Память о Чайковском

   В жизни выдаются удивительные дни – вот такие, как сегодняшний. Чайковский проснулся очень рано и несколько минут не двигался, прислушиваясь к перезвону лесных жаворонков. Даже не глядя в окно, он знал, что в лесу лежат росистые тени.
   На соседней сосне куковала кукушка. Он встал, подошел к окну.
   Дом стоял на пригорке. Леса уходили вниз, в весёлую даль, где лежало среди зарослей озеро. Там у него было любимое место – оно называлось Рудым яром.
   Самая дорога к яру всегда вызывала волнение. Бывало, зимой, в сырой гостинице в Риме, он просыпался среди ночи и начинал шаг за шагом вспоминать эту дорогу сначала по просеке, где около пней цветёт розовый иван-чай. потом берёзовым грибным мелколесьем, потом через поломанный мост над заросшей речкой и по изволоку – вверх, в корабельный бор.
   Он вспоминал этот путь, и у него тяжело билось сердце Это место казалось ему и наилучшим выражением русской природы.

Дом в Клину. В этом доме Петр Ильич Чайковский провёл последние годы жизни.

   Он окликнул слугу и заторопил его, чтобы поскорее умыться, выпить кофе и идти на Рудый яр. Он знал, что сегодня, побывав там, он вернётся – и давно скованная где-то внутри любимая тема о лирической силе этой лесной стороны перельётся через край и хлынет потоками звуков. А спустя год он сам будет удивляться тому, что написал.
   Так и случилось. Он долго простоял на обрыве Рудого яра. С зарослей липы и бересклета капала роса. Столько сырого блеска было вокруг, что он невольно прищурил глаза.
   Но больше всего в этот день Чайковского поразил свет. Он вглядывался в него, видел всё новые пласты света, падавшие на знакомые леса. Как он раньше не замечал этого?

Уголок спальни П. И. Чайковского. За этим столом была написана Шестая симфония. Работая здесь, Чайковский всегда мог видеть свой сад.

   С неба свет лился прямыми потоками, и под этим светом особенно выпуклыми и кудрявыми казались вершины леса, видного сверху, с обрыва.
   На опушку падали косые лучи, и ближайшие стволы сосен были того мягкого золотистого оттенка, какой бывает у тонкой сосновой дощечки, освещённой сзади свечой. И с необыкновенной в то утро зоркостью он заметил, что сосновые стволы тоже отбрасывают свет на подлесок и на траву – очень слабый, но такого же золотистого, розоватого тона.

«Отчего это? Отчего простой русский пейзаж, отчего прогулка летом в России, в деревне по полям, по лесу, вечером по степи, бывало, приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня, лес, степь, речка, деревня вдали, словом всё, что составляет родимый пейзаж».

   И, наконец, он увидел сегодня, как заросли ив и ольхи над озером были освещены снизу голубоватым отблеском воды.
   Знакомый край был весь обласкан светом, просвечен им до последней травинки. Разнообразие и сила освещения вызвали у Чайковского то состояние, когда кажется, что вот-вот случится что-то необыкновенное, похожее на чудо. Он испытывал это состояние и раньше. Его нельзя было терять. Надо было тотчас возвращаться домой, садиться за рояль и наспех записывать проигранное на листках линованной бумаги.

«Как хорошо теперь в лесу! Как много прелести в весенней нежной зелени листвы! Какая бездна цветов! Я люблю все лесные цветы. Но пора ландышей, царя всех лесных цветов, ещё не наступила – они только приготовляются к своему появлению».

   Чайковский быстро пошёл к дому. На поляне стояла высокая раскидистая сосна. Её он прозвал «маяком». Она тихо шумела, хотя ветра и не было. Он, не останавливаясь, провёл рукой по её нагретой коре.
   Дома он приказал слуге никого к себе не пускать, прошел в маленький зал, запер дребезжащую дверь и сел к роялю.
   Он играл. Вступление к теме казалось расплывчатым и сложным. Он добивался ясности мелодии – такой, чтобы она была понятна и мила и дочке объездчика Фене и даже старому Василию, ворчливому леснику из соседней помещичьей усадьбы…