Кто автор стихов и композитор гимна "Интернационал"?

   Позади раздалось несколько беспорядочных выстрелов. Тоненько над головой чиркнули пули. Посыпалась белая пыль штукатурки.
   Потье бежал, задыхаясь.
   Начались людные улицы. Он пошел шагом. Удары сердца отзывались около самого горла. Его могли каждую минуту узнать и убить, как убивали на кладбище Пер-Ляшез его товарищей.
   Весь вечер и ночь длился бой. Силы были не равны. Версальцы упорно теснили коммунаров к глухой стене. Потье чувствовал, как она застыла сзади него мрачной, враждебной громадой. Рядом с Потье лежал поляк Велецкий. При каждом удачном выстреле, когда падал версальский солдат, он шептал: "Еще один!" Он вел счет.
   Все реже доносились выстрелы. Затем они смолкли. Там все было кончено.
   Потье душили слезы.
   Бульвар де Курсаль. Среди зелени деревьев – немая баррикада. Между мешками с песком и перевернутой тележкой проглядывала позолота дивана. Взвизгнуло под логами битое стекло.
   Площадь Клиши. На стенах домов обрывки воззваний. Их еще не успели счистить. Видны слова: "К оружию! За свободу!"
   Сейчас площадь пуста, а два месяца назад она бурлила тысячами людей. Весеннее солнце било в глаза, шелестели знамена, гудела медь оркестра.
   Революция, как вышедшая из берегов река, смывала вековой мрак, невежество, нищету. Революция звучала для Потье стихами.
   С юности он писал стихи. Он писал о кузнецах и солдатах, о рабочих и лавочниках. Стихи быстро запоминались, подхватывались – становились песнями. Но песни не приносили денег. Чтобы иметь кусок хлеба, Потье работал с теми, о ком писал.
   Домой возвращаться было опасно. Он думал переждать несколько дней у Брюнеля – своего товарища.
   Начались узкие щели окраинных улиц. Здесь жили ткачи, грузчики, металлурги. Пахло помойкой и горелым маслом.
   Вот и знакомый дом. Солдаты провели группу людей, среди них – Брюнель.
   Оставался еще один адрес – тот, который дал сегодня ночью Велецкий. Дом находился совсем рядом. Но сейчас, наверное, и там обыск.
   Идти некуда.
   Потье вспомнил, что в центре города, на набережной Сены, живет Нурис. Они встречались несколько раз еще до восстания, в кафе на улице Бас дю Рашпор, в шумном клубе поэтов. Нурис читал стихи о прекрасной розе, погибшей от злых зимних холодов. Потье запомнил его голос: высокий, готовый сорваться. Плохой поэт, но человек вроде бы честный. Говорили, что в дни Коммуны Нурис почти не выходил из дому и писал большую поэму. Больше о нем ничего не знали.
   Потье повернул к Сене.

…………………

   Он остался у Нуриса. Он жил в его большом сумрачном кабинете. Несмотря на июльскую духоту, плотные шторы оставались всегда полузадернутыми. Тускло отливала позолота книг. Потье боялся задеть какую-нибудь фарфоровую статуэтку: они постоянно попадались под руку.
   Теперь Нурис часто уходил из дома и приносил Потье новости Парижа.
   Расстреляно несколько человек – их подозревали в симпатиях к Коммуне. Убита больничная сиделка – она перевязывала раненых.
   Потом Нурис начинал говорить о божественной красоте чистой поэзии. Жизнь уходит, а она бессмертна.
   – К черту такую поэзию! Я ее ненавижу! – закричал однажды Потье.
   Ему иногда казалось, что все кончено – бесполезна борьба, никому теперь не нужны песни.
   Потье шагал по кабинету. Шаги глушил толстый пропыленный ковер. Тишина... Она поглотила его прошлое. А в этом прошлом был неумолчный гул жизни – словно беспрерывный морской прибой.

………………

   На мраморной лестнице, в пышных залах с графскими гербами, – толпы. Старик, надсадно кашляя, требует немедленно провести к мэру: "Они не записывают меня в национальную гвардию, мальчишки!" Юноша принес проект переустройства общества, волнуется, мешает французскую речь с итальянской: "Синьор, гражданин мэр, поймите..." Через час он отправится в пекарню – подстегнуть, чтобы вовремя везли хлеб. "Вот! – приклад ружья грохает о паркет. – Одно на всех! Оружия, гражданин мэр!"

………………………

   Со второго этажа особняка выкидывают монатки сбежавшей буржуазии: переселяйся, Жак, из подвала! Жак, ругаясь, грозит с тротуара кулаками: "Черти! Нельзя ли потише! Чуть шишку не набили!" Над ним потешаются. Да он и сам рад: "Ничего! Такую и получить не обидно!"
…………………


   Обнявшись, по самой середине улицы, как мушкетеры, идут трое солдат национальной гвардии. Широкие плечи, обветренные лица. Раз, два, единый шаг. Варлен, член Парижской секции Интернационала, смеется: "Видал призраков? “Призрак бродит по Европе, призрак Коммунизма“... Молодчина Маркс!"

…………………………

   Собор святого Августина. Френкель, венгерский рабочий, вбежал на амвон. – Кто даст нам свободу? Он? – Резкий жест в сторону золоченого распятия. – Нет! Только мы, пролетарии всей земли!

………………………………………

   Вечером пришел Нурис. Он был доволен: Мак-Магон, командующий Версальскими войсками, объявил, что все повстанцы в Париже уничтожены.
   – Теперь конец обыскам. – Нурис радовался, что миновала для него опасность, и стал поучать. – Пора вам заняться настоящей поэзией. Я ценю вас как поэта, но ваша деятельность чудовищна. Только коммунары виноваты, что правительство убивает.
   Он тыкал в Потье пухлым пальцем. На камнях перстня играл свет. Потье встал.
   – Да, я коммунар, рабочий и поэт. Я горжусь этим. Вы говорите, что понимаете стихи, так послушайте. Я написал это сегодня.

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!..

   Нурис попятился. Он обхватил мраморную фигуру ангела, словно ища у нес защиты. Пальцы все сильнее сжимали толстые ангельские икры. От усилия пальцы стали дрожать. Казалось, дрожит сам ангел.

Весь мир насилья
мы разрушим
До основанья…

   – Хорошо, – выдавил Нурис. – Пора спать.
   Рано утром Потье ушел. Он хотел проститься с Нурисом, но того уже не было.
   За углом пустынной улицы Потье услышал голоса. Потье спрятался в подъезде. Разговаривали трое – два жандарма и Нурис.
   Они исчезли в воротах, откуда минуту назад вышел Потье.
   ...Потье уезжал на чужбину, в Англию. В его кармане лежал паспорт с зеленой печатью и витиеватой подписью префекта полиции. Документы были выданы на чужое имя: об этом позаботились друзья. Последние дни Потье провел у них. Вместе с ним жил и Велецкий.
   Велецкий похудел. Небритые щеки имели желтовато-серый цвет. Он говорил глухо, с неприкрытым раздражением:
   – Я тоже скоро уеду, но уеду домой. А ты, Эжен, бежишь с родины, когда ей стало плохо.
   – Нет. Нельзя уйти от самого себя. Вот ты поляк, а боролся на парижских баррикадах. За что? Велецкий недоуменно посмотрел на него.
   – За нашу свободу, конечно.
   – Вот видишь. – Голос Потье выдал волнение. Он говорил сбивчиво, торопливо, о том, что и сам Белецкий хорошо знал. – Сегодня врагам удалось задавить Коммуну. Она была одинока. Но завтра рядом с ней встанут ткачи Лиона, металлурги Питтсбурга, грузчики Кельна, и это Завтра надо ковать где бы то ни было.
   Забухали сапоги. Двое жандармов вошли в соседний дом. Через несколько минут из черной дыры ворот вытолкнули человека. Его руки были скручены сзади. Он хромал; было видно, что каждый шаг причиняет ему боль.
   Его провели около фонаря.
   – Пьер Грюссе! – Потье узнал его. – Грюссе, член Коммуны, обувщик. Сражался на баррикадах.
   Велецкий отвернулся. Он боролся с неожиданным приступом кашля. Пора было прощаться.
   Потье сиял со стены пальто, распорол подкладку и вынул красный флаг с чуть потрепанными краями. Он разложил его на столе, тщательно разгладив рукой складки.
   – Отдай рабочим твоей страны и расскажи правду о нас. Они поймут. А это – песня. Велецкий внимательно смотрел на флаг.
   Осторожно смахнул невидимую соринку и стал неторопливо сворачивать. Все так же спокойно, словно сдерживая себя, спрятал его во внутренний карман и протянул руку к листкам.
   – Подожди, – вспомнил Потье. Он отобрал листки и па верху первого крупно написал заглавие. – Теперь читай.
   Велецкий читал сосредоточенно, чуть шевеля губами. Он переводил на свой родной язык.

"Чтоб свергнуть гнет рукой умелой,
Отвоевать свое добро,
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!.."

   Жандармское управление города Кракова доносило в Петербург: "...Дополнительно сообщаем о волнении рабочих на заводе Сименс и Ко. У некоторых смутьянов обнаружены преступные слова песни под названием "Интернационал", сочинения некоего Потье. Обнаружить его среди рабочих не удалось. Расследование продолжается. Полковник князь Кучин".

Композитор

   Дождь усилился. Бульвары опустели. До чердака прачки Антуаннеты еще далеко. Не зайти ли в кафе? С полудня по крошки во рту…
   Дегейтер нерешительно порылся в карманах. Сантимом больше, сантимом меньше – теперь это не имеет большого значения.
   Самое тяжелое случилось месяц тому назад, когда хозяин выгнал его с квартиры. Если бы не Антуаннета, он ночевал бы на улице. Дожить почти до восьмидесяти лет, всю жизнь трудиться и не знать, где приклонить на старости лет голову! Ну и жизнь!
   Было время, когда он, еще совсем молодым, сражался в рядах бойцов за Парижскую коммуну. Семьдесят два незабываемых дня – и разгром. Войска из Версаля, немецкая армия…
   Однако недаром Эжен Потье восклицал:

"Но жив, мой друг, Коммуны дух:
Не умерла Коммуна!"

   Там, откуда пришло сегодня письмо, вот уже скоро десять лет, как существует советская власть. Жив дух Коммуны. Сегодня Дегейтер многое узнал о Москве, о фабриках без хозяев, о музыкальных школах, где бесплатно обучаются одаренные дети.
   ...Дегейтер входит в дешевенький ресторанчик.
   За стойкой толстая желтоволосая хозяйка подсчитывает выручку. Неподалеку, на тумбочке – небольшой радиоприемник. Гарсон, молодой долговязый парень, склонился над ящиком.
   – Поль! Посетитель! – говорит мадам. Но Поль делает вид, что не слышит. Торопиться не нужно: такие бедняки, как этот, заходят, главным образом, чтобы погреться, и готовы сидеть хоть до закрытия.
   Дегейтер, действительно, не спешит. Завтра ему нужно дать ответ на письмо. Отчего он колеблется? Там, в России, вспомнили о нем: его любят и ценят, зовут туда, ему назначена пожизненная пенсия. Но он так стар! Его пугают русские морозы, он не знает тамошних обычаев, языка... И непроизвольно, как всегда в минуты волнения, Дегейтер начинает выстукивать по столу: та-та, та-та... Поль решает, что у старика лопнуло терпение. Еще секунда, поворот ручки – готово. На кафе обрушиваются звуки оркестра. Лицо Поля засияло от удовольствия: он все-таки поймал запрещенную, коминтерновскую волну!
   – Месье нравится эта музыка? – И, понизив голос: – Она, видите ли, издалека, из Москвы. –Затем, обычным тоном: – Что прикажет месье?
   Дегейтер поражен. Из Москвы? И только на вторичный вопрос отвечает: "Кофе и две булочки".
   Поль, посмеиваясь, идет вниз, на кухню. Филипп, наверно, обрадуется. Повар выписывает коммунистическую газету "Юманитэ" все свои надежды возлагает, как он выражается, на Москву.
   Звуки оркестра заполнили всю комнату. Нет! Нет! Это не Россини и не Вагнер! Дегейтер напрягает музыкальную память. Как он сразу не догадался! Это же Чайковский. И какой изумительный оркестр!
   Хозяйка иного мнения.
   Она кричит Полю, возвратившемуся из кухни:
   – Прекратите этот вой!
   Мы разгоним посетителей!
   Поль ставит перед стариком его заказ и нехотя плетется к приемнику переменить волну. Потом с нарочитой медленностью начинает убирать со столов грязную посуду. Хозяйка спускается вниз отдать распоряжения на завтра. И гарсон снова возвращается к ручкам приемника. Вот она, та самая волна. "Там-там, там-там", – отбивают куранты. Поль подходит к старику.
   – И опять поймал ее, месье. Хозяйке не по вкусу московская волна. Ничего, пусть позлится.
   Бой часов прекратился.
   Тишина. И вдруг... Старик вскочил, чуть не опрокинув столик.
   Поль оторопело разглядывал клиента. Тот будто стал выше ростом. Голова откинута назад. Вытянутые руки движутся в такт музыке. Старик негромко подхватывает припев: "Это есть наш последний и решительный бой..." – Но голос его срывается.
   – Это моя песня. Мой "Интернационал"... Я сочинил эту музыку... Ты не веришь, что это моя музыка…
   На лестнице послышались шаги. В дверях показался Филипп в белом поварском колпаке. Он остановился, заслоняя проход.
   – Понимаешь, Филипп, – Поль пальцем указывал на старика, – этот месье композитор…
   Филипп почти не слушал Поля, он слушал песню. Он знал ее наизусть. "Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой…"
   Мадам толкнула повара, проскочила в комнату, подбежала к приемнику.
   – Расчет! Завтра вы оба получите расчет! Вы думаете, я не знаю, что это за песня... – хозяйка начала вертеть ручки... Треск, завыванье... снова несколько тактов "Интернационала"…
   – Поль, выключите радио! – Поль не тронулся с места. В ярости мадам забыла о франках, потраченных на приемник. Размахнувшись, она столкнула приемник на пол. Брызнуло стекло ламп.
   Филипп, наконец, понял, кто этот старик.
   – Месье, мне хотелось бы пожать вашу руку…
   – И мне, если позволите. – Поль с вызовом посмотрел на хозяйку.
   – С большой радостью, Друзья мои, – Дегейтер протянул обе руки.
   Из кафе он выходил с высоко поднятой головой.

Гимн коммунистов

Слова Эжена Потье
Музыка Пьера Дегейтера

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.

Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим, –
Кто был ничем, тот станет всем.

Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской.

Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.

Чтоб свергнуть гнет рукой умелой,
Отвоевать свое добро, –
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!

Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской!

Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право.
Но паразиты – никогда!

И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей, –
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей.

Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской.