Прототипы литературных героев ("Рассказы о литературе", часть I)
Писатель выдумывает или это было на самом деле?
Писатель В. А. Каверин как-то рассказывал, что на протяжении многих лет он был буквально завален письмами, авторы которых, все как один, задавали один и тот же вопрос: как поживает и что нынче поделывает герой "Двух капитанов" Саня Григорьев?
Вообще уверенность в том, что все литературные герои – подлинные, живые лица, добросовестно и правдиво описанные писателями, – такая уверенность очень распространена.
Истоки этого убеждения понятны.
Герой хорошей, талантливой книги всегда бывает воссоздан писателем с такой физической ощутимостью, с такой наглядной убедительностью, что он невольно кажется нам вполне реальным, живым человеком. Сплошь и рядом даже более живым и более реальным, чем многие наши знакомые.
Вот простой пример.
Когда я учился в школе, в классе у нас было никак не меньше сорока человек. Сейчас я из них могу вспомнить лишь нескольких – тех, с которыми дружил, или тех, с которыми, наоборот, был связан долгой и страстной враждой.
Можно предположить, что остальных я не помню, потому что у меня плохая память или потому, что таково вообще свойство человеческой памяти: ведь с той
поры, как я учился в школе, прошло много лет.
Но вот оказывается, что Тома Сойера и Геккельберри Финна, Бекки Тэчер и индейца Джо, Петю и Гаврика (героев книги Катаева – "Белеет парус одинокий"), героев книг Гайдара, Житкова, Пантелеева, Кассиля я помню так, словно никогда с ними не расставался. А ведь многие из этих книг я прочел тоже лет двадцать пять, а то и тридцать тому назад и с тех пор ни разу больше не перечитывал! Вымышленные герои книг вошли в мою жизнь и заняли в ней более прочное место, чем многие из тех, с кем я десять лет подряд проводил не меньше чем по пять-шесть часов на дню, сидел бок о бок на уроках, возился на переменах...
Впрочем, есть еще одна причина, из-за которой мы так легко готовы поверить в то, что каждый литературный герой – это вполне реальный, живой человек.
Известно, что герой пьесы Ростана "Сирано де Бержерак" действительно существовал, жил во Франции в XVIII веке.
Известно, что знаменитые Атос, Портос и Арамис тоже не выдуманы Александром Дюма. Писатель воспроизвел в своих романах многие подлинные факты и события, заимствованные из мемуаров реального д’Артаньяна, а также из других исторических документов.
Реальным историческим лицом был Ричард Львиное Сердце, описанный в романе Вальтера Скотта "Айвенго", и Робин Гуд, о котором рассказано в том же романе.
Герои романа А. Н. Толстого "Петр I" – Петр, Меншиков и другие – тоже жили на самом деле. И будущий светлейший князь Меншиков в детские годы действительно торговал пирогами с тухлой зайчатиной.
Список реальных, живых людей, ставших литературными героями, можно при желании развернуть на десяток, а то и на добрую сотню страниц. Причем в этот список попадут не только герои многочисленных исторических романов. Немало книг написано и о наших современниках, людях, которые живут где-нибудь совсем неподалеку от нас с вами.
Даже одних только приведенных примеров слишком много, чтобы их можно было счесть исключением из общего правила. Но вот что самое замечательное. Оказывается, даже в тех случаях, когда мы сталкиваемся с явно выдуманным, вымышленным героем, сплошь и рядом находятся люди, которые говорят:
– Ничего подобного! Это не выдумка! Это было со мной! Это меня писатель описал в своей книге...
И не просто говорят, а приводят доказательства: факты, документы. Эти факты и документы имеют, по-видимому, довольно большое значение для науки о литературе. Иначе вряд ли ученые-литературоведы стали бы тратить так много времени, сил, чтобы выяснить, был ли у того или иного литературного героя реальный, жизненный прообраз (как говорят в таких случаях, прототип).
"Наташа – это я!.."
Софья, Татьяна и Елизавета Берс. Конец 1850-х
У жены Льва Николаевича Толстого, Софьи Андреевны, была младшая сестра – Таня.
Таня Берс (Берс – девичья фамилия жены Толстого) вышла впоследствии замуж за человека по фамилии Кузминский и стала называться Татьяна Андреевна Кузминская.
Так вот эта Татьяна Андреевна Кузминская написала в свое время довольно толстую книгу воспоминаний под названием – "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне".
В этой книге она рассказывает о том, как Лев Николаевич, еще в пору ее детства, часто ходил к ним в дом и как атмосфера и вся жизнь этого дома были потом воссозданы им в романе "Война и мир".
Кузминская точно называет, кого именно из ее родственников и знакомых Толстой вывел в своем романе и под какими именами.
– Борис Друбецкой, – говорит она, – это Поливанов. Графиня Ростова – живая мама... А Наташа – это я!..
Образ Наташи Ростовой – один из самых пленительных женских образов во всей мировой литературе. Естественно, что история создания этого художественного образа представляет чрезвычайный интерес для науки.
Литературоведы с большим вниманием отнеслись к утверждению Т. А. Кузминской, что она и есть Наташа Ростова. Вопрос был досконально изучен, и оказалось, что для такого предположения имеются весьма и весьма серьезные основания.
Нечто подобное утверждал, оказывается, и сам Толстой.
8 декабря 1866 года Лев Николаевич написал письмо художнику М. С. Башилову, который работал над иллюстрациями к "Войне и миру". Толстой уделил особое внимание рисунку, на котором была изображена Наташа. Рисунок этот Толстой называет прелестным, но все-таки дает понять, что не худо было бы сделать другой, воспользовавшись в качестве образца фотографией (как тогда говорили, "дагеротипом") Тани Кузминской.
"Я чувствую, – пишет Толстой Башилову, – что бессовестно говорить вам теперь о типе Наташи, когда у вас уже сделан прелестный рисунок; но само собой разумеется, что вы можете оставить мои слова без внимания. Но я уверен, что вы, как художник, посмотрев Танин дагеротип 12-ти лет, потом ее карточку в белой рубашке 16-ти лет и потом ее большой портрет прошлого года, не упустите воспользоваться этим типом и его переходами, особенно близко подходящим к моему типу".
Выходит, что и сам Толстой как бы подтвердил, что его Наташа – это Таня Кузминская. Во всяком случае, он прямо говорит, что облик Тани "особенно близко подходит" к созданному им "типу". А это уже не так мало.
Из этого можно заключить, что Толстой и в самом деле нередко описывал в романах живых людей, своих родственников, друзей, знакомых.
Кузминская уверена, что это так и есть.
Она приводит в своих воспоминаниях, например, такой случай:
"Я помню, когда вышел роман "Анна Каренина", в Москве распространился слух, что Степан Аркадьевич Облонский очень напоминает типом своим Василия Степановича Перфильева. Этот слух дошел до ушей самого Василия Степановича. Лев Николаевич не опровергал этого слуха. Прочитав в начале романа описание Облонского за утренним кофе, Василий Степанович говорил Льву Николаевичу:
– Ну, Левочка, целого калача с маслом за кофеем я никогда не съедал. Это ты на меня уже наклепал!
Эти слова насмешили Льва Николаевича..."
Как видим, Лев Николаевич довольно добродушно отнесся к слуху о том, что он вывел в своем романе живого человека, своего доброго знакомого. Он слуха этого даже не опровергал, а только посмеивался.
Но далеко не всегда дело ограничивалось шутками. Иногда, слухи такого рода немало его раздражали.
Был однажды такой случай.
Одна из княгинь Волконских запросила Л. Н. Толстого, правда ли, что под именем князя Андрея Болконского он вывел в романе "Война и мир" какого-то ее родственника.
Толстой ответил на это предположение с яростью, едва прикрытой общепринятыми формулами вежливости:
"Очень рад, любезная княгиня, тому случаю, который заставил вас вспомнить обо мне, и в доказательство того, спешу сделать для вас невозможное, т. е. ответить на ваш вопрос. Андрей Болконский никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить... "
Желая, чтобы имена его героев звучали правдиво для слуха читателей, знающих отечественную историю, Толстой, называя своих персонажей, лишь слегка видоизменял подлинные, знакомые каждому русскому уху дворянские фамилии. Так появились в его романе Друбецкой, Болконский. (Слегка измененные подлинные фамилии: "Трубецкой, Волконский" и т. п.)
Эта замена в подлинной фамилии всего лишь одной буквы навела некоторых наивных читателей на мысль, что под видом Друбецкого в романе выведен какой-то реальный Трубецкой, а под видом Болконского – вполне конкретный Волконский. Оставалось только догадаться, кого именно из Волконских имел в виду писатель.
Догадок и предположений было много. И все они так раздражали Толстого, что в конце концов он даже написал специальную статью: "Несколько слов по поводу книги "Война и мир".
В этой статье он прямо и недвусмысленно заявил:
"Я БЫ ОЧЕНЬ СОЖАЛЕЛ, ЕЖЕЛИ БЫ СХОДСТВО ВЫМЫШЛЕННЫХ ИМЕН С ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ МОГЛО БЫ КОМУ-НИБУДЬ ДАТЬ МЫСЛЬ, ЧТО Я ХОТЕЛ ОПИСАТЬ ТО ИЛИ ДРУГОЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ ЛИЦО; В ОСОБЕННОСТИ ПОТОМУ, ЧТО ТА ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, КОТОРАЯ СОСТОИТ В ОПИСАНИИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЮЩИХ ЛИЦ, НЕ ИМЕЕТ НИЧЕГО ОБЩЕГО С ТОЮ, КОТОРОЮ Я ЗАНИМАЛСЯ".
Заявление это вполне ясно и точно. Оно не допускает никаких двусмысленностей, никаких различных толкований. Из него определенно следует, что Татьяна Андреевна Кузминская ошиблась. Выходит, Толстой даже и не думал описывать ее в своем романе под именем Наташи Ростовой...
Но тогда непонятно, зачем он так настоятельно рекомендовал художнику Башилову изучать "Танины дагеротипы", чтобы использовать их в работе над рисунком, изображающим Наташу Ростову.
Чем больше читаешь писем Толстого, тем более странным и непримиримым кажется это противоречие.
С одной стороны, Толстой не устает подчеркивать, что описывание действительно существующих или существовавших лиц не имеет ничего общего с работой настоящего писателя.
С другой стороны, он то и дело обращается к родственникам, друзьям и знакомым с такими просьбами:
"Таня, милый друг, сделай мне одолжение. Спроси у Саши брата, можно ли мне в романе, который я пишу, поместить историю, которую он мне рассказывал..."
В одном из писем он прямо говорит, что у него в голове созрел план романа, в котором он хотел бы описать участника Бородинского сражения генерала В. А. Перовского:
"...Все, что касается его, мне ужасно интересно, и должен вам сказать, что это лицо, как историческое лицо и характер, мне очень симпатично. Что бы вы сказали и его родные? Не дадите ли вы и его родные мне бумаг, писем? с уверенностью, что никто, кроме меня, их читать не будет, что я их возвращу, не переписывая, и ничего из них не помещу. Но хотелось бы поглубже заглянуть ему в душу... "
Так что же, может быть, Т. А. Кузминская все-таки была права? Может быть, Толстой просто не хотел посвящать широкую публику в секреты своего ремесла и сознательно утаивал истину?
"Эмма – это я!.."
Когда знаменитый французский писатель Гюстав Флобер написал один из лучших своих романов – "Госпожа Бовари", сразу поползли слухи, что в романе этом описана какая-то подлинная история, чья-то реальная судьба.
В маленьком французском городе, где происходит действие романа, до сих пор показывают туристам дом, где жила несчастная Эмма Бовари, аптеку, где она купила яд, чтобы покончить с собой.
Впрочем, говорят, жители какого-то другого маленького городка искренне убеждены, что история, описанная Флобером, на самом деле произошла у них в городе.
Литературоведы долго спорили о том, кто был прототипом Эммы. Высказывались разные предположения, назывались разные имена. Наконец большинство сошлось на том, что Флобер рассказал в своем романе историю некоего доктора Деламара и Дельфины Кутюрье, живших близ Руана.
И вот тут, когда, казалось, все было наконец выяснено и установлено, раздался еще один голос, который произнес:
– Эмма – это я!..
К голосу этому нельзя было не прислушаться, потому что он принадлежал самому Флоберу.
На первый взгляд заявление это кажется странным и даже довольно нелепым.
Что может быть общего между пожилым холостяком, готовым лишить себя всех земных удовольствий ради того, чтобы неделями отшлифовывать какую-нибудь одну фразу, доводя ее до предельной выразительности, и мечтательной, легкомысленной, любящей удовольствия, слегка безвкусной молодой женщиной?
Но Флобер не солгал.
С полным основанием он мог сказать "Эмма – это я!..", потому что вложил в облик своей героини немалую часть собственной души, наделил ее своими сокровенными душевными чертами, свойствами, особенностями. И кто мог знать об этом лучше, чем он сам?
То, что Флобер сказал про Эмму Бовари, в известном смысле мог бы повторить каждый писатель.
С ничуть не меньшим основанием мог бы и Толстой заметить: "Наташа – это я!.."
Толстой, пожалуй, даже с большим основанием, чем кто бы то ни было.
Всю свою долгую жизнь Толстой вглядывался в себя, изучал, исследовал, анализировал собственную душу. На протяжении всей жизни, стараясь не пропускать ни одного дня, он вел дневник, мучительно стремясь закрепить в слове и понять каждый оттенок чувства, каждое свое душевное движение.
Именно с попытки заглянуть в себя, понять себя начинается у Толстого сложный путь создания литературного героя.
То, что Флобер сказал про свою Эмму, Толстой мог бы сказать и про Наташу Ростову, и про Анну Каренину, и про Андрея Болконского, и про Пьера Безухова, и про Левина, фамилию которого он не зря образовал от своего собственного имени.
Каждому из своих персонажей Толстой отдал какую-то часть себя. Андрею Болконскому – свое юношеское честолюбие, свои разочарования. Пьеру – свою застенчивость, свои любимые мысли. Наташе – свою страстность, свой бешеный азарт, свое обостренное чувство жизни.
Без этого все они не были бы такими живыми!
Но, разумеется, создавая художественный образ, писатель "строит" его не только из материала, взятого у себя. На это даже Толстого не хватило бы. Кое-что приходится брать и со стороны.
В воспоминаниях той же Т. А. Кузминской рассказан такой эпизод:
"Я больна... Жар с каждым часом увеличивается... Слушая мои стоны и бред, Агафья Михайловна испугалась и пошла будить сестру. Через десять минут, как мне рассказывали, пришли Соня и Лев Николаевич... По словам Агафьи Михайловны, я встала с постели и в бреду пошла, не зная куда и зачем...
На другой день, когда бред прошел, Лев Николаевич спросил меня, что мне чудилось. Я... рассказала ему, что мне чудилось бесконечное поле, покрытое местами белой густой паутиной. Куда бы я ни шла, она ползла за мной, обвивала шею, ноги, грудь, и я не могла дышать и не могла уйти...
– То-то ты все повторяла в бреду: "Тянется, тянется, снимите с меня...", а Соня спросила: "Что снять? " А ты такая жалкая была и опять повторяла: "Тянется... ", а про паутину не сказала, – говорил Лев Николаевич.
Этот бред Лев Николаевич вложил в уста князя Андрея... "
Т. А. Кузминская, сама того не замечая, невольно опровергает тут свое давнее убеждение, что Наташа – это она.
Если бы Толстой действительно описывал Таню Кузминскую под именем Наташи, он бы рассказ Тани о ее болезни использовал, скорее всего, для характеристики именно Наташи. Но ему этот рассказ почему-то больше пригодился для характеристики другого героя.
Крохотный эпизод этот (а таких эпизодов в работе каждого писателя тысячи) неопровержимо свидетельствует о том, что "списывание с натуры" – лишь одно из множества мелких, подсобных средств, которыми писатель пользуется в своей работе. Но это ни в коем случае не основное, не главное средство. Главное все-таки – это то, что дает основание писателю сказать о своем герое: "Он – это я!"
Но тут возникает такой вопрос: сохраняет ли этот закон свою силу в тех случаях, когда литературный герой и в самом деле имеет реального прототипа? Ведь таких случаев, как я уже говорил, множество. У того же Толстого в "Войне и мире" действуют Наполеон, Кутузов, Багратион – вполне реальные исторические лица.
Что же все-таки происходит в тех случаях, когда натурой писателю служит вполне реальный, живой человек, когда не только какой-нибудь эпизод, какая-нибудь одна подробность, но и весь
сюжет книги, все ее содержание как бы "списаны с натуры"?
Герасим и Андрей. Остап Бендер.
Варвара Петровна Тургенева
Многие из вас, конечно, читали повесть Тургенева "Муму".
История, описанная в этой повести, случилась на самом деле в усадьбе матери Тургенева, властной и своенравной помещицы Варвары Петровны.
Существовали в действительности и маленькая Муму и немой дворник, утопивший ее по приказу жестокой барыни. Только звали немого не Герасим, а Андрей.
История, послужившая основанием тургеневской повести, очень подробно описана в воспоминаниях воспитанницы матери Тургенева – В. Н. Житовой.
По мнению Житовой, Тургенев в "Муму" все рассказал точь-в-точь, как оно было на самом деле. С одной только маленькой поправкой.
В жизни немой дворник Андрей остался верен своей госпоже и до самой смерти преданно служил ей. А у Тургенева, как вы помните, Герасим ушел от своей барыни и вернулся в родную деревню.
Вот как описывает В. Н. Житова в своих воспоминаниях конец истории, случившейся с немым Андреем.
Помещица, довольная послушанием и преданностью немого, подарила ему десять рублей:
"От удовольствия и радости Андрей оглушительно мычал и смеялся... Он показал пальцем на свою барыню и ударил себя в грудь, что на его языке значило, что он ее очень любит. Он ей даже простил смерть своей Муму!"
А вот как кончается та же история в повести Тургенева:
"По Т-му шоссе усердно и безостановочно шагал какой-то великан, с мешком за плечами и с длинной палкой в руках. Это был Герасим. Он спешил без оглядки, спешил домой, к себе в деревню, на родину. Дорогу он хорошо заметил еще тогда, когда его везли в Москву; деревня, из которой барыня его взяла, лежала всего в двадцати пяти верстах от шоссе. Он шел по нем с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе с жадной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед..."
По мнению В. Н. Житовой, Тургенев описал в своей повести немого очень точно, с полным сохранением портретного сходства. Однако, если сравнить эти два отрывка, сразу становится видно, что перед нами, в сущности, два совершенно разных человека. В первом случае – какое-то тупое, забитое и покорное существо, вполне довольное своим рабским существованием. Во втором – человек, способный на сильные и глубокие движения души, не желающий тупо, покорно сносить издевательства, человек, уже осознавший свое человеческое достоинство.
Тургенев верно, с сохранением портретного сходства описал внешность Андрея, внешние, сразу бросающиеся в глаза особенности его характера. И тем не менее Герасим у него вышел совсем не таким, как Андрей. Произошло это все по той причине: как каждый истинный художник, Тургенев наделил его своим естественным чувством справедливости, своей жаждой независимости, своим сознанием собственного достоинства. И получился другой человек. Этот другой человек уже не мог поступить так, как кроткий, забитый, покорный Андрей. Он не мог "простить" свою барыню.
Он должен был взбунтоваться. Пусть этот бунт был еще довольно пассивным и частным. Но все-таки это был уже бунт!
Если бы Тургенев с той художественной силой, какая была ему свойственна, просто рассказал историю немого Андрея точь-в-точь так, как она происходила в жизни, даже в этом случае он создал бы замечательное произведение. Но тогда повесть начисто лишилась бы одного очень важного свойства.
Вложив в своего героя часть собственной души и изменив вследствие этого конец всей истории, Тургенев тем самым резко изменил смысл повести. Он как бы сказал этим: "Народ еще нем. Пока он безмолвствует. Но зреет в нем упорная, еле сдерживаемая сила. Настанет день, когда эта сила выплеснется наружу и народ перестанет покорно сносить издевательства своих угнетателей". Вышло так, что Тургенев как бы провидел тот день, когда запылают по всей России барские усадьбы. Он словно заглянул в будущее, увидел то, чего пока еще не было в жизни, но что рано или поздно обязательно должно было произойти.
Вот эту удивительную способность перерабатывать все жизненные впечатления на свой лад, изменяя, заново формируя их, и таким образом узнавать глубоко спрятанную, никому пока еще не видную правду о жизни, люди и называют талантом писателя.
Тут самое время вспомнить про Остапа Бендера.
В сущности, с ним произошло примерно то же, что и с тургеневским Герасимом.
И. Ильф и Е. Петров хотели рассказать историю ловкого жулика. Но, работая над книгой, они, может быть, даже незаметно для себя, наделили своего героя некоторыми собственными чертами. Подарили ему свой юмор, свою наблюдательность, свой резкий, насмешливый ум, свои любимые словечки и выражения. В результате герой стал другим человеком: по-своему значительным, ярким, вызывающим сочувствие. От этого неуловимо изменился и весь смысл книги. Веселая поначалу, она к концу неожиданно становится вдруг грустной. Нет! Нам не хочется, чтобы Остап Бендер переквалифицировался в управдомы! Мы узнали его и верим, что он способен на что-то другое, лучшее.
Удастся ли ему реализовать лучшие свойства своей души, найти им применение в жизни?
Внимательно прочитав "Золотого теленка", вы сами ответите на этот вопрос, потому что авторы этой книги, как и подобает каждому истинному художнику, не только описали настоящее, но и заглянули в будущее, угадали и открыли в окружающей их жизни то, что было тогда еще никому не видно, а стало явным лишь много лет спустя. И удалось это им лишь потому, что, подобно Флоберу, подобно Тургеневу, подобно Толстому, они с полным правом могли бы сказать о своем герое: "Он – это мы!"