Лермонтов в Грузии

Первая ссылка на Кавказ

   Автопортрет Лермонтова 1837 года.

   О пребывании Лермонтова в Грузии в 1837 году почти ничего неизвестно.
   Начнем с того, о чем мы знаем. Мы знаем, как Лермонтов выглядел в то время.
   Портрет в бурке Лермонтов нарисовал с себя сам, глядя в зеркало. Одет Лермонтов в форму Нижегородского драгунского полка: в черкеску с газырями на груди и бурку. Таким его видели в Грузии.
   Мы знаем, что за стихи на смерть Пушкина Лермонтов был арестован и что вскоре последовало "высочайшее повеление" царя о переводе Лермонтова в Нижегородский драгунский полк. Полк этот стоял на Кавказе, в Грузии, и часто ходил в экспедиции против горцев, с которыми царское правительство вело тогда продолжительную кровопролитную войну. Ссылая Лермонтова на Кавказ, под пули горцев, царь и его приближенные рассчитывали на то, что оттуда трудно вернуться: горская пуля быстро прекращала жизнь, которая была неугодна царскому правительству.
   По дороге на Кавказ Лермонтов заболел и получил разрешение остановиться в Пятигорске для лечения. Когда, поправившись, он приехал к месту своего назначения, военные действия на время затихли, и полк возвратился на зимние квартиры в Кахетию.
   В письме к приятелю Святославу Раевскому Лермонтов рассказал о своей жизни на Кавказе, о поездках вдоль линии военных действий, о путешествии по Кавказу. Только описал он все это очень коротко: "был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже..."
   Ни о своих произведениях, ни о новых замыслах, ни о том, с кем познакомился, ни о том, что передумал и перечувствовал он в ссылке, Лермонтов ничего не написал. Только в одном месте упомянул: "хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные".
   Имен Лермонтов не назвал, конечно, сознательно. Раевский, которому адресовано письмо, был сослан из Петербурга в Олонецкую губернию за то, что распространял стихотворение Лермонтова "Смерть поэта". Другие письма Лермонтова к Раевскому пропали. "Либо мои два письма пропали на почте, – писал ему Лермонтов, – либо твои ко мне не дошли". По-видимому, перепиской двух сосланных друзей интересовались жандармы. Понятно, что Лермонтов из осторожности говорил в письме не о главном, а сознательно описал только внешние события из своей жизни на Кавказе. Поэтому-то так трудно восстановить сейчас этот пробел, восстановить то, о чем Лермонтов сам сознательно умолчал.
   Мы знаем, что на Кавказе Лермонтов задумал поэму "Мцыри", сказку "Ашик-Кериб", новую, окончательную редакцию другой поэмы – "Демон", на Кавказе стал писать роман "Герой нашего времени". А эти произведения относятся к числу его лучших, самых зрелых произведений.
   Недаром Белинский писал о том, что Кавказ стал колыбелью поэзии Лермонтова.
   Жизнь Лермонтова на Кавказе, в Грузии, – не случайный эпизод, а очень важный период в его творчестве. А именно об этом-то периоде нам почти ничего неизвестно.
   Неужели ничего уже нельзя восстановить?
   Осталось много воспоминаний и записок современников, рисунков, в которых описаны и зарисованы и Кахетия, и Тифлис того времени, и Нижегородский драгунский полк. Сохранились описания быта и нравов. По описаниям, по картинкам мы должны установить, что видел, что мог видеть Лермонтов в Грузии. Впечатления, образы, темы, которые возникли у Лермонтова за время пребывания в ссылке, легли в основу его новых произведений. Поэтому-то и важно установить, какова была Грузия того времени, с кем мог встречаться Лермонтов, что он видел и слышал.
   А как путешествовали в Грузию в те времена?
   Лермонтов не мог попасть в Тифлис иначе, как по Военно-Грузинской дороге, которая соединяет через главный Кавказский хребет Владикавказ с Тифлисом.

   Дарьяльское ущелье. С автолитографии Лермонтова.

   Путешествуя по этой дороге, вы на протяжении двухсот с небольшим километров наблюдаете всё разнообразие природы. Вы будете подавлены, ошеломлены величием Дарьяльского ущелья, где пляшущий Терек среди угрюмых, безжизненных скал с грохотом стремительно несется, разъяренный, сдавленный неприступными утесами, навстречу путнику. В некоторых местах скалы сдвигаются так близко, что ущелье кажется трещиной в горах, а дорога, выдолбленная по самому краю ущелья, вьется, прилепляясь к горам над крутизной, как по карнизу. Ущелье так глубоко, так холодно и мрачно, что небо кажется оттуда голубой лентой. Солнце заглядывает в Дарьяльскую теснину часа на три. Все остальное время там полумрак. Терек бурлит, не умолкая, сотрясая холодный воздух и скалы. Выехав из ущелья, долго не привыкаешь к тишине, кажется, будто мир вовсе лишился звуков.
   Проезжая через Дарьяльское ущелье, Лермонтов делал зарисовки. Он хорошо рисовал.

   Дарьяльское ущелье. И. К. Айвазовский. 1862 год.

   Ехал он на перекладных. Так назывались казенные лошади, на которых путешественники ездили от одной станции до другой. На станциях ночевали. Путешествовать по Военно-Грузинской дороге было небезопасно. Горцы много раз пытались прервать сообщение с Грузией. С утра на станциях закладывали новых лошадей в удобную тележку. В этих тележках совершали путь от самого Петербурга. За день успевали миновать две станции, иногда три. Путешествие от Владикавказа до Тифлиса длилось несколько дней. А иногда по многу суток ей дели на станции Коби, потому что между этой станцией и Крестовым перевалом часто бывают снежные обвалы. Приходилось ждать, пока расчистят дорогу от снега. Бывали случаи, когда обвалами засыпало и путешественника, и ямщика, и поводку. От станции Коби едут тихо, стараются громко не говорить: от звука голоса, от слабого сотрясения воздуха лавина может стронуться с места – и тогда пиши пропало. И до сих пор езда по Военно-Грузинской дороге безопасна только в летние месяцы.
   От станции Коби дорога идет на Крестовый перевал. Путешествие через Крестовую гору Лермонтов описал в "Герое нашего времени", в повести "Бела". На Крестовой горе лежит снег даже летом.

Другая страна

   Перевалив через Крестовую гору, дорога, невидная в море тумана, спускается вниз, к Гуд-гope. И вдруг прорываются окна в тумане, слепит голубое небо, в лицо пахнуло теплом – и вы видите Кайшаурскую долину, всю сразу.
   Вы над нею. До нее еще далеко, и с высоты она, окруженная со всех сторон безмерным кольцом гор, кажется вам прозрачным морем с зазубренными берегами под другим опрокинутым морем неба. Мутная, молочно-белая стремительная Арагва скачет и плещет в каменном ложе. Развалины старинных башен с бойницами, аулы, прилепившиеся к неприступным утесам, кажутся отсюда ласточкиными гнездами.
   Из всего путешествия Кайшаурская долина произвела на Лермонтова, наверно, самое сильное впечатление. Не даром он описал ее в поэме "Демон". А разве первая страница романа "Герой нашего времени", которую Лермонтов начал с описания Кайшаурской долины, – не самый замечательный пейзаж во всей русской литературе?!
   Спустившись в долину, вы миновали половину Военно-Грузинской дороги, а дальше идет уже настоящая Грузия: припекает солнце, дорога становится пыльной, но обеим сторонам ее появляются плодородные виноградники, поля, разноцветными лоскутами взбегающие на склоны гор. Скрипят арбы, запряженные равнодушными буйволами, слышны голоса песен, шум Белой Арагвы, которая, посторонившись, то отдаляясь, то приближаясь, провожает дорогу до Мцхета.
   Из бесплодного Дарьяла вы попадаете в новую страну.
   Когда вы впервые едете по Военно-Грузинской дороге, вам все время приходят на память стихи Пушкина и стихи Лермонтова. Они предупреждают вас на всем пути. А в то время эти впечатления от путешествия были еще новее, еще необычайнее. Ведь в то время, когда ехал Лермонтов, были только стихи Пушкина.
   Перевалив через Крестовую гору, Лермонтов бросил тележку и "стал ездить верхом".
   "Лазил на снеговую гору (Крестовая), на самый верх, что не совсем легко, – писал он Раевскому, – оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке... Так сидел бы да и смотрел целую жизнь".
   Из целой коллекции рисунков, которые Лермонтов сделал в Грузии, сохранилось только пять. Один из них изображает развалины на берегу Арагвы.
   На Военно-Грузинской дороге нет не только больших городов, но даже и селений. Суровая погода Дарьяла, каменистые утесы Гуд-горы не способствуют хлебопашцу. Жители этих мест хлеба почти не сеют, виноград не вызревает в холодных ущельях. Поэтому здесь занимаются скотоводством, пасут овец на сочных горных лугах, на неприступных кручах.
   Станции Ларе, Казбек, Коби, Гудаур в то время были маленькими крепостями, в которых можно было обороняться от нападения горцев. Несколько домов, сложенных из крепкого камня, составляли селения Казбек и Коби. У слияния Арагвы с рекой Курой расположилась первая большая станция – Мцхет. Отсюда не больше двадцати верст до Тифлиса.
   Мцхет основан задолго до нашей эры. До IV века этот город был столицей Грузии, но уже в V веке столица была перенесена в Тифлис. Сохранился мост, построенный во Мцхете римскими легионерами Помпея, которые шли через Грузию на Восток.
   Лермонтов осматривал сумрачные стены старинного Мцхетского собора, украшенные древними фресками. Тысячелетней историей веяло под его сводами. Пол был вымощен могильными плитами с именами грузинских царей. Этот собор Лермонтов описал в поэме "Мцыри":

"Немного лет тому назад
Там, где сливаяся шумят
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И ныне видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой – и о том
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь в такой-то год
Вручал России свой народ".

   Мцхетский собор, в полу которого вделаны могильные плиты с именами грузинских царей, цел до сих пор; его можно осматривать. А на высокой остроконечной горе за Курой находится полуразрушенный монастырь Джварис Сакдари. Очевидно, описывая в "Мцыри" мцхетскую обитель, Лермонтов имел в виду и этот монастырь и как бы объединил в один два собора, потому что могильные надписи он мог видеть в одном, а "столбы обрушенных ворот" – в другом.
   Военно-Грузинская дорога кончалась. С последнего пригорка у Гартискарской заставы Лермонтов увидел Тифлис. После многих дней пути по дикому ущелью Дарьяла и садам долины Арагвы Лермонтову должно было казаться, что раскинувшийся меж склонами гор этот необычайный город с плоскими кровлями домов и остроконечными куполами церквей стоит на краю света. Тбилиси считался в то время большим городом. На самом деле он был совсем маленьким: население его едва превышало 30 тысяч. Эриванская площадь... – эта главная площадь города представляла собой в то время громадный пустырь, перерезанный оврагом. Здесь были расположены двухэтажное здание Главного штаба, дом полиции, ресторация Матасси и здание духовной семинарии.
   Посреди площади были сложены бревна для новых построек, на них по вечерам, располагались покурить и покалякать жившие в ближайших кварталах тифлисцы и русские офицеры и чиновники. Иногда приглашали зурну и устраивали танцы тут же, на площади. Молодежь танцевала, а все собравшиеся хлопали в ладоши в такт музыке. Город жил по-домашнему.
   А там, где сейчас обсаженная платанами, асфальтированная Сололакская улица, был другой овраг. Отсюда начинались в то время знаменитые сололакские сады, а по ночам за оврагом выли шакалы и волки.

   На тифлисских кровлях. Танец. Г. Гагарин.

   По ночам город не освещался. Исключение составляло здание полиции, около которого горел один фонарь. Два другие фонаря освещали дом главноуправляющего Грузией барона Розена. Русские офицеры много лет спустя вспоминали о том, как, возвращаясь по вечерам из гостей, не раз падали в овраги и буераки. Наверно, и Лермонтов падал.
   Мостовых в Тифлисе в то время не было. В сухие, жаркие дни стояла невообразимая пыль. А когда шли дожди, грязь была невылазная – пешком трудно было выбраться из дому. Экипажей в то время в Тифлисе было мало. Только восемь – девять грузинских аристократических семей имели собственные выезды. Остальные жители ездили на тряских дрожках. Садились на них боком или верхом. Когда дрожки начинало подбрасывать на ухабах, удержаться на них с непривычки было очень трудно. Но тифлисцы настолько к ним приспособились, что даже девушки ездили вчетвером и впятером на этих дрожках. Две садились на дрожки верхом, лицом друг к другу, а две другие, сидя у них на коленях, сплетали руки и, обнявшись, этаким букетом неслись по городу на дрожках, на которых и крепкий офицер мог усидеть с трудом. А сзади, на запятках, непременно помещался маленький мальчик – "бичо", – без которого девицам выходить на улицу считалось неприличным.
   Так девушки и ездили в гости друг к другу. У большинства из них только и было развлечений, что ходить в церковь и в баню, ездить в гости на дрожках, а по вечерам танцевать на крыше лезгинку. А каждый четверг, с утра, чуть ли не все женщины Тифлиса шли на гору к церкви святого Давида. Около этой церкви похоронен великий писатель Грибоедов.
   Грибоедов – русский посол в Персии – погиб в Тегеране в 1829 году. Его тело перевезли в Тифлис, и жена Грибоедова похоронила его у подножия монастыря святого Давида. С тех пор для каждого, кто любил русскую литературу, Давидовская гора стала местом поклонения.
   Лермонтов очень любил Грибоедова, и нельзя допустить, чтобы он не побывал на его могиле.
   Девушки и женщины белой вереницей поднимались на гору к источнику, который, как гласило поверье, приносил счастье влюбленным и утешал несчастных. Они шли по дорожкам в белых платьях.
   Совершив обряд, они располагались на горе для отдыха. И снизу, из города, гора казалась белой, как от снега.
   Но самой замечательной была восточная часть тогдашнего Тифлиса. Европейского города, собственно, еще и не было. Во времена Лермонтова город еще только начинал застраиваться европейскими домами. Дома строились на большом расстоянии друг от друга и разделялись садами.

   С рис. Г. Гагарина. Площадь на Майдане.

   Восточный город – Армянский базар и Майдан – начинался от Эриванской площади и состоял из целого лабиринта узеньких переулочков, застроенных маленькими лавочками. Переулочки были такие узкие, что в некоторых местах можно было коснуться руками обеих стен сразу, такие кривые, что можно было пройти по переулку и вернуться на то место, откуда ушел. Как будто нарочно строили такие кривые переулки. Тут чеканили серебро, чернили оружие, торговали хлебом и фруктами, варили плов из рису и тут же, под открытым небом, жарили шашлыки из баранины, ковали лошадей, стригли головы, тачали обувь, топили сало, разливали вино.
   На низких плоских кровлях играли дети, ругались между собой соседки. Говор, гомон, топот, стук молотов по наковальням, шум кузнечных мехов, крик ослов, острый запах дикого чесноку, аромат фруктов, чад от жаровень, терпкая прохлада винных погребков поражали и слух и обоняние. А глаза... глаза разбегались от неожиданности. Тут можно было увидеть пеструю, разноречивую толпу, услышать смешение языков: грузинского, армянского, азербайджанского, персидского, турецкого. Толпа говорит на всех языках, кричит, спорит, а двигаются все очень медленно; эта черта отличала в то время южные народы. Особенно на базаре медленно двигались, не торопились жить. Над городом висела жара.
   Дальше, где с горы уступами сбегают развалины старой стены, защищавшей Тифлис от нашествия персов, была Майданская площадь. Тут располагались караваны из дальних краев: из Персии и Турции. Здесь торговали зерном, солью, вином в бурдюках. Караваны верблюдов и лошадей, арбы, запряженные парой, двумя или тремя парами буйволов, – все это толпилось на Майданской площади. Погонщики били верблюдов по шее, чтобы заставить их лечь. Кричали погонщики, ревели животные. Тут же, собравшись в кружок, народ слушал ашуга. Конечно, Лермонтов не раз бродил здесь, ведь он далее нарисовал эту площадь.
   Площадь на Майдане нарисовал и художник Гагарин. Крепость на горе, которую вы здесь видите, – это Метехская крепость. Она прежде была резиденцией грузинских царей, до тех пор пока Грузия не присоединилась к России. Направо Караван-Сарай, большое двухэтажное торговое подворье: в нижнем этаже его были лавки, а наверху жили купцы. В Караван-Сарае целый день толкался торговый люд.
   На Майдане можно было встретить и грузина в черкеске с позументами, перепоясанного поясом с дорогим набором, и перса в маленьких зеленых туфлях и в халате, опоясанном шелковой шалью, и ремесленника-азербайджанца с походным мешком, в который укладывалось все его имущество, русских, армян, турок, черкесов, представителей самых разных народов.
   С наступлением темноты Караван-Сарай запирался, жизнь замирала на площадях и в переулках. Зато оживали крыши. На плоских кровлях начинались вечерние танцы. Танцевали девушки и женщины под звуки бубна.
   В Тифлисе можно было, не спускаясь на улицу, обойти целый квартал по плоским кровлям: закон тифлисского гостеприимства, одинаково свойственный и грузинам, и армянам, и азербайджанцам, позволял незнакомцу пройти по кровле чужого дома, и тот, кто попал на крышу, сразу становился гостем хозяина дома.
   За Майданской площадью и сейчас находятся знаменитые серные бани. Помните, как описал их Пушкин в "Путешествия в Арзрум"? Помните безносого банщика Гасана?
   И Лермонтов в письме к Раевскому писал с восторгом: "Что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани!" Лучшими в те времена считались бани "архиерейские", доходы с которых поступали в пользу тифлисского архиерея.
   Когда затихал базар и умолкали звуки зурны и песен, Тифлис погружался в сон. Только изредка проскачут всадники, залают собаки или проскрипят порожние арбы. Потом затихало все. Луна наводила черноту теней на окрестные горы, на сонные башни, да Кура крутилась и буйно плескалась у скалистых берегов и мчала мутные воды под высоким мостом.
   Наверно, Лермонтов стоял по ночам на мосту, наблюдая, как утекает вода, как засыпает город, убаюканный шумом реки. Ведь он хорошо знал Тифлис и замечательно описал его в стихотворении "Свидание":

"Уж за горой дремучею
Погас вечерний луч,
Едва струей гремучею
Сверкает жаркий ключ;
Сады благоуханием
Наполнились живым,
Тифлис объят молчанием,
В ущельи мгла и дым.
........................
Внизу огни дозорные
Лишь на мосту горят,
И колокольни черные
Как сторожи стоят;
И поступью несмелою
Из бань со всех сторон
Выходят цепью белою
Четы грузинских жен;
Вот улицей пустынною
Бредут, едва скользя...
Но под чадрою длинною
Тебя узнать нельзя!.."

Цинандали

   Из Тифлиса Лермонтов уехал в Кахетию, к месту стоянки Нижегородского драгунского полка. Постоянная "квартира" полка была в местечке Караагач.
   Отсюда открывается вид на Алазанскую долину, на серебряные петли Алазани и на нежно-синий хребет, отделяющий Грузию от Дагестана. Селения, пирамидальные тополя, деревья грецких орехов, чинары, разбросанные по долине, кажутся отсюда черными точками, темными черточками – так широка долина, так величественна перспектива, разделяющая горы.

   Стоянка Нижегородского полка в Кахетии. Г. Гагарин.

   Природа Кахетии располагает к созерцательной жизни; глаз невозможно оторвать от долины, исчерченной линиями полей и виноградников, от гор, поминутно меняющих окраску, величественных и мягких. От восхода и до заката царят над миром эти живые горы.
   Здесь служил Лермонтов.
   Нижегородский драгунский полк с давних пор стоял в Караагаче.
   Среди его офицеров были люди, серьезно занимавшиеся науками, выписывавшие из России книги.
   Русских офицеров, служивших в Кахетии, сблизил с грузинским обществом Александр Герсеванович Чавчавадзе, который был офицером, а в одно время даже командиром полка.

   А. Г. Чавчавадзе.

   Но Чавчавадзе знаменит не тем, что он служил в Нижегородском полку, он один из самых замечательных грузинских поэтов.
   Когда Лермонтов был сослан в Нижегородский полк, Чавчавадзе давно уже не служил в нем. Он вышел в отставку еще в 1820-х годах. Но мы знаем, что офицеры по-прежнему ездили к Чавчавадзе в его имение Цинандали. Может быть, и Лермонтов бывал там? Одна из дочерей Чавчавадзе, Нина Александровна, была вдовой А. С. Грибоедова. Неужели Лермонтов не познакомился с ней? У нас нет об этом никаких сведений, по разве нельзя доказать это знакомство? По-моему, можно!
   Для того чтобы дать своим дочерям европейское образование, Чавчавадзе еще в начале 1820-х годов пригласил к ним в качестве воспитательницы Прасковыо Николаевну Ахвердову, умную и образованную женщину. Ахвердова прожила в семье Чавчавадзе около тридцати лет и по праву может считаться второй матерью Нины Александровны Грибоедовой. Но никто никогда не обращал внимания на то, что Ахвердова, урожденная Арсеньева, приходилась Лермонтову двоюродной теткой. А это дает некоторые основания считать, что Лермонтов мог бывать в имении Чавчавадзе.
   Но одного предположения недостаточно: мог бывать, но бывал он там или нет?
   Бывал! Можно привести доказательство. В одном из альбомов Лермонтова рукою Лермонтова написано: "Ахвердова на Кирочной". Это петербургский адрес Ахвердовой. Значит, когда Ахвердова уже в 1840 году ездила в Петербург, Лермонтов встречался с ней там. Значит, в 1837 году он был знаком с Ахвердовой и с семьей Чавчавадзе, да иначе и быть не могло, потому что Ахвердова еще до ссылки Лермонтова на Кавказ бывала в Петербурге и в Царском селе, где в то время служил Лермонтов.
   Но, может быть, в 1837 году Лермонтов и Чавчавадзе все-таки не встретились? Нет, встретились. Родственник Лермонтова Шан-Гирей рассказывает в своих воспоминаниях о разговоре с Лермонтовым по поводу "Демона" и упоминает о том, что Лермонтов, назвав жениха Тамары властителем Синодала, допустил неточность. "В Грузии нет Синодала, – пишет Шан-Гирей, – а есть Цинандалы, старинный замок в очаровательном месте в Кахетии, принадлежащий одной из древнейших фамилий Грузии, князей Чавчавадзе".

   Нина Александровна Грибоедова.

   Почему же Шан-Гирею пришло в голову сопоставлять имя Синодала с Цинандали? Значит, Шан-Гирей знал, что имя Синодала возникло у Лермонтова под впечатлением пребывания его в Цинандали.
   Значит, Лермонтов у Чавчавадзе бывал!
   Так вот, оказывается, где наблюдал он жизнь новой страны, откуда узнал феодальный княжеский быт, описанный им в "Демоне"!
   Увешанные дорогим оружием грузины, в чохах, сияющих позументами, встречались в доме Чавчавадзе с нижегородскими драгунами, щеголявшими в белых кителях и фуражках или в черкесках с газырями на груди. Здесь Лермонтов слышал, наверно, грузинские и персидские песни, которые исполняли приглашенные музыканты. Здесь, под звуки полковой музыки, в нескольких верстах от имения, в густых виноградных аллеях, устраивал Чавчавадзе обеды в честь приезжей грузинской знати. Здесь Лермонтов сам читал и слушал стихи хозяина и строки из бессмертной поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре", которые под звуки "тари" запевал кто-нибудь ид гостей. Здесь узнал он старинные обряды грузин, подымавших кулы, серебряные кувшины и чаши за здоровье гостей; здесь видел, как, запрокинув голову, грузин одним духом выпивал вино из турьего рога, оправленного в серебро.

   С рис. Г. Гагарина. Майко Орбелиани.

   Здесь Лермонтов вел беседы с Чавчавадзе и с Ниной Грибоедовой...
   Но почему же об этом не сохранилось сведений? Неужели в архиве поэта Чавчавадзе не осталось ни одной записки с именем Лермонтова, ни одного стихотворения его, пусть даже написанного чьей-нибудь неизвестной рукой?
   Таких документов нет. Архив Чавчавадзе сгорел. В 1854 году, когда уже самого Чавчавадзе не было в живых, а Нина Грибоедова гостила в Мингрелии у сестры, лезгины перешли через горы в Кахетию и напали на Цинандали. Когда об этом узнали военные власти, лезгины были уже далеко, а Цинандали пылало.
   В пожаре погиб весь архив Чавчавадзе, Ахвердовой и Нины Грибоедовой. Если бы архив был цел, мы давно бы знали о том, что Лермонтов был знаком с Чавчавадзе.

Смотр полкам

   Один день из жизни Лермонтова на Кавказе мы знаем точно. 10 октября 1837 года в честь приезда Николая I в Тифлис был смотр полкам, принимавшим участие в летней экспедиции. Царь принимал смотр на Мадатовской площади, которую иначе называли "Кабахи".
   На смотр вывели четыре эскадрона Нижегородского драгунского полка, в котором служил Лермонтов. Значит, Лермонтов был на смотру. А по воспоминаниям современников мы можем установить, что он в этот день видел.
   С раннего утра полки были выстроены на площади. Толпы народа окружили ее плотной стеной. На балконах, выходивших на площадь, собрались родовитые фамилии Тифлиса. На одном из балконов расположилось семейство главноуправляющего Грузией – барона Розена.
   Еще до приезда в Тифлис царь узнал о злоупотреблениях командира Эриванского полка князя Дадиани, зятя барона Розена. Николаю донесли, что зять наместника не раз использовал солдат на свои работы.
   Развод назначен был от полка, которым командовал князь Дадиани. Царь вышел на площадь, окруженный свитой. Загрохотали барабаны, музыка загремела. Царь махнул рукой – водворилась тишина, и он громко приказал снять с Дадиани флигель-адъютантские аксельбанты. Комендант стал снимать их, но царю показалось это слишком долгим, и он закричал: "Сорвать!"
   "Розен!" – громко позвал царь, но многие на площади услышали слово "розог". Толпа ахнула и отшатнулась.
   Сын главноуправляющего молодой Розен подошел к Николаю и принял из его рук сорванные с Дадиани аксельбанты. А старик Розен поцеловал руку царю за проявление "монаршей милости" к зятю и сыну. Жена Дадиани и ее мать в обмороке лежали на балконе. Обесчещенного князя в тот же день на фельдъегерской тройке повезли в Россию, в Бобруйскую крепость.
   Начался парад. Царь остался доволен выправкой полков и особенно эскадронами нижегородцев. Это косвенно отразилось и на судьбе Лермонтова. Видя, что царь в духе, Бенкендорф напомнил ему о хлопотах Арсеньевой и о заступничестве поэта Жуковского, говорившего о надеждах, связанных с Лермонтовым в литературе.
   11 октября 1837 года последовал "высочайший" приказ по кавалерии о переводе прапорщика Лермонтова в Гродненский гусарский полк.
   Гродненский полк стоял в военных поселениях близ Новгорода.

Майко

   Получив разрешение вернуться в Россию, Лермонтов не торопился. "Если бы не бабушка, – писал он тогда Раевскому, – то я, по совести сказать, охотно остался бы здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии".
   Задержавшись в Тифлисе, Лермонтов продолжал бывать у Чавчавадзе.
   Но откуда мы это знаем?
   А вот откуда: недавно, пересматривая рукописи Лермонтова, я увидел, что на обороте листка со стихотворением "Спеша на север издалека" рукою Лермонтова написано: "Майко. Мая".
   Майко и Мая – женские имена. Но чьи? Майко – распространенное в Грузии ласкательное имя Марии, Мая – другое женское имя.
   После долгих поисков я пришел к заключению, что Майко – это Мария Косроевна Орбелиани, прославленная красавица 1830–1840-х годов.
   Почему же я думаю, что это именно она? А в этом меня убеждает то, что имена эти записаны вместе. Мая – имя другой красавицы – Маи Орбелиани.
   Уже в 1882 году, через сорок лет после смерти Лермонтова, грузинский поэт Григорий Орбелиани в письме к своей приятельнице по поводу смерти одной женщины писал, что она была так же красива, как дочери Александра Чавчавадзе и как Майко и Мая Орбелиани.
   Но ведь Орбелиани были в близком родстве с Чавчавадзе, а все родственники Чавчавадзе часто бывали в его доме. Офицер Торнау пишет в своих воспоминаниях, что уже с утра в гостиной Чавчавадзе начинали собираться родственники и родственницы, а за обед к столу садилось не меньше двадцати нежданных гостей.
   По, может быть, Чавчавадзе не были в то время в Тифлисе? Нет, были. Мы это знаем потому, что на четвертый день пребывания царя в Тифлисе грузинское дворянство давало бал, а на этом балу были и Нина Грибоедова и Майко Орбелиани. Значит, Чавчавадзе были в Тифлисе одновременно с Лермонтовым.
   Встреча его с красавицами Орбелиани только лишний раз подтверждает это. Значит, эти, записанные Лермонтовым имена доказывают, что я прав: Лермонтов был действительно знаком с Чавчавадзе. В его гостиной Лермонтов записал имена Маи и Майко на обороте стихотворения, которое, может быть, даже прочитал там в тот вечер перед отъездом. А если так, то, наверное, Лермонтов познакомился и с другими поэтами Грузии: с Григорием Орбелиани и с Николози Бараташвили.
   Эти люди составляли круг тогдашней интеллигенции Тифлиса, все они встречались друг с другом, и, если в Тифлис попадал новый человек, да еще поэт, такой, как Лермонтов, он должен был вскоре перезнакомиться со всем обществом. Поэтому можно предположить, что Лермонтов встречался в Тифлисе и с Вольховским. Вольховский был лицейским товарищем Пушкина. За участие в заговоре декабристов он был удален на Кавказ. До приезда царя в Тифлис Вольховский, "старинный приятель" Чавчавадзе, был там начальником Главного штаба.
   Лермонтов не мог написать имена всех этих людей сосланному Раевскому. Он упоминал только: "хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные".
   Теперь мы знаем, кого он имел в виду.
   Но что же дали Лермонтову эти знакомства? Как отразились они на его творческой биографии?
   Надо попытаться установить сперва, как отразились грузинские впечатления в творчестве Лермонтова, и тогда ответ придет сам собой.

Жених Тамары

   Над "Демоном" Лермонтов работал больше десяти лег. Он начал писать его еще в то время, когда учился в московском университетском пансионе. Ему было тогда четырнадцать лет.
   Он задумал тогда поэму о любви демона и ангела к земной девушке – монахине. Мысль написать эту поэму пришла под влиянием чтения английских и французских поэтов: Байрона, Томаса Мура, Альфреда де Виньи и Ламартина.
   В поисках времени и места действия демон долго блуждал у Лермонтова, но разным эпохам и странам: сперва действие происходило вне времени и пространства – просто нигде. Потом Лермонтов собрался перенести его в библейские времена, в Палестину. Потом перенес в Испанию. Но вся Испания заключалась в испанской лютне и в лимонных рощах, про которые упомянул Лермонтов. Поэма долго не имела почвы.
   Только после того, как Лермонтов побывал в Грузии, он нашел, наконец, обстановку для своей поэмы. Горы Кавказа, Казбек, который кажется пролетающему над ним демону "гранью алмаза", Дарьяльское ущелье, Кайшаурская долина – все это связало поэму с жизнью.
   Безликая монахиня превратилась в красавицу Тамару, настоящую, живую грузинку – дочь князя Гудала. В поэме появились картины грузинского быта и природы.
   Белинский, прочитав новую редакцию поэмы, писал приятелю: "Демон" сделался фактом моей жизни. Я твержу его себе, твержу другим, в нем для меня миры истины, чувств, красот".
   Изменился сюжет поэмы. В поэме появился Синодал – жених Тамары, соперник демона. Это подсказала Лермонтову народная легенда о любви горного духа Гуда к красавице-грузинке.
   Давным-давно, так начинается эта легенда, на берегу Арагвы, на дне глубокого ущелья, образуемого отвесными горами при спуске с Гуд-горы в Чертову долину, в бедной сакле убогого аула, росла как молодая чинара, красавица Нино. Когда она поднималась на дорогу, купцы останавливали караваны, чтобы полюбоваться красотой девушки.
   С самого дня рождения Нино ее полюбил древний Гуд – дух окрестных гор. Хотела ли Нино подняться на гору – тропинка незаметно выравнивалась под ее ножкой и камни покорно складывались в пологую лестницу. Искала ли она цветы – Гуд хранил для нее лучшие цветы в расщелинах камней. Ни один из пяти баранов, принадлежавших отцу Нино, не падал с кручи и не стал добычей злых волков.
   Нино была царицей всего пространства, где властвовал древний Гуд.
   Увешанные дорогим оружием грузины, в чохах, сияющих позументами, встречались в доме Чавчавадзе с нижегородскими драгунами, щеголявшими в белых кителях и фуражках или в черкесках с газырями на груди. Здесь Лермонтов слышал, наверно, грузинские и персидские песни, которые исполняли приглашенные музыканты. Здесь, под звуки полковой музыки, в нескольких верстах от имения, в густых виноградных аллеях, устраивал Чавчавадзе обеды в честь приезжей грузинской знати. Здесь Лермонтов сам читал и слушал стихи хозяина и строки из бессмертной поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре", которые под звуки "тари" запевал кто-нибудь ид гостей. Здесь узнал он старинные обряды грузин, подымавших кулы, серебряные кувшины и чаши за здоровье гостей; здесь видел, как, запрокинув голову, грузин одним духом выпивал вино из турьего рога, оправленного в серебро.

   Развалины на берегу Арагвы в Грузии. С рисунка Лермонтова.

   Когда Арагва в пятнадцатый раз со дня рождения девушки превратилась из ручья в бешеный мутный поток, любовь Гуда разгорелась так сильно, что он стал мечтать о том, как сделаться смертным человеком. Но девушка полюбила Сосико, сына старого Дохтуро, сакля которого была рядом с саклей ее отца. Сосико во всем ауле славился силой и ловкостью.
   Старый Гуд заводил Сосико в горные трущобы, когда тот гонялся с ружьем за быстроногой арчви (газелью), застилал пропасти густым туманом и осыпал юношу метелью.
   Наконец, ревнивый дух засыпал сакли влюбленных снежной лавиной.
   В "Герое нашего времени", в повести "Бела", Лермонтов пишет: "Итак мы спускались с Гуд-горы в Чертову долину... Вот романтическое название! Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными утесами..." Значит, Лермонтов знал легенду о любви Гуда.
   Замысел поэмы о демоне, которую Лермонтов задумал еще в ранней юности под влиянием западной литературы, подходил к новой обстановке. Народные легенды и новые впечатления обогатили прежний замысел Лермонтова и помогли ему найти новые образы.
   Но, может быть, Лермонтов слышал и другие легенды?

Прикованный дух

   В одном месте поэмы "Демон" Лермонтов, описывая плачущую Тамару, говорит:

"...ее тяжелое рыданье
Тревожит путника вниманье
И мыслит он: "то горный дух
Прикованный в пещере стонет",
И, чуткий напрягая слух,
Коня измученного гонит".

   Горный дух, прикованный в пещере к скале, – это богатырь Амирани, о котором на Кавказе у грузин, осетин, шапсугов существует множество легенд. Легенды эти рассказываются по-разному: в одних говорится о том, что Амирани – дух добра, который подобно Прометею прикован к скале за то, что принес людям с небес огонь и боролся за справедливость на земле; другие легенды гласят, что Амирани – злой дух, истребивший многих людей, – вызвал на борьбу самого бога, наказан за дерзость и должен томиться в цепях до дня светопреставления.
   В одной из этих легенд, записанной еще в середине прошлого века, рассказывается о молодом пастухе, который, вскарабкавшись за козами на неприступные скалы, услышал необыкновенный звук: не то стон раненого зверя, не то гром. Сделав несколько шагов, пастух увидел и пещере богатыря, прикованного к скале толстой цепью. Сладким голосом богатырь стал умолять пастуха помочь разорвать его узы и освободиться из плена, в котором он томится уже много веков.
   Неподалеку от Амирани лежал его меч, но он не в силах был до него дотянуться. Он попросил пастуха вернуться в деревню за толстой цепью, чтобы притянуть к себе тяжелый меч, который никто не в силах поднять, но пастух должен обещать при этом, что до возвращения не произнесет ни слова, иначе Амирани погибнет.
   Пастух исполнил желание богатыря, но на обратном пути к пещере вступил в разговор с охотниками, которые выследили его, думая, что он отыскал клад. Со страшным грохотом скала с пещерой проваливается в бездну.
   В одних легендах говорится, что пещера эта была около Казбека, в других – она на перевале над Кайшаурской долиной или на Эльбрусе.
   Путешествуя по Кавказу, Лермонтов слышал грузинскую или осетинскую легенду об Амирани и воспользовался ею в работе над "Демоном".

Могила на Казбеке

   Среди жителей деревни Гвелети, расположенной у подножья Казбека, существует поверье, что на Бешлам-Корте (Казбеке) живет горный дух Мягкинен, не допускающий смертных к священной горе. Этого духа никто не видел, но многие слышали петушиный крик, которым он пугает людей, дерзающих приблизиться к волшебному кругу, начертанному вокруг Бешлама, и за который никому не дозволено перешагнуть. Всякого охотника, посягнувшего на его дикие стада, дух сталкивает в пропасть и, разгневанный, засыпает обвалами Дарьяльское ущелье.
   Другое поверье запрещает всходить на Казбек, потому что поднимется вихрь, буря, пойдет снег – и человек пропал.
   Третье предание гласит, что на Казбеке есть монастырь, до которого никто не может добраться. Того, кто отважится на этот подвиг, одолевает сон, во время которого он незаметно для себя скатывается в пропасть. Окрестные жители рассказывают легенду об этом заоблачном монастыре.
   Во время всемирного потопа господь остановил ковчег благочестивых супругов на Казбеке и повелел им питаться священным льдом. От этой пищи родилось у стариков семеро сыновей, белых, как снег Бешлама. После много было еще детей у стариков; потомки их разбрелись по земле, но семеро первенцев, чистых и непорочных, поселились под вечными льдами Казбека. Каждый день с восходом солнца они находили у себя в золотых сосудах роскошные яства.
   Проходили века, но юноши не старились. Бог запретил им пускать в обитель грешных людей, и при исполнении божьего веления им было предназначено в удел бессмертие. Но однажды в келью младшего из братьев-монахов под видом охотника, скрывающегося от преследования, проникла красавица из деревни Гвелети.
   Едва наступила ночь, как Казбек подернулся тучами, засверкали молнии, раздались удары грома – земля затрещала и пошатнулась в своем основании. Никогда с сотворения мира не было такой бури. Когда она утихла, монастырь был пуст, а на небе явилось новое созвездие семи братьев.
   Много легенд о неприступном Казбеке рассказывают окрестные жители-мохевцы.
   Народные предания о неприступном Бешлам-Корте и его заоблачной обители и побудили Лермонтова избрать вершину Казбека местом погребения Тамары:

"Едва на жесткую постель
Тамару с пеньем опустили,
Вдруг тучи гору обложили
И разыгралася метель;
И громче хищного шакала
Она завыла в небесах
И белым прахом заметала
Недавно вверенный ей прах".


   Отголоски этих же легенд о заоблачном монастыре слышатся и в заключительных строфах "Демона":

"Все дико; нет нигде следов
Минувших лет: рука веков
Прилежно долго их сметала,
И не напомнит ничего
О славном имени Гудала,
О милой дочери его!
Но церковь, на крутой вершине,
Где взяты кости их землей,
Хранима властию святой,
Видна меж туч еще поныне.
................................
И там метель дозором ходит,
Сдувая пыль со стен седых,
То песню долгую заводит,
То окликает часовых;
.................................
Но над семьей могильных плит
Давно никто уж не грустит.
Скала угрюмого Казбека
Добычу жадно сторожит,
И вечный ропот человека
Их вечный сон не возмутит".

Единоборство с барсом

   По дороге в Тифлис Лермонтов встретил во Мцхете одинокого монаха, старого монастырского служку, "бэри" – по-грузински. Это был сторож из упраздненного близлежащего монастыря.
   Лермонтов разговорился с ним и узнал, что родом он горец, взятый в детстве в плен генералом Ермоловым. Генерал вез его с собой, но мальчик заболел, и Ермолов оставил его монастырской братии. Тут он и вырос, долго не мог свыкнуться с монастырем и пытался бежать. Его вернули. Он заболел и едва не умер. Излечившись, он навсегда остался в монастыре и привязался к старику-монаху.
   По словам родственников Лермонтова, этот рассказ и лег в основу поэмы "Мцыри".
   А на создание одного из лучших мест в поэме Лермонтова вдохновила старинная хевсурская песня о тигре и юноше, одно из самых любимых в Грузии произведений народной поэзии:

"Молвил юноша удалый:
"Стадо туров я следил,
По тропам, обвившим скалы,
День и ночь с ружьем ходил.
.............................
Тигр напал на бездорожье
Черной ночью на меня.
Взор страшнее гнева божья,
Полон желтого огня!"
Тигр и юноша сцепились
Средь полночной темноты,
Камни в пропасть покатились,
Обломалися кусты.
Щит свой юноша отбросил,
Щит в бою не помогал.
Был стремителен и грозен
Тигр горячий – житель скал.
Он на юноше кольчугу
Разодрал от самых плеч.
Вспомнил юноша о друге –
В руки взял свой франкский меч.
Взял обеими руками,
Тигру челюсть разрубил.
Тигр, вцепясь в скалу когтями,
Кровью крутизну облил".

   Тему этой древней песни мы находим в гениальной поэме Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре" в том месте, где Тариэл рассказывает Автандилу, как он убил льва и тигрицу:

"Меч отбросивши, тигрицу я в объятья
заключил:
Целовать ее хотел я в честь светила из
светил.
Лютый нрав острокогтистой эту нежность
отвратил;
Я убил ее во гневе, что сдержать не стало
сил".

   Борьба храбрых, жажда победы и подвига, которая выражена в народной хевсурской песне, вдохновила Лермонтова на создание сцены поединка Мцыри с барсом:

"И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали радом – и во мгле
Бой продолжался на земле.
................................
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз...
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно – и потом
Закрылись тихо вечным сном..."

   В другой строфе поэмы Мцыри рассказывает о том, как он лежал на краю бездны, "где выл, крутясь, сердитый вал":

"Туда вели ступени скал,
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда поверженный с небес
В подземной пропасти исчез".

   В этих стихах о злом духе, провалившемся в подземную бездну, снова слышны отголоски мифа об Амирани.
   Круг тем и образов Лермонтова обогащался от соприкосновения с народной поэзией. Лермонтов не подражал народным песням, но, вдохновленный ими, создал такие замечательные произведения, как "Песня про купца Калашникова", "Казачья колыбельная песня", горская легенда "Беглец", стихотворения "Дары Терека", "Тамара", поэмы "Демон" и "Мцыри".
   Глубокое понимание духа русских народных песен помогло Лермонтову постигнуть красоту грузинской народной поэзии.

"Ученый татар. Али"

   Никто не знал, что великий поэт Лермонтов протянул руку великому азербайджанцу и одним из первых положил начало дружбе и связи двух народов.
   Но откуда нам это известно? А вот прочтите запись Лермонтова, которую до сих пор никто не мог разгадать.
   "Я в Тифлисе у Петр. Г., – ученый татар. Али и Ахмет; – иду за груз, в бани; она делает знак; но мы не входим, ибо суббота: Выходя, она опять делает знак; я рисовал углем на стене для забавы татар, и делаю ей черту на спине; следую за ней... она велит... вынести труп. Я выношу и бросаю в Куру. Мне делается дурно. Меня нашли и отнесли на гауптвахту: я забыл ее дом наверное. Мы решаемся отыскать; я снял с мертвого кинжал для доказательства. Несем его к Геургу. Он говорит, что делал его русскому офицеру... Узнают от денщика, что этот офицер долго ходил по соседству к одной старухе с дочерью; но дочь вышла замуж; а через неделю он пропал. Наконец, узнаем, за кого эта дочь вышла замуж, находим дом, но ее не видать: Ахмет бродит кругом и узнает, что муж приехал и кто-то ему сказал, что видели как из окошка вылез человек намедни, и что муж допрашивал и вся семья. – Раз мы идем по караван-сераю (ночью) – видим идет мужчина с этой женой; они остановились и посмотрели на нас. Мы прошли и видим, она показала на меня пальцем, а он кивнул головой; После ночью (двое) один на меня напали на мосту, схватили меня, и как зовут: Я сказал: Он: "я муж такой-то" и хотел меня сбросить, но я его предупредил и сбросил. –"
   В этом отрывке ясно сказано:

   Улица и Тифлисе. Луиджи Премацци.

   "Я в Тифлисе". Неужели Лермонтов действительно выносил из бани труп неизвестного человека да еще сбросил в Куру и другого? Вряд ли!
   Скорее это запись плана какой-то повести и рассказывает о себе не Лермонтов, а его герой.
   Какую же повесть задумал Лермонтов? Офицер попадает в новую обстановку, не понимает обычаев страны и случайно становится соглядатаем чужой тайны. Его хотят утопить, но в борьбе он сам сталкивает в воду своего противника. Это сюжет "Тамани". Ведь действующие лица находятся там в таких же отношениях.
   Сохранились свидетельства современников о том, что в городке Тамани с Лермонтовым в действительности произошел подобный случай. Значит, в Тифлисе такого случая быть не могло. Ведь не два же раза подряд Лермонтова хотели утопить?
   Все это подтверждает, что отрывок "Я в Тифлисе у Петр. Г." – план повести.
   В Тамани Лермонтов был раньше, в Тифлисе – потом. И совершенно понятно, что действительный случай в Тамани начал в Тифлисе обрастать подробностями и превратился в замысел повести.
   Но почему же Лермонтов перенес действие обратно, в Тамань?
   А перенес потому, что в обстановке глухого городка случай с офицером, странствующим "с подорожной по казенной надобности", становился обыкновенным эпизодом кавказской войны.
   Но, может быть, мне это кажется и запись: "Я в Тифлисе у Петр. Г."– все-таки говорит о действительном приключении в Грузии?
   Что это не так, доказывают списки Лермонтова в рукописи. В одном месте у Лермонтова написано: "Ночью двое напали на меня на мосту" – потом он зачеркнул "двое" и написал "один". Значит, когда он писал, то еще не знал точно, сколько должно быть нападающих. Записывая наскоро сюжет, он второпях обдумывал все это во время писания.
   А в другом месте он начал: "Я за" – и тут нее поверх написанных букв написал фразу: "меня нашли и отнесли на гауптвахту". Следующую фразу он начал опять: "Я за" – "Я забыл ее дом наверное". Стало быть, про гауптвахту он раньше не думал. И эта важная деталь пришла ему в голову во время писания.
   Вот такой системой расшифровки описок, ошибок и поправок мы можем восстановить ход его мыслей. Забеги вперед показывают, что, пока рука писала, у Лермонтова возникали новые подробности.
   Но если это повесть, то чьи же имена обозначены вначале? Кто это Петр. Г., ученый татар. Али, Ахмет, Геург, который делал кинжал убитому офицеру? Нет сомнения в том, что все это реальные люди, которых Лермонтов собирался описать в своей повести. Геург – действительно тифлисский оружейный мастер. В черновике стихотворения "Поэт" Лермонтов снова упоминает его имя:

"В серебряных ножнах блистает мой кинжал
Геурга старого изделье".

   В Тифлисе Лермонтов встречался не только с грузинами, его интерес к стране не ограничился знакомством с Чавчавадзе.
   Кто же такой "ученый татар. Али"?
   Лермонтов начал брать уроки азербайджанского языка. Значит, он встречался с жившими в Тифлисе азербайджанцами (их называли тогда татарами).

   Мирза Фатали Ахундов.

   Мы знаем, что по возвращении из ссылки Лермонтов написал сказку "Ашик-Кериб". Сюжет ее совпадает с народной азербайджанской сказкой. Правда, кроме имени Ашик-Кериба, имена у Лермонтова совеем другие, но теперь, после того как обнаружен лермонтовский автограф, не остается сомнений в том, что он обработал народную сказку про Ашик-Кериба.
   В сказке Лермонтова соперника Ашик-Кериба зовут Куршуд-беком. А в одном месте Лермонтов ошибся и написал вместо имени Куршуд-бека – Шах-Валат. А в народной сказке соперника зовут Шах-Велед.
   Но почему же Лермонтов назвал свою сказку "турецкой"? Значит, человек, который рассказывал ее, знал, что сказка об Ашик-Керибе, или Ашуге Гарибе, существует и в турецкой литературе. Значит, этот человек хорошо знал восточную литературу и языки.
   Так у кого же Лермонтов брал уроки азербайджанского языка? Кто рассказывал ему азербайджанскую народную сказку? Ведь для того, чтобы давать Лермонтову уроки, этот человек должен был хорошо знать, кроме азербайджанского языка, и русский. Значит, это был очень образованный человек. Образованных азербайджанцев в то время в Тифлисе было немного. Мы знаем, что Лермонтов встречался с ученым азербайджанцем Али.
   Образованных азербайджанцев, которых бы звали Али, было в Тифлисе еще меньше.
   Может быть, даже один: Мирза Фатали Ахундов, или, как его называли в то время, Мирза Фетх-Али Ахундов.
   Фатали Ахундов, замечательный азербайджанский поэт, служил в то время в Тифлисе в должности переводчика с восточных языков при канцелярии главноуправляющего Грузией барона Розена. Он числился на военной службе и, значит, в 1837 году состоял с Лермонтовым в одном гарнизоне.
   Первые стихи, которые сделали его имя известным за пределами Кавказа, Ахундов написал в феврале 1837 года. Это была элегия на смерть Пушкина.
   По этим стихам видно, что уже в 1837 году Ахундов хорошо знал не только Пушкина, но и всю русскую поэзию. Ахундов поразительно определил великое значение Пушкина:
   "Ломоносов красотами гения украсил обитель поэзии – мечта Пушкина водворилась в ней. Державин завоевал державу поэзии, но властелином ее Пушкин был избран свыше. Карамзин наполнил чашу вином знания – Пушкин выпил вино этой полной чаши...
   ...Россия в скорби и воздыхании восклицает по нем: убитый злодейской рукой разбойника мира!"
   Этот перевод сделал писатель-декабрист Бестужев-Марлинский. Он был дружен с Ахундовым. В 1837 году Бестужев жил в Тифлисе и брал у него уроки азербайджанского и персидского языков.

   Александр Иванович Одоевский.

   Можно ли допустить, что Лермонтов, сосланный в Грузию за стихотворение на смерть Пушкина, в городе, где чуть ли не все жители знали друг друга, мог не встретиться, не познакомиться с азербайджанским поэтом, тоже написавшим замечательные стихи на смерть Пушкина?
   Знакомство состоялось.
   А доказательством этому служит запись Лермонтова: "Ученый татар. Али".
   К тому времени, когда Лермонтов приехал в Тифлис, Бестужева уже не было в живых: 7 июня 1837 года он был зарублен в сражении.
   В Грузии Лермонтов встретился с другим декабристом – поэтом Александром Ивановичем Одоевским – и подружился с ним. Они служили в Нижегородском драгунском полку в одно время:

"Я знал его... мы странствовали с ним
В горах востока... и тоску изгнанья
Делили дружно..."

   Этими строками через два года Лермонтов начал большое стихотворение "Памяти А. И. Одоевского".
   Наверно, друг Лермонтова – декабрист Одоевский – и познакомил его с Фатали Ахундовым – другом декабриста Бестужева.

Убитые замыслы

   Через много лет после гибели Лермонтова поэтесса Растопчина писала: "По мере того, как он оканчивал, пересмотрев и исправив тетрадку своих стихотворений, он отсылал ее к своим друзьям в Петербург; эти отправки причиной того, что мы должны оплакивать утрату нескольких из лучших его произведений. Курьеры, отправляемые из Тифлиса, бывают часто атакуемы чеченцами или кабардинцами, подвергаются опасности попасть в горные потоки или пропасти, через которые они переправляются на досках или переходят вброд, где иногда, чтобы спасти себя, они бросают доверенные им пакеты, и таким образом пропали две–три тетради Лермонтова".
   Вот почему почти не сохранилось стихотворений Лермонтова, написанных в Грузии. Мы даже себе и представить не можем, какие стихи набрасывал он в дорожную книжку под первым впечатлением своих путешествий по Кавказу.
   Из всего того, что Лермонтов написал в 1837 году на Кавказе, мы знаем только "Песню про купца Калашникова" и несколько стихотворений.
   Все другие произведения, замыслы которых возникли в Грузии, или те, в которых отразились грузинские впечатления, написаны уже в Петербурге, в 1838–1839 годах.
   А сколько он написал стихов за месяцы ссылки? Две или три тетради, о которых пишет Растопчина или больше? Помните, как начинается "Герой нашего времени"? "Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан, с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел". Может быть, чемодан этот существовал в действительности и, к несчастью для нас, пропал. Но погибли не только эти тетради. Погибло неизмеримо большее.
   После смерти Лермонтова Белинский писал: "Он сам говорил нам, что замыслил написать романтическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собой связь и некоторое единство..."
   По дороге к месту поединка с Мартыновым, за несколько минут до смерти, Лермонтов рассказывал офицеру Глебову о том, что у него уже готов план двух романов: "одного из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкою в Вене, и другого – из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране".
   План этих двух романов и есть план второй и третьей частей трилогии, о которой писал Белинский, – романов из времен царствования Александра I и Николая I ("настоящего времени").
   Нет сомнения, что один только из трех романов, если бы Лермонтов успел написать его, во многом предвосхитил бы эпопею Льва Толстого "Война и мир". Если бы Лермонтов осуществил свой замысел, то обогатил бы русскую литературу замечательным произведением.
   Замысел романа о кавказской войне, "с Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране", мог возникнуть у Лермонтова только в результате пребывания в Грузии в 1837 году, под впечатлением разговоров с вдовой Грибоедова и с Чавчавадзе. Ведь книг, из которых Лермонтов мог почерпнуть сведения о гибели Грибоедова, в то время не было. Лермонтов мог узнать подробности его убийства только со слов близких людей.
   В романе Лермонтова о кавказской войне должны были слиться воедино его интересы к исторической теме, к кавказской войне и к самым важным темам современности.
   Но обо всем этом мы можем только гадать. Эти произведения были убиты через несколько минут после разговора с Глебовым.