока отцы и братья будут воевать против безбожников-большевиков, – разъяснил он, – мальчики станут учиться благочестию и военному делу".
   Он обещал поселить их высоко в горах в пастушьих хижинах. Там, пася ишановский скот, научась владеть винтовкой, эти мальчики вырастут настоящими воинами пророка. И когда придет их срок, спустятся с гор, подобно вестникам смерти для всех противников ислама.
   – Радуйтесь, правоверные! Аллах уготовил славу вашим детям!
   Но женщины в нашем Кудуке совсем не радовались. Матери подростков рвали на себе волосы и раздирали одежды. Мужьям и братьям пришлось прибегнуть к плетке, чтобы успокоить их и заставить повиноваться ишану. Но мать Сахбо отвела сына за дом, надела на него сумку с лепешками и велела скакать на лошади в Коканд.
   – Найдешь там русского доктора, – только и успела сказать она.
   Сахбо загнал свою кобылу и полдороги шел пешком.
   – Мать очень торопилась, – сказал он застенчиво, – и не успела прислать вам подарок. Она боялась, чтобы дядя Ибрагим не узнал, что я не еду с ишаном. Он...
   Тут Сахбо вытер рукавом глаза и замолчал. Он не захотел рассказывать нам о брате своей матери, заменившем ему умершего отца.
   С этого дня моя жизнь круто изменилась. Кончилось мое одиночество. Я потерял интерес к мальчику со старообразным лицом, а заодно и к Юнусу. У меня теперь был товарищ, друг, брат.
   Отец мой уделял Сахбо времени больше, чем мне. Он занимался с ним русским языком и арифметикой. Сахбо учился старательно. Я помогал ему готовить уроки. Марьюшка перешивала мои халатики и закармливала нашего гостя чем только могла. Она вовсю старалась, чтобы он не скучал без материнской ласки.
   Я с эгоизмом юности и не думал, что моему другу может чего-то недоставать в нашей семье. А было именно так.
   Сахбо был впервые в Коканде, и я загорелся желанием показать ему город. Друг мой не отказался, и в первый же удобный день, приготовив заданные отцом уроки, мы отправились на площадь к дворцу бывшего кокандского хана Худояра.
   Сначала мы степенно, подражая взрослым, задрав головы, рассматривали, как нам казалось, прекрасный, яркий орнамент. На нем, по мусульманскому обычаю, не было изображено ничего живого, а только причудливое сплетение завитков, треугольников, звезд и кругов. Они то сходились, образуя законченный рисунок, то распадались, переплетаясь в ином порядке, и неожиданно повторяли тот же узор.
   Налюбовавшись орнаментом, мы начали бегать и даже играть, прячась в тень четырех башен дворцового портала, потом, утомившись, сели прямо на каменные плиты, и я начал рассказывать другу о дворце.
   Фантазия, как всегда, унесла меня далеко от действительности: тут были четыре прекрасные дочери хана, заключенные каждая в одну из башен, их веселые, смелые возлюбленные и даже добрые и злые дивы.
   Не знаю, всему ли верил Сахбо, но он слушал меня внимательно, смотря в лицо черными, косо посаженными глазами, и когда я замолчал, попросил рассказать также о мечети и медресе, вычурные купола которых он высмотрел между плоских крыш домов, окружающих площадь. И снова я с увлечением смешивал правду с вымыслом, сказку – с историей. Когда мне надоело рассказывать, а Сахбо – слушать, мы вскочили на ноги. Через несколько минут мы были в русской части города. Оглянувшись на Сахбо, я громко расхохотался. Он остановился с наивно открытым ртом и удивленно расширенными глазами: житель Кудука не поразился великолепием ханского дворца, роскошного медресе и мечети, но его поразила широкая мощеная улица, аккуратные двух-, трехэтажные дома с высокими окнами, сады перед каждым домом, приземистые кирпичные амбары, гостиные дворы, магазины...
   Мы забрались в царство русского купечества.
   Желая еще больше поразить своего товарища, я схватил его за руку и потянул за собой на Розенбаховский проспект.
   В то время Розенбаховский и Скобелевский проспекты были аристократическим центром русской части Коканда. Здесь селились царские чиновники, военные, агенты крупных торговых фирм и приезжие специалисты. Именно здесь в одном из домов и предназначалась квартира для заведующего городской больницей, то есть для моего отца. Вот к ней-то я и вел вконец оторопелого Сахбо.
   Мимо нас то и дело проносились легкие рессорные экипажи, брички, велосипедисты, проезжали верховые.
   Сахбо шел, не выпуская моей руки. Впрочем, ему здесь все нравилось: глубоко наполненные арыки, проложенные с двух сторон бульваров и улиц, густая шарообразная зелень в аллеях, теперь пожелтевшая и сморщенная.
   Мы остановились около дома, в котором должен был бы жить отец со мною и Марьюшкой. Уже темнело. Окна были закрыты ставнями, выкрашенными в белый цвет. В эти тревожные дни люди рано запирались в домах, и сейчас русские горничные и няни загоняли детей, а дворники-узбеки запирали ворота и спускали собак.
   Я отыскал окна квартиры, в которой продолжала жить вдова умершего доктора, чье место в больнице получил мой отец, и коротко рассказал Сахбо всю квартирную историю. Повторяю ее для читателя, так как она имеет отношение к дальнейшим событиям.
   Устроившись на новой должности, мой отец поехал по адресу, данному ему в больнице, чтобы осмотреть квартиру и, как тогда было принято, выразить соболезнование вдове покойного. На его звонок открыла дверь горничная и, попросив подождать, исчезла. По ее растерянному виду, по шепоту за дверьми отец понял, что визит его некстати. Ждать ему пришлось долго.
   Во внутренних комнатах нарастал шум, хлопали дверьми, кто-то пробегал, уже ясно были слышны голоса и чей-то плач. Наконец в гостиную вышла немолодая дама в черном и, прикладывая батистовый платок к покрасневшим глазам, попросила присесть. Она назвалась сестрой жены умершего врача и, вздыхая, сказала, что вся их семья должна извиниться перед господином доктором и просит его о великой милости.
   Просьба заключалась вот в чем. Вдова заболела нервным расстройством, и пользующие ее врачи не рекомендуют в этом состоянии переезжать. Словом, они не подготовлены к переезду и не могут освободить новому больничному врачу казенную квартиру.
   Отец мой сейчас же дал свое согласие ждать полного выздоровления больной и просил членов семьи не беспокоиться: он как-нибудь устроится, ему не много надо.
   Во время этого разговора в комнату прошмыгнула закутанная темная фигура. Это была узбечка в парандже и с густой сеткой на лице. Она поманила рукой даму, разговаривавшую с отцом, и та, извинившись, вышла. Вернулись они очень быстро. С ними была горничная в качестве переводчика, но отец отказался от ее услуг: он хорошо мог объясниться сам.
   В чем дело? Оказалось, женщина в парандже рекомендует доктору пустой дом с обстановкой. Дом принадлежит ее брату, уехавшему из Коканда надолго. По ее мнению, были только два обстоятельства, которые могли не понравиться господину доктору: дом находился в Старом Коканде и в соседнем дворе халупу занимали два узбека. Отец только махнул рукой. Это его не останавливало, ему даже понравилось поселиться снова среди узбеков. Все мы привыкли к этому народу.
   Вот почему я не попал в русский квартал, как и в русскую гимназию. Сынки живущих на Скобелевском и Розенбаховском проспектах не стали моими товарищами, а сейчас русский дворник прогнал нас, двух мальчишек-узбечат, от ворот, не подозревая, что перед одним из них, сыном доктора, при иных обстоятельствах он бы "ломал шапку".
   Отбежав, мы обернулись и снова посмотрели на этот дом, вернее – на сердитого дворника. И как же мы были удивлены, увидев, что он выпускал из калитки мальчишку-узбека, поменьше нас ростом и одетого не лучше нас, и выражал при этом ему почтение. Мы спрятались в тени дерева и дали мальчику опередить нас, а потом с шумом выскочили из своей засады. Он быстро обернулся, и каково же было мое удивление, когда я узнал в нем мальчика со старообразным лицом из лавки на базаре! Я видел его рядом с Садыком Хаджиевым, мне ясно представился их третий собеседник, человек с длинным лицом цвета шафрана, в стеганом ситцевом халате, туго перетянутом офицерским поясом. Потом я вспомнил халву и медовые лепешки, которые прислал мне этот мальчик. Мне стало стыдно, что мы хотели напугать его, и я поблагодарил за подарок. Я заговорил по-узбекски, чтобы Сахбо понял, о чем идет речь. Мальчик ответил, что рад, если мне понравился его достархан, и пошел с нами. Мы шли быстро. Час был поздний, а время тревожное – я боялся, что дома будут о нас беспокоиться. Однако наш третий спутник не торопился, семенил ногами и задыхался. Из его узкой груди вырывалось свистящее дыхание, и он часто останавливался. Мне было неудобно оставить его одного и стыдно выказывать тревогу – узбекский мальчик мог посчитать меня трусом. Так и тащились мы через весь Новый город, снова миновали дворцовую площадь и, наконец, очутились в Старом Коканде. Тут новый знакомец показал своей темной ручкой куда-то в сторону и вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.
   – Какой странный мальчик, – вслух подумал я.
   – Да он совсем не мальчик, – ответил мне Сахбо. – Он взрослый.
   Тайну маленького человечка со старообразным лицом первым из нас разгадал Сахбо, но именно он стал после этого вечера уходить без меня и проводить время с Мухабботом – так звали нового друга Сахбо. Я спросил своего товарища, что нашел он, джигит, общего с этим маленьким старичком с лукавой рожицей и лукавыми словами. Сахбо долго молчал и потом ответил:
   – Видишь ли – он узбек...
   Я не нашелся, что сказать в ответ. Узбек... русский... Раньше мы с Сахбо не думали об этом, и дружба наша не становилась мельче оттого, что оба мы были людьми разных народов.
   И вдруг оказалось, что Сахбо мало моей дружбы. Я посчитал это изменою и дулся на него, а тут еще возобновились занятия в училище. Теперь свободное время я стал проводить со своими одноклассниками и только вечерами встречался с Сахбо.
   Русские школьники неожиданно подобрели ко мне и стали искать со мной дружбы.
   И опять это не было моей заслугой. Просто они узнали, что я сын доктора Михаила Алексеевича, которого они видели у своих родителей. Отец не столько по долгу службы, сколько по велению своего сердца часто бывал в кварталах, где жили рабочие местных заводов. Через этих рабочих, исполняя их просьбы, отец выезжал в отчужденный район вокзала и железной дороги. Там была своя больница и свои доктора, но стрелочники, смазчики и кочегары больше доверяли Михаилу Алексеевичу. Это удивляло многих и, как я уже рассказывал, в том числе и нашего соседа Хаджиева-младшего.
   Вот с детьми этих-то рабочих я теперь и начал дружбу. Как видно, и в училище вступил в действие закон единения людей по их взглядам и убеждениям. Я для своих товарищей перестал быть сынком барина, а стал сыном человека, которого уважали и которому доверяли их отцы. Конечно, ни я, ни другие ученики этого не понимали. Просто нам стало хорошо вместе, я же особенно потянулся на зов дружбы, желая как бы отомстить Сахбо.
   Велика сила дружбы! Она способна темное перекрасить в светлые тона, согреть при стуже, утешить в печали. Теперь в училище все казалось мне иным. По утрам я с радостью, захватив ранец, выбегал из дому, на ходу бросив Сахбо: "До свидания! Я сегодня приду раньше". Но раньше я не приходил. Мы оставались на школьном дворе, играли в лапту, городки или, окружив сторожа Игната, слушали старые солдатские песни.

Греми, слава, трубой,
Мы дралися за Дарьей...

   В день, который остался в моей памяти навсегда, я шел домой раньше обычного: игры во дворе не состоялись из-за погоды. Февраль выдался холодный, с утра со степи дул ледяной ветер. Я бежал через Каменный мост, соединяющий Новый Коканд со Старым. Под мостом плескались мутные воды мелководного, всегда, даже в жару, ледяного Сая. Немного ниже моста, где женщины кувшинами набирают воду, а ишаки терпеливо ждут, когда старый инвалид наполнит водою бочку, – спиною ко мне стоял Сахбо с каким-то стариком. Нет, это не был водовоз, хотя он и держал в руках ишачий поводок. Водовоз, скользя босыми ногами, набирал заплесневевшую, пахнувшую гнилью воду. Мне запомнился и этот запах, и зеленоватый цвет воды, и Сахбо, который стоял, опустив голову, внимательно и покорно, как мне казалось, прислушиваясь к словам Садыка Хаджиева. Да, узбек, говоривший с моим другом, был наш старый сосед. Я даже услышал фразу, которую он сказал: "Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов". Почему-то мне показалось, что это он сказал про меня.
   Я покраснел и повернул обратно, а когда снова взошел на мост, ни Садыка, ни Сахбо не было.
   Дома я не спросил Сахбо, о чем он говорил с Хаджиевым. Пообедав, мы, как всегда, сели рядом за приготовление уроков. Отца не было дома. Марьюшка была занята стиркой, и из кухни к нам долетала протяжная песня.

Все пташки-канарейки
Так жалобно поют,
А нам с тобой, мой милый,
Разлуку придают.

   Мне почему-то стало грустно от этой песни. Я взглянул на Сахбо – он тоже слушал Марьюшку и сидел над тетрадкой, как-то особенно скосив глаза.
   Я захлопнул книгу и подошел к окну. Прошел дождь, в луже отражалось мраморное февральское небо. Мой тополь стоял голый и зябкий. Через двор к пролазу шел Юнус.
   Обернувшись к Сахбо, я сказал услышанные днем слова: "Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов", – и пальцем показал в спину Юнуса. Сахбо ничего не ответил. Он продолжал сидеть над тетрадкой, скосив один глаз на нее, а другой – на дверь в кухне. В кухне все продолжалось:

Разлука, ты, разлука,
Чужая сторона!
Никто нас не разлучит,
Как мать сыра земля...

   В эту ночь Сахбо исчез из нашего дома.
   Первый раз я и отец не выполнили своих обязанностей: он не пошел в больницу, я – в училище. Стоя перед отцом, как перед судьею, я рассказал ему все: свою молчаливую ссору с Сахбо, его дружбу с Мухабботом, удивившую меня встречу около моста.
   Марьюшка плакала в кухне, но она одна у нас делала все, что привыкла делать: приготовила завтрак, к которому никто не притронулся, прибрала в комнатах, а теперь, заливаясь слезами, готовила обед. Сегодня ей пришлось туго, так как бочки были пусты: Юнус не налил в них воды. Ни его, ни Садыка Хаджиева не было дома. Их халупа была заперта на висячий замок. Имело ли их отсутствие что-нибудь общее с исчезновением Сахбо – я не знал.
   Отец не сделал мне ни одного упрека, но в постановке вопросов, которые он задавал мне, в его взгляде я чувствовал обвинение. Да я и сам обвинял себя! Ведь последнее время я мало обращал внимания на нашего гостя. Я уже стал неохотно помогать ему в приготовлении уроков. Как-то я даже сказал: "Ты все уже знаешь сам, моя помощь тебе не нужна". Я хотел, чтобы Сахбо сказал, что нуждается в моей помощи, во мне. Но он промолчал. Уроки мы приготовляли всегда вместе, сидя рядом, но каждый делал свое дело самостоятельно.
   Теперь я понял, что должен был откровенно поговорить с другом, наконец, сказать, что я видел его с Садыком Хаджиевым, просить его рассказать мне, что связывает его с ним и карликом Мухабботом. Я ничего этого не сделал. Стыд и горечь жгли меня...
   Отец сказал, что займется этим сам, и вышел из дому, прося меня не предпринимать ничего. Я обещал. Нянюшка, помня мои детские годы, старалась утешить меня по-своему. Она приготовила мои любимые кушания, заставила стол лакомствами. Но мне ничего не лезло в горло. Я лег на диван в отцовском кабинете. Так когда-то в Кудуке лежал я, оплакивая двух друзей – Зухру и Сахбо. Невольно мне вспомнилась наша подруга.
   Что она теперь делает? Как живет? Неужели она любит толстого, волосатого Умара Атабаева и счастлива с ним? Я впервые задумался о своих сверстниках, о Сахбо, который ушел из родного селения. Ведь там остались его мать, братья. Наверное, он скучал без них, может быть, тревожился... А я забавлял его сказками о дочерях хана, рассказывал о моих товарищах. Неспроста объяснил он мне свою близость с Мухабботом одним словом – узбек, а я не понял, да еще обиделся. Лежать мне стало невмоготу. Я встал с дивана. Бездеятельность угнетала и раздражала меня. Отца все не было. Если бы не данное ему слово, я бросился бы сам на поиски Сахбо. Мне хотелось отыскать маленького человечка и, встряхнув его хорошенько, выпытать все, что он знает о моем друге.
   Я чувствовал себя для этого достаточно сильным и взрослым. За эти часы одинокого раздумья я точно повзрослел.
   Марьюшка, приоткрыв дверь, тихонько поманила меня. Я вышел к ней в кухню. Так же таинственно она показала на окно, выходящее во двор.
   Во дворе было совсем темно. Но я ясно различал силуэты людей. Несколько человек в халатах двигались по направлению к проему, соединяющему два двора. Они не шли, а именно двигались, неся что-то тяжелое на руках. Я выскочил на крыльцо. Люди переговаривались шепотом по-узбекски. Я пошел за ними, перелез в соседний двор.
   Теперь я различил, что впереди мужчин шел Юнус, остальные несли тяжелого, грузного человека. С головы его спала тюбетейка, и я узнал старшего Хаджиева. Мне показалось, что я вижу кровь на его лице.
   Юнус открыл дверь халупы, и старика внесли. Я остался около дверей, понимая, что сейчас не время спрашивать об исчезновении Сахбо, но как-то связывая эти два события.
   Я так задумался, что не заметил, как ко мне кто-то подошел. Это был маленький Мухаббот. Теперь мне было непонятно, как я мог посчитать его мальчиком. Лицо Мухаббота стало лицом старика. Сеть морщин покрывала его лоб и щеки, шершавые губы уныло опустились вниз.
   Он протянул свою маленькую руку и так и стоял передо мною с протянутой рукой. Я не взял его руки. Я спросил его напрямик:
   – Где Сахбо?
   Он не стал отпираться, не стал говорить, что ничего не знает. Мухаббот сказал мне по-узбекски:
   – Сахбо ушел к своему народу. Нехорошо быть с врагами, когда решается судьба твоего народа.
   – Мы не враги Сахбо, – сказал я. – Он сам пришел к нам. К моему отцу, к русскому доктору, прислала Сахбо его мать. Мы не враги узбеков.
   Мухаббот пожевал губами:
   – Да, доктор – хороший человек. Ни ты, ни доктор не знаете, как он – твой отец – может послужить узбекскому народу. И он послужит ему, а Сахбо не ищите.
   – Куда ты увел его? – спросил я сурово и по-русски. Мухаббот ответил мне неожиданно тоже по-русски:
   – Я не уводил его. Он ушел добровольно. Он исправил свою ошибку.
   Ничего больше не прибавив, Мухаббот скрылся в халупе Хаджиевых. Я не пошел за ним. Мне нечего было делать там, около больного старика.
   Меня мучили злоба и бессилие. Отец был уже дома. Я передал ему свои разговоры с Мухабботом и о том, что, по-моему, старого Хаджиева принесли домой раненого. Я не успел закончить, как в дверь постучали. Это был Юнус. Он просил доктора прийти к ним.
   – Отец мало-мало болен, – сказал он. – Уж ты, пожалуйста, пойди.
   Отец никогда и никому не отказывал в помощи и сейчас же вышел с Юнусом.
   "Вот и пришлось доктору лечить шайтана", – хотелось мне сказать младшему Хаджиеву, но я воздержался: ведь дело касалось его отца.
   С этого часа события стали развиваться с неудержимой быстротой. Мой отец вернулся довольно быстро, долго мыл руки, потом стал укладывать свои инструменты в дорожный саквояж. Покончив с этим, он попросил Марьюшку сварить ему черного кофе. Пока закипала вода, отец рассказал мне все, что ему удалось утром узнать о Сахбо.
   Оказывается, Сахбо уже давно искал его дядя Ибрагим. Он обратился в милицию с просьбой вернуть ему племянника. Милиция ответила, что Сахбо, по наведенным справкам, четырнадцать лет, что его в Коканде насильно никто не держит и что Сахбо может сам выбирать себе место жительства, тем более, что Ибрагим ему не отец, а только дядя, а мать Сахбо самостоятельно владеет домом, двором и не ищет сына. Ибрагим извинился и спросил, будут ли иметь что-нибудь против него, если он уговорит племянника добровольно вернуться домой. В милиции ответили: "Нет, ничего не будем иметь..."
   – Как видно, – говорил отец, уже допивая кофе, – человек, которого ты принимал за мальчика, как-то связан с Ибрагимом. Он повлиял на Сахбо, и Сахбо добровольно покинул нас...
   На мой вопрос, что со старым Хаджиевым, отец ответил:
   – У Хаджиева разбита голова. Ему нанесли удар чем-то тупым. Он потерял сознание. В его возрасте такое ранение опасно. Но теперь за жизнь соседа можно не беспокоиться. Ему нужен только полный покой.
   Отец тут же распорядился:
   – Марьюшка, приготовьте, пожалуйста, больному к утру чашку сладкого кофе, а в обед – бульону. Его надо поддержать. Боюсь, Юнус сам не сумеет.
   Отец поднялся и пошел к двери.
   – Когда ты вернешься? – спросил я, догоняя его уже у порога.
   Он слегка сдавил мне плечо:
   – Ложись спать, не ждите меня сегодня. Завтра я прямо поеду в больницу, так что приеду к обеду.
   Мне хотелось еще поговорить с ним, но он торопился.
   Ночь сразу обступила нас. Она смотрела, прильнув к стеклам низеньких окон. Ночь была темная, безлунная. На небе ни одной звезды, на земле вокруг ни одного огонька.
   Отец не пришел к обеду, не вернулся вечером. Отец исчез так же, как Сахбо. Мы с Марьюшкой прождали его еще одну ночь, а утром моя няня побежала в больницу узнать, что с доктором. Я остался дома в лихорадочном ожидании. Несколько раз я выходил из дому, и, проходя проломом, останавливался перед халупой Хаджиевых. Странно... Она была заперта. Никаких признаков недавней драмы не было, будто и не приносили сюда тяжелого, грузного старика с проломленным черепом, не вызывали к нему врача. То, что Хаджиевы скрылись куда-то еще прошлой ночью, мы с Марьюшкой узнали утром, когда она, по приказу доктора, принесла больному кофе. На дверях висел заржавленный замок.
   Доктора искали. Отец нужен был не только нам с Марьюшкой. Больница осталась без заведующего и хирурга, больные – без доктора. К нам приходили какие-то люди в военной форме и чего-то искали. Они перерыли все в столе отца, в его аптечке. В школу я не ходил. К нам пришел директор училища, прибегали ученики. Я не уходил никуда. Мне казалось, без меня придет отец и снова уйдет. Два раза меня вызывали: раз в милицию, раз в исполком, может быть, и не в исполком. Я плохо тогда разбирался в советских учреждениях. Но оба раза меня подробно спрашивали, при каких обстоятельствах исчез отец. Я отвечал одно и то же:
   – Обстоятельств никаких не было. Его позвали к больному, и он ушел.
   – К какому больному? – спрашивали меня.
   Я отвечал:
   – Не знаю. Отец всегда уходил к больным. И всегда возвращался...
   – А здесь не вернулся?
   – А здесь не вернулся.
   – Но в этот раз он ушел поздно, – возражали мне.
   – Он часто уходил поздно...
   Не могу теперь понять, почему я не рассказал о наших соседях, о ранении старшего Хаджиева, о разговоре с Мухабботом, даже о Сахбо я ничего не сказал. Может быть, поглощенный тревогой об отце, я забыл об этих "обстоятельствах", может, не считал их "обстоятельствами".
   Дни шли, как в чаду. Молодость брала свое, и ночью я спал. Марьюшка не забывала кормить меня – и я ел. Но днями я томился в невыразимой тревоге.
   На десятый день отсутствия отца на рассвете раздались ружейные выстрелы. Стреляли где-то около старой крепости. Потом ухнула крепостная пушка.
   Марьюшка соскочила с постели и, набрасывая на себя юбки и прикрывая распущенные волосы платком, выбежала во двор. Я был там уже раньше нее. Открыв узкую калитку, мы прислушивались, как просыпался Старый город, разбуженный пальбой.
   Что-то случилось. В городе шла драка, но мы не понимали – чья и с кем. Я сбегал домой за ичигами, тюбетейкой и выскочил со двора. Марьюшка попыталась удержать меня, уговаривая и грозя, но я уже вырвался из-под опеки нянюшки и не послушался ее. Марьюшка осталась у ворот, всхлипывая и громко сморкаясь.
   Из соседних домов и халуп выбегали мужчины и мальчишки моего возраста. Женщин совсем не было. Видно, напуганные, они прятались на своей половине, держа около себя детей помладше.
   В это утро ремесленники не приступили, как обычно, к работе. Кузнецы и медники потушили уже разведенные огни, лудильщики спешно закрывали открытые было мастерские. Я постарался поскорее выбраться из лабиринта кривых уличек и побежал, как и другие, к крепости. Но до крепости мне не удалось добраться. Неожиданно меня чуть не опрокинула дико ревущая толпа. Мимо пронеслись развевающиеся полами пестрые халаты. Следом за бегущими промчались сытые кони с молодыми джигитами в седлах. Утренний ветер ударил запахом гари. К лиловому небу взметнулись черные мохнатые столбы дыма. Поднявшись, они стали растекаться над плоскими крышами, клубясь, как черные грозовые тучи. И сейчас же сквозь эти тучи прорвались огненные языки. Они медленно потянулись к небу, припекая его. Небо стало багровым. С площади полетели черные хлопья и обжигающие искры. Запах гари усилился. В уши, разрывая воздух, ударил не то стон, не то крик, слитые в один вопль.
   Не знаю до сих пор, услыхал я или сам догадался, что дома горят в Пургасовском переулке, где живут русские, и что эти дома поджигают фанатики, подстрекаемые муллой, и что там идет резня... убивают русских.
   За себя я не боялся, так как на улице никто не смог бы отличить меня от узбека. В благоразумии Марьюшки я не сомневался. Она не выйдет из дому. Жили мы далеко от крепости среди мелких узбекских ремесленников, народа трудового. Им не за что было ненавидеть русского доктора, который лечил их. Будь отец сейчас в Коканде, я твердо верил, ему не угрожал бы кривой кинжал мусульманина.
   Теперь ремесленники и торговцы бежали мне навстречу, стремясь уйти от того, что происходило в крепостном районе. Я тоже повернул в сторону, пронесся по мосту над Саем по дороге в Новый Коканд.
   Не знаю сам, как и зачем я очутился около дома, где мог бы жить с отцом. Улица была пустынна. Окна домов закрыты ставнями, словно здесь еще никто не вставал и день не начинался. Но тишина и безлюдье походили скорее на смерть, чем на благополучие. Я ощутил усталость и сел на ступени крыльца, прислонив голову к его резной колонке. Совсем некстати мне вдруг вспомнилось, как отец рассказывал, что наличники окон, крылечки и деревянные лестницы этих двухэтажных домов выполняют столяры, резчики по дереву по рисунку старых русских мастеров. "Улицы русского квартала в Коканде, – говорил он, – похожи на улицы Рязанской, Ярославской губернии". При этом он грустнел: вспоминал, верно, Россию, которую давно покинул, а может быть, и мою мать.
   Раньше я не задумывался над всем этим. Но сейчас я взрослел с каждым часом. Мне становился понятен мой отец, его полная, безотказная отдача делу, его доброта к людям.
   Где был мой отец? Жив ли он?
   По улице пронесся отряд красноармейцев. Они мчались в Старый Коканд. Я поднялся и пошел следом. На мосту кто-то позвал меня:
   – Леша!
   Второй раз случилось чудо: передо мной стоял Сахбо...
   И тут же я увидел рвущееся на ветру зеленое знамя.
   – Алла! Алла! Газават! – неслось откуда-то.
   Сахбо потянул меня за собой, и я, не думая ни о чем, не испытывая ни страха, ни удивления, побежал за ним. За чертой города мы остановились, чтобы перевести дух.
   – В городе должны вырезать всех русских! – это были первые слова Сахбо.
   – Марьюшка!.. – крикнул я и рванулся обратно, но Сахбо встал передо мной.
   – Марьюшку не тронут, не посмеют. Ее защищает один человек. Он специально для этого оставлен. Дом доктора будет цел.
   – Ах, ты не знаешь ничего! Отца нет... – начал было я объяснять. Сахбо снова потянул меня с дороги и заставил сесть в стороне, прямо в песок и пыль.
   – Леша, доктор в отряде, лечит раненых, – сказал Сахбо.
   – Каких раненых? Почему об этом не знаю я, не знают в больнице? Отца ищет милиция.
   Сахбо потупился:
   – Ищут!.. Они не найдут...
   Я слушал, не доверяя его словам. Как мог Сахбо, сбежавший от нас, знать что-то о моем отце? Я вспомнил свою обиду на друга, и даже изумление при известии об отце потонуло в раздражении на Сахбо.
   – Ты сбежал от нас, – сказал я с упреком. – Вот и думаешь, что другие способны на то же. Почему ты ушел, ничего не сказав мне?..
   Я вскочил на ноги и стоял, сжимая кулаки, над все еще сидевшим Сахбо. Мне хотелось поколотить его. Он смотрел на меня снизу вверх своими раскосыми глазами, как всегда, правдивыми и преданными. Я сдержался.
   – Рассказывай, что ты знаешь про моего отца!
   Я слушал Сахбо. Он говорил почему-то по-русски:
   – Помнишь, Садыку Хаджиеву голову проломили? Стычка была джигитов с железнодорожниками. Джигитов Садык водил к вокзалу – телеграф брать хотели. Доктора в халупу позвали, говорили – второй больной в кишлаке, помирать может... Езжай, доктор, помогай... Доктор согласие давал. Повезли. Коней загоняли. Привезли в отряд.
   – Какой отряд?
   Сахбо отвернулся:
   – Ибрагима отряд...
   – Твоего дяди? – крикнул я.
   – Курбаши* Ибрагима...
   Я поднял кулаки.
   – Так вот зачем ты пришел к нам из Кудука?.. Чтобы выкрасть со своим дядей моего отца?!
   Но я не ударил Сахбо. Нельзя бить того, кто не защищается. Он не защищался, но ответил:
   – Я пришел в Коканд за тобой. Ты увидишь доктора и уговоришь его бежать.
   – Разве нужно отца уговаривать бежать от басмачей? – усомнился я. – Что-то не так, Сахбо.
   Он заговорил по-узбекски. Так ему было легче.
   – Доктор знает, что делается в городе. Знает, что пока он в отряде Ибрагима, тебя никто не тронет. Если он убежит, тебя зарежут.
   Помолчав, он продолжал:
   – Если ты сам придешь, он уйдет с тобой. Вам надо скрыться.
   – А Марьюшка? – снова забеспокоился я о моей нянюшке.
   – С ней ничего не случится.
   Мне показалось, что, говоря это, он усмехнулся. С чего бы?.. Я снова подозрительно посмотрел на него. Сахбо ничего не ответил. Только много лет спустя я понял, что означала эта улыбка, но в тот момент мне нужно было решать – идти ли за Сахбо? Я решил: "Идем!"
   Мы зашагали дальше в молчании. На нашем пути лежал тот самый кишлак, куда обманом завезли отца и где, вместо больного, его ждали свежие лошади и вооруженные басмачи.
   Это был небольшой кишлак. По обе стороны единственной улицы лепились дувалы, давно не подновленные глиной. За их стенами угадывались настороженность и страх. Стояла удивительная тишина, даже собаки не лаяли, даже дым не вился из труб. Я не понимал, что здесь могло произойти. Сахбо сказал, точно угадав мои мысли:
   – Джигиты побывали здесь по дороге. Они угнали с собой мужчин.
   – Зачем?
   Сахбо ничего не ответил. Я вспомнил: по улицам Коканда в развевающихся халатах, подгоняемые всадниками, бежали старики и молодые... Неужели это было только сегодня? Казалось, много дней прошло с утра. Я взглянул на небо – темнело.
   Сахбо в этом мертвом кишлаке раздобыл лошадь. Я не спрашивал, как это ему удалось. Мы сели вдвоем. Он впереди. Путь наш лежал через пески, но все же лошадь бежала быстро. Несколько раз она чуть не сбросила меня, но мне не хотелось держаться за пояс Сахбо...
   В молодые годы каждый мечтает о приключениях. Дома, под опекой отца и нянюшки, по ночам я жадно прислушивался к далекой стрельбе, мечтая самому участвовать в ней. С пылающим сердцем, с неослабевающим нетерпением я ждал опасности, я жаждал, чтобы она пришла поскорей. В моем воображении всегда жила пленительная картина ночного боя: вспышки выстрелов, пулеметные очереди, взрывы гранат...
   Сидя на ступеньках ханского дворца, я для себя и Сахбо выдумывал увлекательные картины: битвы с джинами, дивами и победы над ними. Сколько раз увлекал я товарища детских лет в мир заманчивых приключений! Теперь дорога к этому миру лежала под копытами нашей лошади.
   Наступила ночь. На небе повисла луна, блестящая, как чеканное золотое блюдо. Мы въехали в аллею тополей. Они тянулись вверх, к небу, простирая свои вершины к далеким, слабо мерцающим звездам. И звезды, истомленные мольбой тополей, падали вниз.
   Мы проезжали один из оазисов Ферганской долины. В кольце снежных вершин лежит эта благодатная страна. Много веков она держит в сладком плену сердца поэтов.
   Утомленная лошадь шагала медленно. Сахбо и я молчали, прислушиваясь к шорохам, шелесту ночи. Далеко от нас остался беснующийся Коканд, впереди была встреча с отцом. Я не знал, что ожидало меня между этими точками. Какие люди, какие встречи встанут на моем пути? Какие опасности и трудности придется преодолеть? И чем окончится задуманное Сахбо? Скорее бы!..
   И Сахбо, как всегда точно угадавший мою мысль, погнал лошадь. Она понеслась. Сердце мое заколотилось. Я был счастлив!
   Теперь, оглядываясь назад, я не могу подробно вспомнить наше путешествие. Мы ехали. Потом шли пешком: лошадь пришлось отдать. Какой-то джигит, более рослый и более взрослый, чем мы, попросту отнял ее у нас на дороге.
   Мы ночевали в чьей-то халупе на вонючей, полной блох бараньей шкуре, заплатив за ночлег моими ичигами. Далее я, как и Сахбо, шел босиком. Потом мы ночевали под открытым небом, пили воду из арыка и ничего не ели, потому что есть было нечего.
   Всю дорогу мы разговаривали с Сахбо о разных разностях. Вернулось прежнее: я говорил – Сахбо слушал. Я пересказывал прочитанные мною книги по истории, географии. Рассказывал, что знал, о родине моих родителей и неожиданно для себя открыл ему трагическую историю гибели моей матери.
   Так и дошли мы до нашей цели – до басмаческого отряда курбаши Ибрагима. Тут снова настала очередь говорить Сахбо.
   – Я отведу тебя, – сказал он, не спрашивая ни моего мнения, ни согласия, – к джигитам, которые не знают тебя. Они совсем из других мест, родились и росли далеко от Кудука и не бывали в Коканде. Ты выдавай себя за узбека.
   Сахбо требовательно оглядел меня, словно видя в первый раз. Я не волновался, так как понимал, что, совершив наше путешествие, босой, в порванном халате, совсем не походил на русских мальчиков со Скобелевского или Розенбаховского проспекта... Довольный осмотром, Сахбо продолжал:
   – Я скажу, что ты увязался за мною, так как хочешь воевать. Имя твое, – он немного подумал, – будет Умар, а там дальше сочиняй, что сам знаешь.
   И по лицу его прошла тень знакомой мне доброй улыбки, словно он хотел сказать: "Ты это умеешь!" – но не сказал.
   Мне не понравился этот план. Я схватил Сахбо за борт халата:
   – Веди меня прямо к отцу!
   Он одним движением плеча высвободился от меня.
   – Этого нельзя. Ты повредишь доктору.
   – Хорошо! – сказал я, продолжая чувствовать к Сахбо недоверие. – Я сделаю пока, как ты хочешь, но только не думай, что ты перехитрил. Ты не заманил меня в отряд. Я пошел сам, добровольно. Я уйду, когда сам захочу, и уйду отсюда вместе с отцом.
   Мы говорили по-узбекски и очень громко. Я замолчал, поняв по глазам Сахбо, что надо замолчать. Из-за груды нагроможденных камней показался человек с винтовкой. С Сахбо он поздоровался как приятель. Мое появление не заинтересовало его. Ничего не спрашивая, он пропустил нас вперед, и мы стали пробираться через те же каменные преграды в ложбину, окруженную деревьями и кустарниками и потому невидимую с дороги.
   Мое появление в отряде никого не удивило и ни у кого не вызвало любопытства. Видно, сюда часто пригоняли подростков-узбечат. Я же смотрел на все с чувством острого любопытства. Джигиты сидели, лежали и ходили группами. Все они были обвешаны оружием: за поясом кривые сабли, ножи, за плечами – новенькие винтовки. Таких я никогда не видел у проходящих по улицам Коканда красноармейцев. Тут же, в ложбине, паслись стреноженные кони под седлами, готовые каждую минуту принять на себя седока. Среди джигитов и коней шмыгали старые узбеки, в халатах до того ветхих, что их можно было бы назвать лохмотьями. Эти люди таскали топливо, поддерживали огонь костров, на которых в больших котлах варился плов. От запаха баранины мне сделалось дурно. Я ткнулся в землю лицом, удерживая голодную судорогу горла. Пересилив себя, я закрыл глаза и сразу точно куда-то провалился.
   Меня разбудил Сахбо. Он сидел на корточках и тряс меня за плечо. Перед ним стояла мисочка с чуть дымившимся пловом. Я долго смотрел на него, не понимая, где мы и что со мной. Меня продолжало мутить. В лагере было пусто... Только черные головешки и ф следы золы говорили о том, что недавно здесь разжигали костры. Где-то совсем близко журчал арык. Было светло. Солнце стояло высоко. Пахло весной...
   Наконец сознание вернулось ко мне. Я вспомнил, что я в лагере басмачей, что где-то недалеко мой отец – доктор или пленник.
   Я сел, отыскал валяющуюся рядом тюбетейку, надел ее на голову, молчаливо требуя от Сахбо объяснений.
   Сахбо пододвинул ко мне плов,
   – Сначала поешь, я потом скажу тебе все.
   Но видя, что я не притрагиваюсь к еде, начал рассказывать:
   – Отряд неожиданно снялся. Джигиты ушли за подкреплением в кишлаки... Да ешь же, Леша!
   Он снова пододвинул ко мне котелок. Голод совсем пропал. Почти неохотно я взял немного плова, но стоило мне его проглотить, как я стал торопливо хватать руками жирные куски баранины и комки остывшего риса, запихивая их в рот. Я почти не вслушивался в слова Сахбо, а он между тем говорил о том, что джигиты приведут из кишлаков коней, баранов и людей. В это время я увидел вчерашнего часового. Он подходил к нам, ведя двух стариков, связанных за шею одной веревкой. Заметив мой дикий взгляд, Сахбо объяснил:
   – Святой ишан и мулла считают, что добрые мусульмане должны служить делу священной войны всем, что имеют: отдать скот, коней и прислуживать воинам пророка. Даже самые старые и больные нужны в отряде, а во время стычек их можно гнать перед собою, под первые пули. Курбаши бережет своих джигитов... Торопись есть! Скоро приедут наши. Тогда мы выберем тебе коня...
   Теперь я понял все, что говорил Сахбо.
   – И ты хочешь, чтобы я взял от них коня, ел их плов?!
   Я вскочил. Негодование душило так сильно, что меня вырвало пловом тут же на землю, прямо под ноги подошедшему со своими пленниками басмачу. В глазах моих поплыли зеленые круги. Я шатался.
   Мое состояние как будто даже обрадовало Сахбо. Он схватил меня за плечи.
   – Идем к доктору, Умар! Да идем же скорей. Ты заболел.
   Я обернулся и еще раз посмотрел на басмача и дехкан. Вид у них был жалкий. Наверное, по их костлявым спинам погуляла плеть, которой теперь поматывал молодой джигит. Я хотел броситься на него, но Сахбо быстро увел меня прочь.
   Я брел за Сахбо. Перейдя арык, мы перелезли, как и вчера, через груды камней, нырнули в колючую заросль и, ободрав себе лицо и руки, вышли, наконец, к гряде невысоких синих скал. Я поднял голову, и то, что я увидел, поразило меня своим величием и красотой.
   Над вершинами этих скал высились стены волшебных замков, моих детских выдумок – башни дивов и заколдованных красавиц. Это были красные утесы песчаников. А еще выше подымался третий ряд гор, вершины которых, пронизанные лучами солнца, сверкали, как драгоценные короны. А над всем этим великолепием плавали облака, белые, как хлопок, воздушные, как кружева, курчавые, как молодые барашки.
   Мы подошли к небольшой мазанке, прилепившейся к скале. Часовые, прятавшиеся в расщелинах, не окликнули нас. Как видно, здесь все хорошо знали Сахбо, племянника самого курбаши. Джигиты, сидевшие на полу в сенях, тоже ничего не спросили. Сахбо, не постучавшись, толкнул дверь в комнату.
   Я увидел отца. Он стоял спиной ко мне и не заметил нашего прихода. Это дало мне возможность взять себя в руки. Я смотрел на спину отца. Он был в своем докторском халате, как всегда стройный, подтянутый и аккуратный. Вдруг он оглянулся и увидел меня.
   Я был так поглощен радостью встречи с отцом, что сначала не заметил в комнате некого другого и не сразу понял смысл сказанных этим другим слов.
   – Ну, теперь, любезный доктор, я не стану докучать вам своими разговорами и оставлю вас. Аллах выказал вам свое милосердие! Значит, вы угодили аллаху!
   Проходя мимо, этот человек слегка коснулся моего плеча шафрановой рукой. И уже потом я вспомнил, что видел этого человека с узким, шафранового цвета лицом, в халате, перетянутом офицерским ремнем. Это был тот третий, кого я увидел под навесом в торговых рядах кокандского базара рядом с Садыком Хаджиевым и маленьким Мухабботом.
   Сахбо не знал ничего об этой давнишней встрече, я не придавал ей значения, а сейчас, обнимая отца, забыл обо всем. Мой проводник, бывший кудукский товарищ, деликатно вышел из комнаты. Мы сели с отцом на кошму и, ничего не говоря, просто смотрели друг на друга.
   Я притронулся к докторскому халату.
   – Отец, ты их лечишь?
   – Да, лечу, Алеша. Сначала я наотрез отказался... Это было еще в кишлаке, куда они обманом заманили меня. Потом уже здесь этот разговор со мной возобновил Курбан Вахидов. Ты видел его, он только что вышел отсюда. Это вполне интеллигентный человек, по-видимому, бывший военный и здесь какое-то большое начальство.
   Я слушал отца, страдая за него. Он продолжал:
   – Я снова категорически отказался, сказав, что я не терплю насилия.
   – Что же было потом?
   – Потом Курбан Вахидов попросил посмотреть больного старика. Он сказал мне: "Доктор, это не воин пророка, это мирный кокандец. Вы его знаете. Он ваш больной, вы его недолечили". Слова Вахидова меня заинтересовали, я пошел к больному. Представь себе, Леша, это был наш сосед – старый Хаджиев!
   – Садык Хаджиев?! Но ведь у него был проломлен череп!
   Отец, верный своей медицинской пунктуальности, поправил меня:
   – У него был ушиб затылочной области.
   – Значит, ты лечишь этого шайтана?
   Отец ласково сжал мне плечо.
   – Почему – шайтана? Он больной старик. Знаешь, именно он убедил меня пойти и взглянуть на других раненых.
   Я с тревогой слушал отца. Отец продолжал, как будто чего-то смущаясь:
   – Старик напомнил мне о моем врачебном долге. Он сказал, что если мусульманин клянется на Коране, он скорее бросится живьем в огонь, чем нарушит клятву. А ведь русский доктор тоже клялся лечить всякого, кто бы ни попросил его об этом, даже врага.
   Теперь я отвел глаза в сторону. Вот как использовали наши соседи мою болтливость, мое хвастовство отцом!
   Отец снова обнял меня за плечи.
   – Хаджиев прав. Я не имею права отказать в помощи больным и раненым, раз я здесь.
   – И раненым... даже если ты знаешь, что этот раненый шел убивать большевиков, красноармейцев и, может быть, даже убил кого-нибудь?!
   Отец встал с кошмы.
   – Это, Леша, очень все сложно, и тебе не понять. Врачебная этика велит оказывать помощь даже врагам. Старик прав. Больной уже не враг, а только больной.
   Я встал ногами на кошму, чтобы быть ближе к отцу, взглянуть в его глаза.
   – Ты не веришь им, ты не с ними – спросил я. – Это ведь басмачи!
   Отец кивнул головой.
   – Я не хотел говорить тебе, Леша, но ты стал совсем взрослым и можешь узнать. В Коканде я часто бывал у железнодорожников. Среди них много большевиков. Мне как врачу доверяли некоторые секреты...
   Я так и замер.
   – Ты не выдал их?
   – Леша, Леша! – сказал он укоризненно и взлохматил мои волосы. – Не в том дело, но им, – он кивнул головой в сторону двери, – известно, что я бывал у железнодорожников. Мне деликатно намекнули, что пока я лечу их больных, они закрывают глаза на то, что я лечил их врагов, и ни о чем не спрашивают меня: им нужны мои руки хирурга, мои знания.
   Я плохо слушал, что отец говорил дальше. Я стоял перед ним с пылающими щеками. Ведь и о железнодорожниках выпытывал у меня Юнус.
   За мной пришел Сахбо. Он был в сопровождении джигита с винтовкой за плечами.
   – Мы за Умаром, – сказал он по-узбекски. – Как его живот, доктор? Можно ли ему давать плов или он будет опять выбрасывать все обратно?
   Я и забыл о своем недомогании и о том, что я Умар. С испугом я смотрел на Сахбо: неужели я должен расстаться с отцом?
   – Он болен, – сказал отец, оказавшись более сообразительным, чем я. – Распорядись оставить его здесь.
   Чужой джигит вышел вслед за Сахбо. Я остался с отцом.
   Потянулись томительные дни нашего плена. Теперь я не сомневался, что отец – пленник курбаши Ибрагима. Около дверей стояла стража. С моим появлением она усилилась и положение отца ухудшилось. Раненых привозили в отцовскую халупу, и он делал тут перевязки и несложные операции. Я числился больным и поэтому днем валялся на кошме. Однако скоро эта комедия кончилась.
   Вечером нас навестил Курбан Вахидов, человек с длинным шафрановым лицом. Он был одет все в тот же стеганый халат и так же туго затянут офицерским ремнем. Он был очень вежлив с отцом. Справился о его здоровье, не скучает ли он без русской пищи.
   – Мы можем прислать вам русского повара, – любезно предложил он. – Человек этот взят в плен. Завтра в числе других большевиков он будет зарезан, но если он сумеет доказать, что знает, как готовят любимые кушанья доктора, мы с удовольствием подарим вам этого пленного.
   Отец долго молчал, и я напряженно, с ужасом ждал его ответа. Мне хотелось соскочить со своей кошмы и броситься на желтолицего, но я, как и отец, сдержал себя.
   – Вы, конечно, не сомневаетесь в том, что я попрошу вас прислать ко мне этого несчастного, даже если он и не умеет варить щи, – сказал отец.
   Человек с шафрановым лицом расхохотался.
   – Не сомневаюсь! Вы, доктор, гуманист. Вы лечите наших раненых, вы делите свою кошму с узбекским мальчиком. – Он приложил руки к сердцу. – Поистине аллах вложил в вашу грудь доброе сердце. Мы хотим облегчить ваше положение и дать вам в товарищи русского, а мальчишка пойдет со мной. Его место в отряде воинов пророка, он ведь мусульманин.
   Я вскочил на ноги, но отец движением руки остановил меня.
   – Это мой сын. Вы оставите его мне.
   Ответ отца не удивил Курбана Вахидова. Он снова приложил руки к сердцу.
   – Простите меня за беспокойство. Значит, вам не нужен этот русский? Он будет лишним между отцом и сыном: мало ли какие разговоры захотите вы вести, какие планы обсуждать... – Он хитро подмигнул отцу. – А тут всегда третий...
   Отец ответил:
   – Я не отказываюсь от третьего.
   Курбан встал и, обойдя стул, подошел ко мне.
   – Ты видел меня раньше? – спросил он.
   – Видел.
   – Вот как! – Он усмехнулся. – Как же ты в таком случае решил прийти сюда и назваться вымышленным именем? Ведь если один человек знает другого, то и тот, другой, знает его.
   Я молчал.
   Я так привык к двум языкам – узбекскому и русскому, – что не сразу сообразил, что со мной говорят по-русски.
   Вахидов сел на кошму. Мы с отцом стояли.
   – Ах, Петербург! – сказал он. – Александринка! Буфф! Цыгане! И вы, Михаил Алексеевич, все променяли это! И на что? Что вам в этой войне чужого вам народа?
   Он первый раз назвал отца по имени и отчеству.
   Отец спросил:
   – Вы бывали в Петербурге?
   – Да! Я дрался на германском фронте. Я офицер, хотя и узбек.
   – Для узбека вы хорошо говорите по-русски, – сказал мой отец.
   – А для русского, доктор, вы слишком хорошо говорите по-узбекски. Кончим любезности!
   Он тоже встал с кошмы.
   – Надеюсь, вы поняли: разговор о поваре был шуткой. Теперь не время для гастрономий... Этого пленного джигиты, верно, уже прикончили. А теперь к делу. Назначено наступление на Ташкент. На рассвете мы выступаем. Предполагается серьезная операция. С нашей стороны могут быть большие потери. Вы нам нужны, доктор, и поедете с нами. Я гарантирую безопасность вашему сыну. Он должен вернуться в Коканд. Наш джигит едет туда. Сын ваш поедет с ним.
   Отец ответил твердо:
   – Хорошо, он поедет в Коканд.
   Вахидов поклонился отцу:
   – Ваше решение, доктор, очень разумно. – И, усмехнувшись в мою сторону, сказал: – Ну, "Умар", через час будь готов.
   Он приложил руки к сердцу и, вновь отвесив по-восточному поклон, вышел.
   Нам не пришлось пробыть с отцом этот час, который мы считали последним. Все произошло гораздо быстрее. Тот самый джигит, что входил с Сахбо, прибежал за отцом.
   – Доктора срочно к тяжело раненному беку Вахидову!
   Отец поспешно вышел. В сенях стоял Сахбо. Он поманил меня пальцем, а потом, видя, что я не двигаюсь, взял меня за рукав халата и молча вывел. Нас никто не остановил.
   У халупы стояли две оседланные лошади.
   – Ах, так это ты тот джигит, с которым мне надо ехать в Коканд?! – спросил я. – С тобой я не поеду! И вообще никуда не поеду без отца.
   – Отец поедет с тобой, – тихо по-русски сказал Сахбо. – Вахидов убит. Доктор ему уже не поможет.
   Я больше не спорил и вскочил на лошадь. Откуда-то из темноты показался отец. На ходу он стаскивал с себя белый халат. Сахбо помог ему сесть на лошадь.
   – И ты, Сахбо, с нами, – сказал отец.
   – Нет, не могу! Скачите быстрей, пока не хватились.
   Он ударил наших лошадей нагайкой.
   Последнее, что я услышал, было:
   – Прощай, Леша! Друг!
   ...Через час бешеной скачки мы наткнулись на разъезд Красной Армии.
   Что еще записать мне в тетрадь моего отрочества? Оно началось весенним ранним утром. Арба, покачиваясь, везла меня из селения, где осталось мое детство. Тогда сады Кудука еще долго провожали меня бело-розовой пеной цветения, устилая дорогу нежными лепестками. Вослед звенели арыки. Воздух, насыщенный маслянистым благоуханием, как и движение арбы, убаюкивали меня...
   Кончилось отрочество весенней ночью у красноармейского костра среди незнакомых, но близких по сердцу людей в походных шинелях. Ночь была непроглядно черная, с черно-призрачным, бездонным небом, с огромными живыми дрожащими звездами...
   Эта встреча решила все. Отец остался врачом в частях Красной Армии. Я некоторое время следовал за ним в его отряде не то на правах сына, не то – санитара, потом сбежал и, прибавив себе два года, стал бойцом Красной Армии.
   С отцом мы встретились неожиданно в Коканде в 1921 году. Это был знаменательный день. К тому времени басмачество было ликвидировано. Остатки басмаческих отрядов добровольно сдавались.
   И вот я стоял в рядах Кокандского гарнизона, а мимо нас ехали в халатах, обвешанные, как и прежде, оружием, но теперь понурые басмачи. Оружие они бросали в общую кучу и, спешась, отводили в сторону коней, а потом покорно становились перед командиром нашего гарнизона, молодым узбеком-коммунистом.
   Я с волнением вглядывался в бородатые, обросшие волосами лица. Я все искал среди них друга моего детства Сахбо. Но третьей встречи с Сахбо так и не произошло.
   Наконец-то мы поселились с отцом на Розенбаховском проспекте в той самой квартире, которая была предназначена заведующему городской больницей. Но теперь мы заняли в ней только одну комнату, в остальных жили медицинские сестры и санитары военного госпиталя, главным врачом которого стал отец.
   Прошло некоторое время, и мы узнали многое из того, что было скрыто от нас прежде. Сведения эти притекали к нам постепенно от разных людей и из разных мест.
   Я остановился на том, что мы с отцом заняли одну из комнат в бывшей квартире русского доктора. Может быть, именно это и помогло нам раскрыть многое из прошлого. Ведь именно здесь отцу было предложено снять дом в Старом Коканде. Женщина, предложившая это, приходилась сестрой Садыку Хаджиеву. Она сказала отцу правду: дом действительно принадлежал ее брату, и он действительно не жил в нем. Что же делала эта узбечка в парандже и под чачваном в доме вдовы русского доктора? Прежде всего мы узнали: она жила во дворе, в каморке дворника и выдавала себя за его племянницу. Садык Хаджиев, которого мы привыкли видеть в рваном халате, волком пробирающегося через пролом в нашем дворе, оказался одним из богатеев, скупщиком хлопка. В Коканде ему принадлежали огромные склады и торговые ряды на базаре. Старый хищник держал в кабале не одну сотню бедных дехкан, разоряя их.
   Его сыновья были такими же волками, только молодыми, с остро отточенными клыками. Там, где их отец за бесценок скупал белое золото, в дни войны, поднятой в Туркестане, курбаши Хаджиевы забирали последнее у дехкан и силой уводили мужчин в басмаческие отряды. Во время одной из перестрелок красноармейцы подстрелили двоих Хаджиевых, третий удрал на взмыленном коне. Басмачи умчали с собой и раненых, но им не удалось отлежаться и встать для новой резни. Один за другим сыновья Садыка умерли от заражения крови. Их залечили собственные табибы. Последний Хаджиев остался в отряде курбаши Ибрагима. Его отец, люто ненавидя русских, особенно большевиков, сделал все, чтобы заманить русского доктора на службу басмачам. Он хотел сохранить хоть одного наследника своего богатства.
   Читатель, конечно, спросит, а кто же Юнус? Вот в том-то и дело, что Юнус вовсе не приходился сыном старику Хаджиеву. Он был его батраком. Безродный бедняк, сын бедняка, подброшенный или купленный в раннем детстве, Юнус как раб выполнял все приказания своего хозяина.
   Три человека, которых я увидел вместе в крытых рядах базара, собирались там нередко. Они обсуждали свои преступные замыслы против большевиков, против узбекского народа. Это они устроили резню и пожар в Старом городе, они поддерживали басмачей, организовывали их отряды.
   Маленький Мухаббот, сын владельца хлопкоочистительной фабрики, тогда недавно вернулся из России, где получил экономическое образование. Через его руки проходили деньги на содержание басмаческих отрядов, на подкуп шпионов, на покупку оружия. Он был связан с иностранной разведкой, его знали в Англии, Америке, Афганистане. Это была финансовая сила контрреволюции. Этому уродцу Садык отдал в жены свою молодую сестру. Оба, муж и брат, заставляли ее служить их темным делам.
   Они поселили ее на Розенбаховском проспекте, выдав за племянницу преданного им дворника. Ее муж Мухаббот приходил к ней, давал поручения и снова скрывался в Старом Коканде. В новом районе города он поддерживал тайную связь с русскими белогвардейцами. Квартира, предназначенная моему отцу, была белогвардейским центром. Сын умершего доктора, белогвардейский офицер, служил в армии генерала Дутова. Он скрывался у матери, выполняя секретные поручения своего генерала.
   Человек с шафрановым лицом, назвавшийся в отряде Курбаном Вахидовым, олицетворял собою военную силу в этом триумвирате: он, Садык и Мухаббот. Курбан Вахидов в действительности был одним из бесчисленных сыновей эмира, воспитывался в Пажеском корпусе в Петербурге. С падением царизма он бежал в Узбекистан.
   А Сахбо? Мне трудно писать о нем. Курбаши Ибрагим через сыновей Садыка Хаджиева, которые тайно посещали своего отца в его халупе, узнал, где его племянник. Старик и Мухаббот заставили Сахбо уйти в отряд. Тут действовало все: уговоры, угрозы, интрига. Моему другу внушили, что если он останется, нас зарежут за то, что мы удерживаем у себя мусульманина. Сахбо бежал, чтобы спасти нас. Попав в отряд своего дяди, увидев там моего отца, он понял, что его обманули, и решил сам спасти русского доктора. Сахбо пришел за мною в Коканд. Это он застрелил Курбана Вахидова и, пользуясь суматохой, дал нам убежать. Сам он остался. Сахбо убили, обнаружив наш побег.
   Мне осталось сказать еще несколько слов. Вскоре нас с отцом нашла Марьюшка. Печали кончились. Читатель может улыбнуться. Моя добрая нянюшка вышла замуж за Юнуса. Что же удивительного? Народ и правительство простили рядовых басмачей. Ведь они шли за своими баями и муллами из-за темноты и невежества, часто понуждаемые страхом. Ведь это были бедные дехкане, простые нукеры. Что же удивительного, если женщина простила Юнуса и отдала ему свое сердце, умевшее так преданно любить?
   Я недолго оставался в Коканде. Моя воинская часть уходила, и я ушел с ней. Меня ждали новые дороги и новые приключения, но об этом уже, как говорили старые романисты, будет рассказано в другой раз.
   Конец.

_________
*Курбаши – предводитель банды басмачей.

Рисунки: М. Таранова.