В. Голявкин. Мой добрый папа
Я не хочу обедать
Я никогда не хочу обедать. Мне так хорошо во дворе играть! Я всю жизнь бы во дворе играл. И никогда не обедал бы. Я совсем не люблю борщ с капустой. И вообще суп я не люблю. И кашу я не люблю. И котлеты я тоже не очень люблю. Я люблю абрикосы! Но вот мама зовет меня есть борщ, мне приходится все бросать, недостроенный дом из песка, и Раиса, Рамиса, Рафиса, Расима – моих друзей, братьев Измайловых. Мой брат Боба любит борщ. Он смеется, когда ест борщ, а я морщусь. Он вообще всегда смеется и тычет себе ложкой в нос вместо рта, потому что ему три года. Нет, борщ все-таки я могу съесть. И котлеты я тоже съедаю. Виноград-то я ем с удовольствием! Тогда и сажают меня за рояль. Пожалуй, я съел бы еще раз борщ. Только бы не играть на рояле.
– Ах, Клементи, Клементи, – говорит мама. – Счастье играть Клементи!
– Клементи, Клементи! – говорит папа. – Прекрасная сонатина Клементи! Я в детстве играл сонатину Клементи.
Папа мой музыкант. Он даже сам сочиняет музыку. Зато раньше он был военный. Он был командиром конников. Он скакал на коне совсем рядом с Чапаевым. Он носил со звездой папаху. Я видел папину шашку. Она здесь, у нас в сундуке. Эта шашка такая огромная! И такая тяжелая! Ее даже трудно в руках держать. Не то что махать во все стороны. Эх, был бы папа военный! Весь в ремнях. Кобура на боку. На другом боку шашка. Звезда на фуражке.
Папа ездил бы на коне. А я шел бы с ним рядом. Все мне бы завидовали! Вон, смотрите, какой Петин папа!
Но папа любит Клементи.
А я не люблю. Я люблю строить дом из песка, и друзей люблю, четырех братьев: Расима, Рафиса, Раиса, Рамиса. Что мне Клементи!
Я играю. И спрашиваю:
– Не хватит?
– Играй еще, – говорит мама.
– Играй, играй, – говорит папа.
Я играю, а брат сидит на полу и смеется. В руках у него заводная машина. Он оторвал от машины колеса. И катает их по полу. И это ему очень нравится. Никто ему не мешает. Не заставляет играть на рояле. И потому ему очень весело. Плачет он очень редко. Когда у него что-нибудь отнимают. Или когда его стригут. Он совершенно не любит стричься. Он так и ходил бы всю жизнь лохматый. На это он не обращает внимания. В общем, ему хорошо, а мне плохо.
Папа с мамой слушают, как я играю. Брат катает по полу колесики. За окном кричат четыре брата. Они кричат разными голосами. Я вижу в окно: они машут руками. Они зовут меня. Им одним скучно.
– Ну, все, – говорю я, – все сыграл.
– Еще разик, – просит папа.
– Больше не буду, – говорю я.
– Ну, пожалуйста, – говорит мама.
– Не буду, – говорю я, – не буду!
– Ты смотри мне! – говорит папа.
Я пробую встать. Убираю ноты.
– Я сотру тебя в порошок! – кричит папа.
– Не надо так, – говорит мама.
Папа волнуется:
– Я учился... я играл в день по пять-шесть часов, сразу после гражданской войны. Я трудился! А он?.. Я его в порошок сотру!
Но я-то знал! Он меня не сотрет в порошок. Он так всегда говорит, когда злится. Он даже маме так говорил. Как может он нас в порошок стереть? Тем более, что он наш папа.
– Не буду играть, – говорю я, – и все!
– Посмотрим, – говорит папа.
– Пожалуйста, – говорю я.
– Посмотрим, – говорит папа.
В третий раз я играю Клементи.
Наконец-то меня отпускают! Мой брат Боба идет за мной. Он растерял все колесики, и ему теперь скучно.
На дворе меня ждут четыре брата. Они машут руками, кричат. Мой дом из песка разрушен. Весь труд мой пропал даром. И все из-за борща и Клементи! Дом разрушил Рафис – младший брат. Он плачет – братья его побили. Мне очень жалко дом. Но Рафис малыш. И его уже братья побили. Нечего делать! И я говорю:
– Ничего. Новый дом построим.
Я веду всех в магазин к дяде Гоше. Дядя Гоша – папин знакомый. Он нам все отпускает в долг. Он записывает на листке наш долг, а потом папа платит ему. Так хорошо! Папа так и сказал: отпускай им все. Что они захотят. Сколько им угодно.
Вот приходим мы в магазин. Дядя Гоша нам отпускает конфеты. Мы можем есть их, сколько хотим. Потом папа за все заплатит.
Раис говорит:
– Я уже все съел.
Мы опять идем к дяде Гоше. И набираем еще конфет. Он говорит:
– Не много ли? Приходите еще.
– Непременно придем, – говорим мы.
Во дворе нас окружают ребята. Мы раздаем всем конфеты. Нам не хватает на всех конфет. Например, Керим без конфет, Маша Никонова и Сашок.
Мы опять идем к дяде Гоше.
– Пожалуйста, – просим мы, – извините.
Но нам тут не хватило конфет. Что же делать? Мы очень расстроены. Нам нужно еще чуть-чуть конфет. Чтобы всем хватило.
– Зачем чуть-чуть! – говорит дядя Гоша. – Берите! И приходите еще.
Он дает нам конфет, и все довольны. Теперь всем ребятам хватило конфет.
На улице стало уже темнеть. Фонари зажглись. Скоро небо все будет в звездах. Такое в нашем городе небо. Наш город самый красивый. Хотя я не был в других городах. В нашем городе есть бульвар. Там море, корабли и лодки. И виден остров вдали. И нефтяные вышки в море. Я пошел бы сейчас на бульвар, но вы слышите? Мама зовет нас к ужину.
И я иду ужинать. Так целый день. Целый день должен я есть!
Я съел ужин, но это не все. Меня снова ведут к роялю. Папы нет дома, и я говорю:
– С меня хватит.
– Вот отсюда начни, – просит мама, – вот с этой строчки.
– Хватит с меня, – говорю я, – и все!
– Будем ждать папу, – говорит мама.
Приходит папа. Он весел. Он держит два больших ящика. В этих ящиках мандарины.
– В июне и вдруг мандарины?!
– С трудом достал, – говорит отец. Он открывает ящики.
– А ну! Налетайте! Ребятки! Хватайте!
И мы налетаем, хватаем, смеемся. И папа смеется вместе с нами. И ест мандарины. И говорит:
– Позовите всех.
Я зову братьев Раиса, Рафиса, Расима, Рамиса. И мы угощаем их мандаринами. И ящики быстро пустеют.
Потом братья уходят. И мама уносит пустые ящики. И говорит папе:
– Как с деньгами? Сумеем ли мы все же съездить на дачу? Хотелось бы. Лето уже проходит.
Я вижу, папа задумался. Он говорит:
– Может, мы сумеем. Но, может быть, и не сумеем. Но если мы даже и не поедем, то не беда – жизнь и так прекрасна!
Но я-то знаю. На даче прекрасней! Там нет рояля. Там гранаты, айва, виноград, инжир... Там море без конца и краю. Я так люблю купаться в море! Я так хочу на дачу! Там рядом станция. Там гудят паровозы. Там проходят разные поезда. А когда машешь, – тебе тоже машут из окон вагонов. И еще там горячий песок, утки, курицы, мельницы, ослики...
Потом я засыпаю на стуле.
Сквозь сон слышу я голоса, все про дачу, про море, про лето...
А утром я просыпаюсь в кровати.
Соседи
Фатьма Ханум – это тетя Фатьма, мама братьев Рамиса, Рафиса, Расима, Раиса. Как видит меня, каждый раз говорит: "Ах, Петька, Петька, совсем большой!" Она помнит, когда я был маленький. И теперь удивляется, что я большой. Вот и сейчас, вышел я в коридор, а она говорит:
– Очень быстро растешь!
– Все растут одинаково, – говорю я.
– Расти, расти, – говорит она.
– Вас мама ждет, – соврал я.
Мама любит беседовать с Фатьмой Ханум.
А Фатьма Ханум с моей мамой. Они могут часами беседовать.
– Тетя Фатьма, пойдемте к нам!
В который раз мама рассказывает! О том, как я потерялся. Они смеются. Но я не смеюсь. Что мне смеяться! Я это много раз слышал. Раз сто или двести. Очень странные взрослые люди! Рассказывают одно и то же. Разве со мной так бывает? Каждый день у меня куча новостей. Что мне вспоминать что-то старое? Когда кругом одни новости!
Я слышу их разговор.
Мама: Когда он у меня родился, у него глаза были синие. А потом они стали совсем не синие. Какие-то серые. Так обидно! Вот ведь как бывает!
Фатьма Ханум: Быстро растет...
Мама: Да, да, да, вот я и говорю... А когда он был маленьким, он был маленьким – вот таким.., он тогда отправился гулять, он открыл сам дверь, вышел на улицу, он прошел тогда весь город, вот так наискосок весь город и остановился в скверике, как сейчас помню, была суббота, играл оркестр и под оркестр плясали взрослые. Ему это так поправилось! Он стал вместе со всеми плясать, его и нашли в таком виде: вот так – руки в бока и пляшет!
Фатьма Ханум: Очень веселый ребенок!
Мама: Горе мне с ним.
Фатьма Ханум: У меня четыре.
Мама: Я и забыла!
Они смеются. Но я не смеюсь. Ничего тут нет смешного.
Тетя Фатьма говорит мне:
– А ну расскажи, как ты там танцевал?
– Я маленький был, – говорю, – не помню.
– Очень быстро растешь, – говорит она.
– Сыграй-ка Клементи, – просит мама.
Но я не хочу играть Клементи.
– Твой папа учился, – говорит мама. – Сразу после гражданской войны... Он играл по семь-восемь часов...
– Это я знаю, – говорю я.
– Ну, хорошо, – говорит мама, – ну, хорошо, тогда спой Фатьме песню.
Мама играет, а я пою:
– Солнышко ясное,
Наша жизнь прекрасная!
Я пою с удовольствием. Я ору.
– Подожди, подожди! – кричит мама,– сначала начнем, три, четыре!
– Солнышко ясное,
Наша жизнь прекрасная!
Я пою во все горло.
– Нельзя ли потише? – просит мама. – Я даже не слышу рояля.
– Конечно, можно, – говорю я, – но тогда какой смысл?
– Сначала, сначала! – кричит мама, – нас ждет Фатьма!
Хорошо, что в дверь постучали. Это старик Ливерпуль. Я сразу узнал. Только он так стучит. Он, когда пьяный, стучит тихо-тихо. Почти что неслышно.
Он крутит перед лицом руками. Как будто делает мельницу.
– А где Володя? – говорит он.
– Он не пришел еще, – говорит мама.
– Он мне страшно нужен...
– Но его нет.
– Я хотел угостить его...
– Вы же знаете, что он не пьет.
– Я знаю, но вдруг... он ведь мой сосед.., он мне страшно нужен...
– Ливерпуль, Ливерпуль, – вздыхает мама.
– Здрасьте! – говорит он Фатьме Ханум.
– Здравствуйте, – говорю я.
– Здравствуй, старик, – говорит он мне.
– Я не старик, – обижаюсь я.
– Это не важно, – говорит он.
– Как же неважно? – говорю я.
– Извините, – говорит он.
– Пожалуйста, – говорит мама.
– Я должен вам денег, – говорит он, – не могли бы вы мне одолжить еще?
Мама дает ему бумажку.
– Я вам верну, – говорит Ливерпуль.
– Конечно, конечно, – говорит мама.
И старик Ливерпуль уходит.
У Ливерпуля тонюсенький детский голос, бородка крючком и лысая голова. Это мама прозвала его Ливерпулем, хотя он имел другое имя. Он, кажется, был из Перу, каким-то случаем попал в Россию и навсегда остался здесь жить.
Не люблю я, когда он пьяный. Он тогда машет руками, качается. Словно вот-вот упадет. Стариком вдруг назвал меня. Вот еще новость!
Мама беседует с Фатьмой Ханум. Я смотрю в окно. Вижу брата. Он строит дом из песка.
– Что ты торчишь тут? – говорит мама.
– Так, ничего, – отвечаю я.
Я жду папу. Вот сейчас выйдет он из-за угла. У него полны руки гостинцев. Чего только нет там! И мандарины, большие оранжевые мандарины!
А папы все нету. Всегда так. Всегда его нету, когда его жду. Но стоит мне отойти от окна, – он появится.
На балконе
Я иду на балкон. Вижу девочку с бантом. Она живет вон в том парадном. Ей можно свистнуть.
Она глянет вверх. И увидит меня.
Это мне и нужно. "Привет, – скажу я, – тра-ляля, три-ли-ли!"
Она скажет – "Дурак!" или что-то другое. И дальше пойдет. Как ни в чем не бывало. Как будто бы я не дразнил ее. Тоже мне! Что мне бант! Будто я ее жду! Я жду папу. Он мне принесет гостинцев. Он будет рассказывать мне про войну. И про разное старое время. Папа знает столько историй! Никто лучше не может рассказывать. Я все слушал и слушал бы!
Папа знает про все на свете. Но иногда он не хочет рассказывать. Он тогда грустный и все говорит: "Нет, не то написал я, не то, не ту музыку... Но ты-то! (это он мне говорит). Ты-то уж не подведешь, я надеюсь?" Мне не хочется папу обидеть. Он хочет, чтоб я композитором стал. Я молчу. Что мне музыка? Он понимает. "Это печально, – говорит он. – Ты даже представить себе не можешь, как это печально!" Почему это печально, когда мне совсем не печально? Ведь папа мне не желает плохого. Тогда почему так? "Кем ты будешь?" – говорит он. "Полководцем", – говорю я. "Опять война?" – папа мой недоволен. А сам воевал. Сам скакал на коне, стрелял из пулемета...
Папа мой очень добрый. Мы с братом однажды сказали папе: "Купи нам мороженое. Но побольше. Чтобы мы наелись". "Вот тебе таз, – сказал папа, – беги за мороженым". Мама сказала: "Они ведь простудятся!" "Сейчас лето, – ответил папа, – с чего бы им простудиться!" "Но горло, горло!" – сказала мама. Папа сказал: "У всех горло. Однако мороженое все едят". "Но не в таком количестве!" – сказала мама. "Пусть едят, сколько хотят. При чем тут количество! Больше они не съедят, чем смогут!" Так сказал папа. И мы взяли таз и пошли за мороженым. И принесли целый таз. Мы поставили таз на стол. Из окон светило солнце. Мороженое стало таять. Папа сказал: "Вот что значит лето!" Велел нам взять ложки и сесть за стол. Мы все сели за стол – я, папа, мама, Боба. Мы с Бобой были в восторге! Мороженое течет по лицу, по рубахам. У нас такой добрый папа! Он столько купил нам мороженого, что теперь нам не скоро захочется...
Двадцать деревьев посадил папа на нашей улице. Сейчас они выросли. Огромное дерево перед балконом. Если я потянусь, я достану ветки.
Я жду папу. Сейчас он появится. Мне трудно глядеть сквозь ветки. Они закрывают улицу. Но я нагибаюсь и вижу всю улицу.
Мой папа идет дирижировать
Я слышу в комнате папин голос. Он дома, а я все торчу на балконе!
А на столе-то! Печенье, конфеты, две банки варенья, два торта, две банки компота, замечательная любительская колбаса, ветчина и яблоки, еще две какие-то коробки и другие вкусные вещи. Просто целый магазин!
– Вот так да! – говорю. – Как ты здесь очутился?
– Отстань от отца, – говорит мне мама, – он сегодня идет дирижировать.
Я видел однажды, как он дирижировал. Папа тогда взял меня с собой. Я сидел в большущем зале. Все глядели на сцену. Там на сцене был папа. Он стоял спиной к залу, лицом к оркестру. И кругом было тихо-тихо. Потом папа взмахнул вверх руками, и весь оркестр как грянет! Я даже вздрогнул. Я глядел на люстры, на всех людей. Я вертел головой и все время вставал. "Что ты скачешь?" – сказали мне. "Я не скачу", – сказал я. Меня вывели силой из зала. "Я с папой, – сказал я, – он там дирижирует". "А ты не врешь?" "Что мне врать, – сказал я, – там мой папа". Меня привели прямо к папе. Спросили: "Ваш сын?". Мой папа был мокрый от пота. И волосы папины были мокрые. Я смотрел на него и не мог понять: почему папа мокрый? Папа снял пиджак. Вся рубашка была тоже мокрой. Как будто его водой облили. Он сказал: "Вот какая работа..." Я был так удивлен, что не знал, что ответить. Все время твердил: "пошли, пошли"... и тянул папу за руку.
Громко плачет сейчас мой брат Боба. Он хочет, чтоб папа его взял с собой. Но папа его брать не хочет. Папа уже брал меня. С него хватит.
Папа: Я сегодня иду дирижировать!
Мама: Да, но эти заплатки...
Папа: Какие заплатки?
Мама: Ты забыл? Твои брюки с заплатками.
Папа: Я ведь стою спиной к людям!
Мама: Я ни при чем. Ты прекрасно знаешь! Помешанный на своих мандаринах! Всю зиму таскал эти ящики! Люди думают, ты сумасшедший!
Папа: Кто думает? Ты мне его покажи!
Мама: Все думают! Что, тут одни мандарины? Зачем два приемника? Два патефона?
Папа: Но их же двое? Пусть слушают музыку...
Мама: Очень им нужна твоя музыка!
Папа: Всем нужна музыка.
Мама: Но не в таком количестве!
Папа: Я ведь спешу... я сегодня иду дирижировать...
Мама: Ну так иди дирижируй!
Папа: Выходит, что я не могу дирижировать!
Мама: Хоть раз в жизни купил бы кастрюльку!
Папа: Зачем мне кастрюлька? Сама покупай!
Мама: А, значит, я виновата?.. С моим больным сердцем... с таким человеком... как можно!.. Дай, Петя, воды...
Я бегу за водой на кухню. Даю маме пить. Ей становится лучше.
Мама: Пусть все соседи скажут!
Папа: Я ведь иду дирижировать...
Мама: Пусть все соседи скажут!
Папа: Что скажут?
Мама: Пусть они скажут!
Папа вздыхает. Он говорит:
– Придется штаны одолжить у соседей.
Мама: Кто одолжит тебе свои штаны?
Папа: Ко мне вес прекрасно относятся.
Все, ровно все! Например, Ливерпуль... нет, лучше я пойду к Али, он ко мне неплохо относится...
Мама мне говорит:
– Петя, слышишь? Вот твой папаша! Не будь таким! Будь толковым. А то, вот, точно так же, пойдешь в заплатках... куда-нибудь там... дирижировать...
Я говорю:
– Я никуда не пойду дирижировать.
– Еще неизвестно, – говорит мама.
Папа мой говорит:
– Пойдем, Петя, со мной за штанами.
Мы идем с папой к дяде Али. Дядя Али – папа братьев Измайловых. Он только что пришел с работы. Я видел его с балкона. Он даже мне улыбнулся. Конечно, он папе даст штаны.
Папа там, а мы здесь
Я, мама, Боба, старик Ливерпуль, дядя Али, Фатьма Ханум, Рафис, Расим, Раис, Рамис – все сидим у приемника. Сейчас папу объявят по радио. И заиграет оркестр. Хотя папы не будет видно, но мы-то знаем, он там на сцене, он дирижирует оркестром. Мы все думаем здесь о папе, а он думает там о нас. Хотя там ему некогда думать, но это ведь ничего не значит!
Папа мой выступает по радио. Такого еще никогда не бывало!
– Долго ждать, – говорит Ливерпуль.
– Сейчас, сейчас, – волнуется мама.
– Молодец Володя, – говорит Фатьма.
В какой раз мама рассказывает:
– Я и не думала, он звонит вдруг по телефону, так и так, говорит, только что я узнал, меня будут транслировать. Я кричу: "Что транслировать?" Он отвечает: "Меня транслировать". Я говорю: "Каким образом?" Он говорит: "По радио". А я все не пойму, ведь впервые... потом только поняла, так волновалась!
– За такого человека, как Володя, – говорит Ливерпуль, – я с удовольствием выпил бы. За него я готов всегда выпить.
– Опять все про то! – возмущается мама.
– Нет, за успех, – говорит Ливерпуль. – Я за успех... Я не просто так...
– Да прекратите вы, – говорит мама.
– Тише, не мешайте нам!
– Сейчас начнется!
– Нету там ничего, – говорит мой брат Боба.
– Там твой папа, – говорит мама.
– Где же папа, раз там его пет?
– Суета сует, – говорит Ливерпуль.
– Вы опять пьяный? – говорю я.
– Тебя не касается, – говорит он.
– Так-то так, – говорю, – но все же...
– Понимаешь, это со мной бывает. Не то что бы каждый день. Но довольно часто. Я не скажу, что все это здорово. Наверное, это даже плохо...
– Отвратительно! – говорит мама.
– ...но тут, браг, ничего не поделаешь. Тут такое, брат, дело. Привык я – и все тут! Ну, ты не поймешь...
– Понимать-то нечего! – говорит мама.
– В общем-то это скверная штука. А главное, что бесполезная. Толку от этого нету. Ну, совершенно нет толку. Нисколечко... Трудно сказать, зачем я это делаю. Но я это делаю. И никому не советую...
– Да прекратите вы! – говорит мама.
– ...ты, брат, не думай, что я несчастливый. Я, может быть, даже самый счастливый. Я видел свет, много разных людей, а теперь я здесь, с вами... Твой отец плавал на шхуне "Мария"... Это шхуна была, я вам скажу! Таких шхун поискать на свете! Твой отец там плавал юнгой. До великих событий. Потом эти события – он на коня. Командир эскадрона! Как в сказке!..
– Замолчите вы! – кричит мама.
– Таких людей, – говорит Ливерпуль, – как твой отец, очень мало на свете.
– Что такое? – вдруг говорит Али, – почему шкала на Париже?
- О! Париж! – говорит Ливерпуль. – Я там был...
– Почему шкала на Париже? – говорит дядя Али.
– О каком Париже вы говорите? – говорит мама.
– О самом французском, – говорит он.
– Ой! – кричит мама, – шкала на Париже! Приемник совсем на другой волне!
Мой брат Боба куда-то исчез. Конечно же, это его рук дело!
Каждый крутит приемник. Все ищут волну.
Наконец-то! Мы слышим гром оркестра.
– Какая досада! – волнуется мама. – Володю уже объявили!
– Ура! – кричу я, – ура!
– Уррра!!! – кричат братья Измайловы.
– Какая досада, – говорит мама. – Как это можно! Ведь самое главное! – Маме обидно. Она ищет Бобу.
Боба лежит под кроватью. Он чувствует что-то неладное.
– А ну, выходи! – кричит мама. – Сейчас же!
Он не думает вылезать.
– Я жду! – кричит мама, – давай вылезай!
– Оставьте его, – говорит Ливерпуль.
– Я ему покажу! – кричит мама. – Ведь он ненормальный!
– Я спрошу его, – говорит Ливерпуль.
Он подходит к кровати и спрашивает:
– Ты вареные калоши не ел?
– Не ел..., – отвечает Боба.
– Тарелки в суп не крошил?
– Не крошил...
– Затылком ничего не видел?
– Ничего не видел...
– Какой же он ненормальный?! Вы слышите? Дай ему бог здоровья!
– Ливерпуль, Ливерпуль, – говорит мама, – вы мне ребенка калечите.
Братья Измайловы поют песню. Под мощный гром оркестра.
Воскресенье
В стену к нам постучали Измайловы. Мы всегда стучим к ним, а они стучат к нам. Это наша связь.
Я бегу к ним узнать, в чем дело.
Рамис, Рафис, Расим, Раис в белых рубашках, в панамках и в синих сандалиях. Дядя Али говорит:
– Как Володя? Не хочет ли он прогуляться с детьми? Такой вечер! Вот мы все готовы.
Мой папа спал. Но он встал сейчас же.
– Конечно! Конечно! – сказал он. – Немедленно! Мы идем прогуляться!
Это так неожиданно!
Я ищу свой костюмчик. Мой брат Боба плачет. Он сам не может одеться.
– В чем дело? – говорит мама.
– Скорей, – говорит папа, – вечер чудесный, Али ждет нас, дети ждут, я пойду умоюсь...
Мой папа идет умываться.
– Я не пойму, – говорит мама, – он же спал...
Папа мой одевается. Я одеваю Бобу.
– Сумасшедшие! – говорит мама.
Вот и тетя Фатьма. Она нас торопит. У них разговоры с мамой. Им гулять некогда. Им нужно поговорить. Все кругом им мешают. Всегда не дают разговаривать.
Мы идем на бульвар всей компанией. У нас замечательная компания! Разве лучше бывают компании? Четыре моих лучших друга – все в белых рубашках и синих сандалиях. Я в красных сандалиях, а Боба в коричневых. Боба несет заводной паровоз, а Рафис винтовку. У него замечательная винтовка. Ее сделал дядя Али. Он все может сделать – стул, стол, табуретку... У нас прошлый год была елка огромная. Мы стали ставить ее – ну никак! – елка все время падает. "Крест надо, – говорит папа, – где я возьму его?" Мы опять ставили елку в бочонок, а елка все время падает. Входит дядя Али, говорит: "У вас доски есть?" Мы говорим: "Какие доски?" "Деревянные", – говорит он. Я принес две дощечки. А он говорит: "Толще есть?" Я говорю: "Толще есть". Он говорит: "Тащи их". Он берет эти доски, раз-два и крест готов. Мы так удивились! Соседи у нас просто редкие. Мы к ним ходим. Они ходят к нам. Папа музыке учит Раиса, Рамиса, а Расим, Рафис еще маленькие. А то папа их тоже учил бы.
Мы идем на бульвар всей компанией.
А на бульваре народу! Море как зеркало! Играет музыка. Папа держит меня крепко за руку, а я иду по барьеру. За барьером море. Там катают на катере.
– Кто со мной? – говорит папа. Он идет первым на пристань.
Мы садимся в катер. Мотор тарахтит, и мы едем. А я сижу с гармонистом. Он вовсю играет. И поет просто здорово:
Любимый город может спать спокойно...
Я тоже пою, поют братья Измайловы. Все поют.
С моря город наш весь в огнях. Будто фейерверк. Очень красиво!
Только жалко, что мало катались.
– Еще хотим! – кричат братья Измайловы. Катер подходит к пристани.
Брат мой Боба схватился за поручни. Еле-еле его оторвали.
Он идет и ревет на весь бульвар.
– Прекрати, – кричит папа. – Мне это не нравится!
Мы заходим в тир.
Папа с дядей Али стреляют. А нам не дают. Мы стоим, смотрим, даже не просим. Мы знаем: нельзя мешать, раз люди целятся.
– Все в десятку, – говорит папа.
Они снова целятся, а мы смотрим.
– А где Боба? – говорит папа.
Мы выбегаем из тира. Папа даже забыл свою премию.
Возле тира толпа.
– Что случилось? – говорит папа.
– Да вот, мальчик тут потерялся. А где живет, не знает. То есть он номер дома помнит. А улицу он забыл.
– Где этот мальчик?
Да разве увидишь здесь мальчика! В такой толпе! Мы, конечно, его не видим. Зато слышим, как он говорит:
– Я забыл свою улицу...
Ну, конечно же, это Боба!
Ему говорят:
– Вспоминай, мальчик, это ведь важно.
– Сейчас, – говорит Боба, – вспомню...
Ему говорят:
– Ты не торопись. Вспоминай без волненья.
А он говорит:
– Я совсем не волнуюсь.
Ему говорят:
– Ты кушать хочешь?
– Хочу, – говорит Боба.
– Сыр хочешь?
– Сыр не хочу.
– А конфету?
– Конфету хочу.
– Тебя хорошо кормят?
– Плохо.
– Товарищи! Мальчика плохо кормят! Тебя очень плохо кормят?
– Очень.
– А чем тебя кормят?
– Всем.
– Значит, ты не бываешь голодным?
– Бываю.
– Как же ты бываешь голодным, если тебя всем кормят?
– А я не бываю голодным.
– Ты же сказал, что бываешь.
– А я нарочно.
– Зачем же ты нас обманываешь?
– Просто так.
– Ты всех обманываешь?
– Всех.
– Зачем же ты это делаешь?
– Просто так.
– Смотрите какой! Просто жуть! Ну и ребенок!
Тогда папа сказал чуть не целую речь. Он сказал:
– Товарищи! Это мой сын. Он сбежал из тира. Давайте-ка мне его сюда! Я его отец. А болтает он здорово. Это уж верно. И где только он научился болтать! Просто диву даешься! Я вижу, он вам понравился. Но я вам его не оставлю. Раз уж он мой сын.
Тогда все расступились. Мой папа взял Бобу на плечи. Пожелал всем успехов в работе. И мы пошли домой.
А премия в тире осталась. Тут все на свете забудешь!
Мой папа пишет музыку
Наш папа сегодня дома. Сегодня он не идет в музшколу, где он обычно преподает. Сегодня у папы свободный день. Сегодня он пишет музыку. В это время у нас дома тихо. Мы с мамой ходим на цыпочках. Брат мой Боба уходит к Измайловым.
Наш папа пишет музыку!
– Тру-ру-ру! – напевает папа. – Та-та! Та-та-та!
Это правда, я не люблю Клементи. Не очень люблю я музыку.
Но когда папа вот так за роялем поет и играет, и пишет ноты, – мне кажется, он сочиняет марш. Музыку я не люблю, это верно. Я люблю разные песни. Те, что поют солдаты. И марши люблю, что гремят на парадах. Если папа бы мой написал такой марш! Я был бы очень доволен. Я папу просил об этом. Он мне обещал. Может быть, он сейчас пишет марш для солдат? Может быть, я увижу когда-нибудь целый полк – все с винтовками, в касках, раз-два! Раз-два! – все шагают под громкий папин марш! Как это было бы здорово!
– Ты пишешь марш? – говорю я папе.
– Марш? Какой марш?
– Самый военный, – говорю я.
– Убери его, – говорит папа.
– Марш отсюда, – говорит мама.
Я иду на балкон. Вижу девочку с бантом. Подумаешь, бант! Папа мой пишет музыку! Может быть, марш!
– Тру-ру-ру! – поет папа.
Ага, слышит, наверное! Пусть она знает. Все делает вид, что не слышит!
– Там-там! – стучит папа по крышке рояля.
Это нельзя не услышать.
Она поднимает голову. Но я смотрю в сторону. Пусть она знает!
– Бам! – папа стукнул по крышке рояля. С такой силой, что я даже вздрогнул.
– Бам!!! Бам!!! Бам!!! – он стучит кулаком по крышке.
– Ага! Ну, каково?
А она только бантом махнула.
Тогда я разозлился и крикнул:
– Эй, ты! Нечего здесь проходить! Слышишь? Нечего!
Расстроенный, я ушел с балкона. Я вижу, и папа расстроенный. Он сидит, подперев рукой щеку. Такой весь печальный.
– Мама на кухне, – говорит он.
– Зачем мне мама?
– Тогда как хочешь, – говорит он.
Вот и мама. Она говорит:
– Брось ты это... Володя...
– Что бросить-то? – говорит папа.
– Эту твою... симфонию...
– Я же чувствую... тут вот не то... тут не то... а тут то!
– Ну и брось, раз все не то...
– Не все не то...
– Все равно.
– Как это так все равно?!
– Я-то тут ни при чем, – говорит ему мама.
– Ты ни при чем, это верно...
– И Петя ни при чем, и Боба.
– И Петя и Боба... – говорит папа.
Он смотрит на нас, а мы на него.
– Дайте мне отдохнуть, – просит папа.
Но ему не дают отдохнуть. К нам звонок.
Это Олимпиада Васильевна. Со своим сыном Мишей. Папа будет с ним заниматься.
Олимпиада Васильевна и дядя Гоша
Миша кривляется, строит рожи, показывает всем язык. А папа сидит с ним рядом, считает в такт: раз-и, два-и, три-и...
Занимается папа бесплатно.
Потому что знакомый.
– Вы золотой человек, – говорит Олимпиада Васильевна.
– Баловник он у вас, – отвечает ей папа.
Она кричит сыну в ухо:
– Где совесть? Где совесть? Где совесть у человека?
Он перестает строить рожи. Но ненадолго.
– Бессовестный! – кричит Олимпиада Васильевна.
– Они все такие, – говорит папа.
– Все бессовестные, – говорит Олимпиада Васильевна.
Почему, думал я, его учат музыке? Почему меня учат музыке? Почему всех кругом учат музыке? Если никто не хочет? Этого я понять не мог!
– Вот тут вам подарок, – говорит Олимпиада Васильевна.
– Бросьте вы это, – говорит папа.
– Нет, пожалуйста, я вас прошу.
– Я вас тоже прошу, – отвечал ей папа.
– Нет уж, вы позвольте...
Папа смеялся.
Мама моя говорила:
– Он странный. Вы не обращайте внимания.
– Я-то вижу, – вздыхала Олимпиада Васильевна. Она почему-то все время вздыхала.
За ней приходил ее муж – дядя Гоша.
Миша тотчас же вскакивал и во всю глотку вопил:
– Конец!
Он хотел скорее домой.
Дядя Гоша ходил по комнате.
– Где сейчас моряки? – орал он. – Нет сейчас моряков! Это точно. Это ведь факт!
– Что факт? – спрашивал папа.
– Слушайте дальше. Не перебивайте. Вы знаете голубку "Куин Мери"?
– Не знаю, – говорит папа.
– Так вот, я плавал на этой голубке, на этой старой посудине. Под парусами, нет, на всех парах! Мы неслись, я вас скажу – как черти! Сто восемьдесят миль в час! Как вам это кажется? Как это поется: пятнадцать человек на сундук мертвеца, го-го-го! – так кажется? Чудесная песня! Мда... так вот, это было зрелище!
– Как интересно! – говорила мама.
– Я был в Африке, крокодилы так, можно сказать, и лезут, но наш брат, ему карты в руки... ребята с нашей калоши...
– Чего? – спрашивал я.
– Ты помолчи, – говорил он мне. – Так вот, значит, о чем это я? Да! Наш корабль возил опоссумов. Для разных там зоопарков. Вы видели опоссумов? Они вылезали из ящиков, гуляли по палубе, как матросы. Мы кормили их. Вместе с ними резвились... Это милейшие звери!
– Как они выглядят?
– Очень мило, чертовски мило, носик кнопкой, хвостишко чудесный! А когда я был в Марселе...
– Вы были и там? – удивлялась мама.
– Я был везде! – отвечал дядя Гоша.
– Интересный вы человек! – говорила мама.
Он продолжал задумчиво:
– Я был в Лондоне... и в Амстердаме... Забыл, кстати, про опоссумов! – Они, черти, жрут шоколад, ха-ха-ха!
Смеялся он долго. Потом вдруг прекращал внезапно. И начинал говорить очень быстро:
– Каир, Стамбул, языки мне даются легко, всем обязан морю, поездки, лианы, магнолии, кактусы..., как-то сербский, немецкий, французский...
– Хватит, – просит мой папа. – Дальше не надо.
– Нет, почему же, я не устал.
– Я понял все, – говорил папа.
– Ну, хорошо, – соглашался он. – Дети ваши всегда пусть заходят. Прошу! Им нужны сласти. Конфеты и прочее.
– Спасибо, – говорил папа.
– Счет, как в банке!
– Спасибо, – говорил папа.
Олимпиада Васильевна не слушала. Она была на балконе. Она не слушала дядю Гошу. Ей было неинтересно.
Я смотрю, а папа такой усталый! У него глаза закрываются. Он хочет спать.
Дядя Гоша все ходит по комнате. Он бьет по шкафу ладонью:
– Как вы так живете!
Папа: Как?
Дядя Гоша: Ну, у вас, например, нет серванта.
Папа: Как нет, а это что?
Дядя Гоша: Вот этот старый ящик?
Папа: А что?
Дядя Гоша: Нет, я вас не пойму, ведь вам карты в руки!
Папа: И я не пойму.
Дядя Гоша: Я никогда не пойму, как так можно жить!
Папа: Как?
Дядя Гоша: Вот так.
Мама: Да, да, да... я ему говорила...
Дядя Гоша: Правда, тут роль играет хозяйка...
Мама: Я виновата?
Дядя Гоша: Я уж не знаю...
Мама: С моим больным сердцем...
Папа: Я вас прошу, прекратите!
Дядя Гоша: Ведь вам карты в руки... новейший сервант... я в одном доме видел... Я вам добра желаю. Я от души, так сказать. Мне-то ведь все равно. Но на вашем бы месте...
Папа: Что на нашем месте?
Дядя Гоша: Я купил бы отличный сервант.
Папа: Еще что?
Дядя Гоша: Купил бы отличную люстру. Ведь вам карты в руки!
Папа: Скажи, пожалуйста, почему мне карты в руки? Я совершенно не понял.
Дядя Гоша: Ведь ты музыкант. Так сказать, эстетически – музыкальное движение души. Правильно я говорю? Я, брат, все понимаю. Я вашего брата знаю. Культурный ты человек или нет? Ведь у тебя есть деньги. Ты тратишь их не туда. Понимаешь? Они не туда идут, не туда! Ты подумай, ведь я для тебя, для твоей же пользы, ведь я тебе только добра желаю!
А папа спит. Он уже ничего не слышит. Так и не узнает он этого! Так и будет он тратить их не туда. Так и не купит серванта, мой папа. И люстру тоже не купит. Он спит. И ничего не слышит. А то, что слышал – забыл. Что же делать. Такой человек мой папа!
Наши гости уходят. Вздыхает Олимпиада Васильевна. А папа спит.
Я иду закрывать за ними дверь. Даю на прощанье щелчок Мише. Он кидается дать мне ответный щелчок. Но поздно. Я быстро захлопнул дверь.
– Красивая женщина, – говорит мама, – а Гоша такой романтичный.
А папа спит.
Старик Ливерпуль и папа
Папа курил свою трубку. Дым из трубки шел вверх к потолку.
Старик Ливерпуль дул на чай и грыз сахар. У него все зубы целые. Мама спрашивает всякий раз: "И как это вы сохранили зубы?"
Он постукивает по зубам ногтями и говорит, что ел крабов, омаров и желуди.
Папа мой говорит, что он тоже ел желуди.
Мама машет рукой и смеется. Не верит она в то, что папа ел желуди.
– Дорогой Ливерпуль, – говорит мама, – что за чушь?
Они думали, что я сплю, но я не спал, а приоткрыл даже чуточку дверь, чтобы видеть их лица.
Старик Ливерпуль любит папу. Когда папа мой плавал юнгой (это было совсем давно), он был в краях Ливерпуля. И хотя это было давно, папа помнит, какие там были деревья, дома, даже небо...
Старик Ливерпуль: Да, да, да, точно такое небо!
Папа: Я же помню.
Мама: Гоша там тоже был.
Папа: Этот Гоша просто болтун.
Мама: Ничего подобного.
Старик Ливерпуль: Где был Гоша?
Мама: Там, где и вы.
Папа: Никогда он там не был.
Мама: Как можно...
Папа: Я совсем забыл. Он там действительно был, успокойся.
Старик Ливерпуль: Был, и слава богу!
Мама: А я что говорю?
Папа: То же самое.
Мама: Ну так вот!
Все молча пьют чай. Только слышен хруст сахара.
Ливерпуль: В мире сейчас тревожно.
А когда Гесс перелетел в Англию...
Папа: Это было давно. А вот Гитлер, это уже не Гесс...
Мама: У нас мир с фашистами.
Папа: Какой может быть мир с фашистами! В этот мир я мало верю.
Мама: Как это ты не веришь? Мир есть мир.
Папа: Что верно, то верно...
Почему в мире тревожно? Кто такой Гесс? И еще этот Гитлер... Все было так интересно! Но понять я не мог ничего.
Ворочается мой брат Боба. Он лежит рядом со мной в этой комнате. Он встает вдруг с кровати, идет к дверям. Приоткрыв дверь, говорит Ливерпулю:
– А вы можете съесть песок?
Все смеются. Боба бежит обратно.
Мама плотно закрыла двери. Теперь я ничего не вижу. Только кое-что слышу:
..."Мария" утонула в тысяча девятьсот семнадцатом...
...Если Гесс перелетел в Англию, то это значит...
...Черт его знает, что это значит, но факт тот, что он туда перелетел...
...Я слышу хруст сахара, вижу омаров в больших красных шапках, шхуну "Марию", Гесса, который летит в свою Англию, сыплет сверху песок на шхуну, и шхуна "Мария" тонет...
На дачу
Мы все-таки едем на дачу!
– В Москву бы поехать, – говорит папа.
– В какую Москву? – мама не понимает.
– Мы сошли бы в Москве на Казанском вокзале... Что, разве было бы плохо?
– К чему это все? – мама не понимает.
Мой папа в Москве родился. Он хочет в Москву. Он давно там не был. Он каждый год в Москву хочет. А мама не хочет. Она здесь родилась. Она любит дачу. И я люблю дачу. Кто дачу не любит! Я люблю и Москву. Кто Москву не любит! Но что же делать! На дачу мне тоже хочется.
Мы стоим возле машины на улице. Все наши вещи в кузове. Мама с Бобой сели в кабину. Папа все говорит про Москву. Это с ним бывает.
– Я спешу, – говорит шофер.
Мама вдруг говорит:
– Где подушка и чайник?
Я бегу за подушкой и чайником.
– Не забудь закрыть дверь! – кричит мама.
Подушка огромная. Трудно бежать. Я теряю крышку от чайника.
– Она где-то звякнула, – говорю я.
– Поищите ее! – кричит мама.
Нас провожает вся улица. Здесь, конечно, все братья Измайловы. И другие мальчишки. Они все бегут на лестницу. Ищут там нашу крышку. Шофер говорит:
– Это мне надоело.
– Вы же видите, – говорит папа.
– Я то вижу, – говорит он.
– В чем же дело? – говорит папа.
Наконец крышка найдена, я лезу в кузов. Любой хочет ехать в кузове! Братья Измайловы едут завтра. Они едут в пионерлагерь.
Но их повезут в автобусе. Они не поедут в кузове.
– Отойдите! – кричу я. – Ведь это машина. А не какая-нибудь там повозка!
– Ой, – кричит папа, – ведро забыли!
Я бегу за ведром. Подаю ведро папе.
– Ничего не забыли? – кричит шофер.
К нам спешит Ливерпуль.
– Чуть-чуть не опоздал, – говорит он.
Старик Ливерпуль всем жмет руки.
Мы трогаем с места.
Все мальчишки бегут за нами. Кричат что-то и машут руками. Один Ливерпуль остался. Он стоит, смотрит нам вслед...
А мы вовсю едем! Ветер свистит. Волосы у папы растрепались. И у меня растрепались волосы. Уже нашего дома не видно. И всех мальчишек, и Ливерпуля...
Папа вдруг посмотрел на меня – я на папу. И мы рассмеялись. Не оттого, что растрепаны волосы. А просто так. Не поэтому. Это здорово ехать на дачу, когда папа рядом, вот здесь на вещах, вы себе не представляете!
Жаль, что днем едем. Лучше бы ночью. Тогда наши фары горели бы. Но днем светло. Это тоже не плохо. Очень трудно сказать, что лучше!
Вдруг я вспомнил про девочку с бантом... Эх, был бы я пиратом! Вот так мчался бы я в своей шхуне... Бьют волны, и шхуна качается... Там вдали виден корабль... В нем едет девочка с бантом... Со мной целый отряд... Я беру в плен корабль... "Ах, это вы! – скажу я, – ну, что ж, здравствуйте!" "Ой! – вскрикнет она, – дайте мне воды..." Я скажу: "Я вас всех отпускаю. Плывите себе на здоровье! Куда ваши глаза глядят..." Она скажет: "Ой, вы такой благородный! Просто дальше уж некуда! Я остаюсь с вами. Я влюблена!" "Хорошо, – скажу я, – пожалуйста, как хотите..."
Стучит ведро о кастрюлю. Звенят ложки и вилки в мешке. Звенит крышка чайника.
Мы выезжаем из города. Я вижу вышки. Целый лес вышек. Где-то здесь должен быть дядя Али. Может быть, он меня видит.
Мы едем берегом моря. Лодки в море и на песке. И белые чайки над морем. И сети. И скалы.
Мы едем сквозь виноградники. Блестит дорога на солнце. А по бокам виноградники.
Мы едем совсем рядом с поездом. Мы мчимся, и поезд мчится – кто кого перегонит!
Едут навстречу нам машины. Мы едем навстречу машинам.
Идут навстречу нам люди. Мы едем навстречу людям.
Орет осел.
Кричат бараны и блеют козы.
Кудахчут куры, кричит петух.
Наша дача уже совсем рядом.
На даче
На даче у нас виноградники, инжировые деревья и айвовые деревья, а за деревьями и виноградниками море синее, а иногда зеленое, а когда дождь и ветер, серое. Вот какое это море! А песок под ногами горячий. Но к этому я привыкну. В прошлом году мне так жгло ноги – вы себе не представляете! А потом я привык и ходил себе сколько влезет. У нас на даче есть бык. Он в сарае. Его звать Алеша. Я видел его только в щелку сарая. Огромный бык. Рога – во! Говорят, очень злющий. Тетя Эля, хозяйка наша, рассказывала. Он сломал два забора, двоих забодал, много бед натворил. Бык страшнейший, ну просто жуть! Иногда он ревет протяжно. Тогда мне становится страшно. Я бегу от сарая подальше. Я хватаю палку и жду. Я готов его встретить отважно. Мы только вчера приехали, а тетя Эля уже нам сказала:
– Смотрите, наш бык опасен!
Мама сказала:
– Как опасен?
– Свирепый он. Не допускайте детей. Чтоб они дверь в сарай не открыли.
Мама сказала нам:
– Слышите?
Я-то дверь не открою. Вот Боба, он может. Что ему бык! Ему вес равно. Странный он человек! Я не верю, что я был таким, как он. Хотя мне говорят, что я был таким.
Я сейчас стою в винограднике. Вижу поезд вдали, белый дым. Слышу стук колес. Кричат, кружатся в небе птицы. А солнце-то словно костер горит. Вся голова моя теплая. Мне бы в море сейчас! Но мама меня одного не пускает. Очень жаль, что тут нет со мной братьев Измайловых! Вот сидит на заборе мальчишка – весь черный. Нужно с ним познакомиться. Непременно я загорю, как он. Что б мне это ни стоило!
Я стою в винограднике. Это здорово, что мы на даче! Скоро наш виноград поспеет. Мы будем есть его сколько хотим. Пока не наедимся. Папа меня так учил: "Ты берешь в руки кисть. Вот так, а другой рукой рвешь виноградины. И кладешь их в рот. Ты набираешь их полный рот. Как можно больше. Потом – раз! – надави все зубами. Ты понял? Вот как едят виноград!" Каждый год он повторял: "Погоди. Пусть он только поспеет. Я покажу тебе, как это делается. Пусть он только поспеет!" "Это замечательно!" – говорил я. "Еще бы! – говорил папа. – К тому же, ты можешь его сушить. Вон на той плоской крыше. Брезент расстели и суши. Зимой всех угостишь". Каждый год я собирался сушить. Но так и не сушил ни разу. В этот год я насушу два мешка или три или даже четыре...
Сейчас папа в городе, что же делать! У нашего папы работа. Он не может все время быть с нами. Приедет он только к вечеру. Я увижу издали поезд. Со всех ног я помчусь к калитке. Чтобы встретить его на дороге.
Я стою в винограднике. Скоро весь виноград поспеет, инжир поспеет, айва поспеет, гранаты поспеют... Я даже стих сочинил:
Солнце светит, и море сверкает,
И айва и инжир поспевает,
И растет, и растет виноград.
Как я рад! Как я рад! Как я рад!
Мама ищет меня по саду. Она держит за руку Бобу. Вы слышите? Мама зовет меня.
Я иду маме навстречу.
Мой папа и Алеша
Таким я не видел папу. И мама его не видела таким. Он шел странной походкой, весь в пыли, а в портфеле, в руках и во всех карманах – не сразу мы поняли, что это!
– Это редиска! – сказал я.
– Редиска?!
Зачем папе столько редиски?
Тут было чему удивиться!
Мы стоим на веранде и смотрим на папу. Он нас тоже видит. Кричит нам:
– Я был на базаре!
Он очень веселый. Машет портфелем. Редиска летит во все стороны.
Мой папа был пьяный.
Мы это с мамой увидели.
– Что это значит? – кричит ему мама.
А папа! – он был таким веселым! – прошел весь двор, прямо к двери сарая, открыл эту дверь и позвал быка.
Мама так испугалась! Еще бы! Тети Эли нет дома, ее мужа нету, они оба в городе – что же делать?
– Иди-ка сюда, – зовет папа быка.
Бык не идет.
– Эй, Алеша! – кричит ему папа.
Бык выглядывает из дверей.
– Алеша! Кому говорю!
Тогда бык пошел прямо к папе.
Он идет прямо к папе, а папа кричит и ногой даже топнул, и снова редиска попадала.
Бык спокойно подходит к папе. А папа к земле нагнулся. И собирает редиску.
Бык ждет, когда он поднимется.
– Эх, Алеша, Алеша, – говорит папа.
– Уходи! – кричит мама, – скорей уходи! Пока он ест!
А папа, он даже не слышит. Он и не думает уходить.
– Ешь, ешь, – говорит он Алеше.
Алеша ест с удовольствием.
– Теперь прогуляемся, – говорит папа. Оп берет за один рог быка и тащит его прогуляться. И бык идет следом за папой.
Папа делал круги по двору. Бык шел за ним и ел редиску.
– Люблю лето, – говорил папа, – замечательное здесь лето. И солнце здесь замечательное. Но в Москву все же хочется. Я там родился... Там тоже есть солнце... конечно... но не в таком количестве...
– Ты же пьяный! – кричит ему мама.
– Сейчас я приду! – отвечает папа.
Я хочу бежать к папе. Но мама меня крепко держит за майку.
– Что он делает!!! – кричит мама.
А папа не слышит. Он ходит по кругу. Бык ходит за ним. Ест редиску. И слушает папу:
– Охота в Москву... там зимой много снегу... А летом? Ну... летом там тоже тепло. Ну, не так, как здесь... Это верно...
Бык смотрит на папу. Редиска вся кончилась.
– Нет, – говорит папа, – ты пойми, – солнце там тоже есть... но не в таком количестве...
Мне почему-то смешно даже стало. Что папа все повторяет? Любой поймет, даже бык. Что он все повторяет?
Бык как заорет! А папа его хлоп ладонью по шее. И бык замолчал.
– Тоже мне, – говорит папа, – вздумал орать! Мы все орать можем. Ты лучше послушай. Тебе человек говорит, так ты слушай... И не ори! Так и знай. Что орешь? Тоже мне разорался!
Бык внимательно смотрит на папу.
– Ну, что уставился? – говорит папа. – Не написал я хорошей музыки. А почему? Сам не знаю... Хотя мне всегда хотелось... И даже сейчас очень хочется. А солнце здесь есть, это верно... А там не в таком количестве...
Тут во двор входит дядя Багир, тетя Эля и кто-то еще.
– Вай! – говорит тетя Эля.
Дядя Багир кричит:
– Бык! Смотрите!
– А! – говорит папа, – это вы!
– Осторожно, кричит ему дядя Багир.
– Чепуха, – говорит папа, – все че-пу-ха... Он бросает портфель и идет прямо к нам. Бык рвет папин портфель. Летят ноты по ветру...
– Что с тобой? – моя мама плачет. Она первый раз видит папу таким. – Что с тобой сегодня!?
– Ничего, – говорит папа, – все Ливерпуль... Ливерпуль меня угостил... Он меня угостил. За успех... он не просто так...
– За какой успех?!
– Ну... как то есть? – сказал папа, – я за успех...
Папе вдруг стало плохо.
Очень маленькая глава
Я вышел в сад поглядеть виноград. Я-то знал, что он еще зеленый. Но я хотел еще раз поглядеть. Вдруг я вижу, бежит по дороге мальчишка, вокруг пыль столбом и жара такая! – а он орет:
– Война! Война! Мама тоже вышла из дому. Слышит это и мне говорит:
– Вот негодный мальчишка! Вчера тоже кричал: "Пожар! Пожар!" А никакого пожара не было.
Еще одна, маленькая глава
Папе к вечеру стало лучше. Он пошел на вокзал прогуляться. Он всегда ходил на вокзал прогуляться. Уж очень любил он вокзалы! Сядет там где-нибудь на перроне и все сидит, отдыхает.
Вернулся он очень быстро. Мой папа вошел и сказал одно слово:
– Война!
Он не любил говорить много слов. Такой был человек, мой папа!
Домой
Мы уезжаем с дачи.
Мне очень жалко дачу. Жалко мне виноград – он еще не поспел... Жалко мне расставаться с морем...
Но мы уезжаем. Завтра едет на фронт наш папа. Мы будем его провожать. А сейчас мы садимся в машину. И едем в обратную сторону.
Мы едем по той же дороге. Опять еду я с папой в кузове. Но почему мне не весело? Мне даже не интересно. Хотя еду я в том же кузове. И мне могут опять все завидовать...
– Дождь будет, – говорит папа.
– А как же мы?
– Так же, как и сейчас.
– Но ведь дождь...
– Ну и что же?
– Но мы ведь промокнем...
– Промокнем...
А небо уже совсем серое. И дождь пошел.
Папа мой достает одеяло. И мы накрываемся. Мы сидим под одеялом. А дождь хлещет и хлещет на нас. Всюду льется вода. Наши вещи наверно промокли...
Мы почти в темноте. Я гляжу в щелку и вижу дождь – больше я ничего не вижу.
– Дурацкий дождь, – говорит папа,– черт бы его побрал...
– Плохо, – говорю я, – когда едешь и ничего не видишь.
– Это верно, – говорит папа, – не очень хорошо...
– И когда дождь тоже плохо.
– Тоже плохо, – говорит папа.
– И когда ноги мокрые.
– Тоже верно, – говорит папа.
– Почему ты так мне отвечаешь?
– Как?
– Ну, как-то скучно...
– А тебе весело?
– Нет, мне почему-то не весело...
– Так вот и мне почему-то не весело.
– Потому что дождь?
– И дождь, и война. Все вместе.
– Но мы победим? Ведь верно?
– А как же!
– Эх, – говорю, – интересно все же! Трах-бах! – самолеты, танки...
Одеяло с нас чуть не свалилось. Папа поправил его и сказал:
– Ну, ну, ну, не махай руками.
– Тебе каску дадут? – говорю.
– Дадут, – говорит папа, – все дадут.
– Она ведь, наверно, железная. Даже стальная. Как ты думаешь, каска стальная?
– Стальная, – говорит папа.
– Ты ходи в каске, – говорю, – раз она вся стальная.
– Обязательно, – говорит папа.
А дождь все льет и льет.
А мы все едем.
До свидания, папа!
Я, мама, Боба стоим на балконе.
Мы глядим в темноту – все вокруг темно, в нашем городе затемнение. Там, в темноте, мой папа. Мы слышим папины шаги, мне кажется, я его вижу, вот он обернулся, махнул нам рукой...
Он только что вышел из дому. Только что с нами простился. Он уходит все дальше, туда, в темноту.
– До свидания, папа! – кричу я.
– До свидания, папа! – кричит Боба.
Только мама стоит с нами молча.
Я кричу в темноту: – До свидания! Боба машет двумя руками. Темнота-то какая! А он все машет. Будто папа его увидит...
...Шагов папы не слышно. Наверно, он свернул за угол. Мы с Бобой кричим:
– До свидания, папа!
Мой папа ушел на войну.
Мы уходим с балкона.
Рисунки автора.