Кто такие передвижники?
Тот, кто побывал в Третьяковской галерее и Русском музее, наверно, на всю жизнь запомнил чудесные творения кисти великих русских художников-передвижников: "Грачи прилетели" Саврасова, "Проводы покойника" Перова, "Бурлаки" Репина, "Боярыню Морозову" Сурикова, "Утро в сосновом бору" Шишкина и еще много других великолепных полотен, таких родных и близких нашему сердцу!
Велико наследие, оставленное нам передвижниками! До этих художников народа как героя в русской живописи по-настоящему не было. Они ввели его в свои картины каждый по-своему. Один передвижники
обращались к темам из крестьянской жизни, показывая горе народное, разорение и угнетение бедняков. Другие выбирали сюжеты в величественных мгновениях русской истории, где наш народ показал несгибаемую
силу духа. Третьи оставили нам великолепные портреты-характеристики своих замечательных современников: композитора Мусоргского, поэта Некрасова, писателей Льва Толстого, Федора Достоевского. А некоторые
запечатлели на холсте родной пейзаж с такой любовью и таким проникновением, какого до того не знала русская живопись.
Но почему этих художников прозвали так необычно – "передвижники"?
Стремясь сделать искусство общедоступным и подлинно народным, они образовали около 140 лет назад "Товарищество передвижных художественных выставок". Выйти из столичных выставочных
залов, двинуть картины в провинцию, в самые отдаленные, глухие углы, туда, где десятки тысяч людей не видели никогда произведений искусства, – вот чего хотели передвижники.
Много таких "медвежьих углов" было в старой России. Культурная жизнь сосредоточена была в Москве, Петербурге, Киеве... А провинция тонула в невежестве, скуке, однообразии.
И вот картины передвижников поплыли по Волге, поехали по железной дороге, проникли в дальние городки. Впечатление от такого события было колоссальное. Передвижные
художественные выставки будили общественную мысль, развивали в людях любовь к искусству, вызывали к жизни новые таланты.
Творения Репина, Крамского, Сурикова, Шишкина, Ярошенко, Левитана и других мастеров становились достоянием всей России. Каждый мог их видеть, обсуждать, учиться у них.
Искусство само шло к народу. Это было выдающимся по тем временам событием.
Передвижник Минченков вспоминает, как однажды к устроителям передвижной выставки подошел молодой рабочий и произнес, смущаясь, нечто вроде маленькой речи: "Я от кожевников...
как бы сказать... поблагодарить... Спасибо вам, художники, что пускаете к себе на выставку и выводите нас в людское положение". "А потом размахнулся широко и весело хлопнул по руке тяжелой
ладонью. От его рукопожатия стало и больно и как-то свежо!" – пишет художник.
"Товарищество передвижников" со временем окрепло. Его выставки в России устраивались ежегодно, картины многих передвижников выставлялись и за границей. В чужих странах, где прежде
ничего не знали о русской живописи, полюбили искусство Репина, Поленова, Сурикова, Шишкина, Куинджи, Верещагина и других наших мастеров.
Большие реки берут начало от маленьких ручейков, вот и передвижничество родилось, казалось бы, из небольшого происшествия: из "бунта" маленькой кучки студентов, учеников
Петербургской академии художеств.
Молодых живописцев возмущала мертвечина и академичность, царившие в стенах художественного учебного заведения. Они роптали втихомолку. Открытый протест осмелилась заявить только одна
небольшая группа выпускников Академии художеств. Эти молодые художники читали Белинского, Добролюбова и Чернышевского – и были передовыми людьми своей среды.
Бунт тринадцати
А случилось вот что.
Пока в парадных залах императорской Академии художеств царила ничем не возмутимая тишина, пока и канцелярии вице-директора
скрипели гусиные перья письмоводителей и капал сургуч на подготовленные для выпускников 1863 года дипломы "художника первой степени",
"художника второй степени", "художника третьей степени" (странная ведомственная табель о рангах, перенесенная чиновниками в искусство),
в мастерских наверху все кипело, бурлило и волновалось.
Дети-нищие. Ф. Журавлев. 1870.
Здесь царствовали "самобытники" – те самые, против кого метал громы и молнии ректор Бруни, остерегаясь, впрочем, называть имена и фамилии.
Потому что это была надежда Академии. Ее сильнейшие рисовальщики, ее лучшие молодые живописцы.
К сожалению, как единодушно отмечали профессора, эти молодые люди поддались вредному вольнодумству. Они отрицали классицизм в живописи, им надоела мифология, и они выдумали собственную теорию: будто бы прошло время подражать Западу, а пора идти и искусстве собственным, самобытным путем. Писать свое, родное, русское. "Правда жизни!" – таков был их девиз.
Почтенных профессоров не на шутку треножила эта "правда жизни". Кто знает, куда она заведет сумасбродных?
Тем более, что "опасная теория" подкреплялась делом.
Молодежь этого выпуска (в большинстве своем небогатая, из провинции) завела обычай ездить летом на этюды в родные деревни. И оттуда привозила свежие, выразительные эскизы и наброски будущих картин: разлив могучей реки и одинокая избушка на берегу; согнутая фигура крестьянки, жнущей рожь на узкой полосе; странник с котомкой, бредущий по грязной дороге; деревенское кладбище; сироты у гроба матери; старушка-крестьянка, плачущая о проданной корове; мужик в тулупе у разбитой телеги; понурая лошаденка, терпеливо дожидающаяся хозяина возле питейного дома...
Пожалуйте на ноты. Ф. Журавлев.
Они писали то, что видели вокруг себя. Это-то и казалось опасным.
– Опять сермяжная Русь! Да, преобладают низменные тенденции... Народные сцены портят вкус художника! – тревожно переговаривались профессора между собой.
– Вспомните, какую картину выставил этот молодой Корзухин: "Пьяный отец семейства"... Что за сюжет! – возмущался ректор Бруни.
– А не столь давно выпускник Песков представил картину "Ссыльнопоселенец". Так они докатятся и до пугачевщины! – раздраженно твердил профессор Тон.
– Надо, надо пресечь увлечение молодежи современными темами!
Пляж. И. Крамской.
В живописи картины из современного быта назывались жанром. Класс жанра в Академии художеств постановили без шума и лишних толков закрыть.
Нет! Так дальше продолжаться не может! Молчать опасно... Они могут навязать нам свои заплесневелые сюжеты насильно! – вырвалось у одного из старшекурсников, высокого и сухощавого, с проницательными серыми глазами Крамского. Он беспокойно ходил по мастерской, нахмурившись и заложив руки в карманы.
– Интересно, что готовят нам профессора на сей раз? Какую библейскую ахинею должны мы написать для конкурса? – язвительно подхватил его товарищ по выпуску, болезненно бледный Михаил Песков. Пора бы знать! Ведь до экзаменов осталось совсем немного...
Сидящий мальчик. И. Крамской.
Выпускники стали припоминать конкурсные темы прежних лет. Тщательно продуманные, выношенные в кабинетной тиши классические перлы профессорского воображения поражали молодых художников своей бессмысленностью.
К примеру:
"Самосожжение Геркулеса на костре в присутствии его друга Филоктета по получении смертоносной одежды от бывшей его возлюбленной Денониры, похищенной кентавром Несусом".
Или другая заданная профессорами тема: "Испытание силы богатыря Яна Усмара, вырывающего кусок мяса из бегущего быка".
– За картину "Испытанье силы" Евграф Сорокин умудрился вырвать у профессоров своего рода кусок мяса – Большую золотую медаль! – напомнил кто-то. Это вызвало общий смех.
Маленькие шарманщики. К. Маковский. 1868.
Посмеялись над обжорой и хитрецом Евграфом Сорокиным. И лица молодых художников снова омрачила тяжелая дума. Высказал ее вслух выпускник Фирс Журавлев:
– Итак, мы скоро закончим курс, а сами не знаем, правильно ли нас обучали в Академии. Не потеряли ли мы попусту бесценные годы молодости, занимаясь бесконечным копированием застывших форм антиков? Допустим, одному из нас повезет. Допустим, это буду я, – он обвел друзей задумчивым взглядом, – наградят меня большой золотой медалью, пошлют в Италию на шесть лет. Что это даст счастливцу? Обязанность еще шесть лет, – итого, считайте двенадцать! – копировать антики, фрески... До седых волос писать чужое, забыв о родном!
Тут все зашумели, повскакав с мест, и заговорили разом, перебивая друг друга. Общий гомон покрыл звучный голос Крамского:
– Мы не дети. Не юноши. Многим из нас под тридцать. Что нам медаль! У каждого из нас есть нечто более дорогое: своя тема в искусстве. Давайте, друзья, обратимся в совет Академии с просьбой отменить мифологические сюжеты и разрешить заканчивающим курс свободно выбрать тему дли предстоящего конкурса. Кто знает! Может быть, и согласятся... Ведь скоро столетие Академии художеств, и его хотят ознаменовать чем-то выдающимся.
– Вот это дело! Наш "дока" всегда выручит! Попытка не пытка, – заговорили одобрительные голоса. Все взгляды с любовью устремились на Крамского. Пиши. Иван Николаевич.
Крамской, улыбаясь одними глазами, согласился.
Пастушок с дудочкой. К. Маковский.
Мольберты отодвинуты. Все сгрудились вокруг колченогого столика, за которым уселся Крамской.
Молодые люди принялись сочинять послание совету Академии художеств в самых почтительных, вежливых выражениях. Опасно было разгневать суровых "олимпийцев". Но и свою позицию хотелось выразить твердо, отчетливо.
Нелегко было написать такой документ, но они его написали.
И поставили внизу тринадцать подписей: Крамской, Вениг, Корзухин, Журавлев, К. Маковский, Дмитриев-Оренбургский, Петров, Литовченко, Шустов, Морозов, Григорьев, Песков и Лемох.
Несколько позднее к ним присоединился еще один выпускник Академии – скульптор Крейтан.
Утопленник в деревне. Н. Дмитриев-Оренбургский. 1867.
– Давайте теперь выберем делегацию. Не ходить же ватагой! – предложил Крамской.
Выбрали троих, в том числе и его. Не теряя времени и, как они после признавались, замирая от собственной храбрости, отправились в поход по профессорским квартирам.
Поднявшись по великолепным лестницам, молодые люди подолгу мялись у дверей с медными, начищенными до блеска табличками: "Действительный статский советник...", "Тайный советник...", "Профессор, академик живописи..."
– Смелее! Все они тоже художники... или были ими когда-то, – подбадривал Крамской.
С опаской дергали шнур звонка. Удивленная прислуга нехотя впускала молодых людей и роскошную квартиру. А дальше дело шло быстро, с удручающим однообразием.
Вы написали глупости, вы сами не понимаете, что вы написали! – раздраженно отчитывал молодых людей полуслепой профессор Басин.
– Все вздор, в Европе тот же порядок конкурса, и незачем его менять, – подтвердил любимец учащихся маститый скульптор Пименов.
Разлука. Алексей Корзухин. 1872.
А больной, желчный профессор Тон выпрямился в кресле и закричал негодуя:
– Случись такое раньше, вас бы всех в солдаты!
Мягче прочих принял депутации ректор Академии Бруни. Предложил учащимся сесть. Выслушал их речь с полузакрытыми глазами. Потом, соединив пальцы холеных рук и мерно покачивая и такт серебристой головой, начал уверять, что "понимает" запросы молодежи, "даже сочувствует им", но...
Надо доложить обо всем совету Академии. Обсудить. Вынести общее решение. Тогда им сообщат.
Уйдя от Бруни, все почувствовали, что дело проиграно.
Живой, подвижный Журавлев на лестнице не выдержал, ударил кулаком в стену:
– Толща-то какая! Эти стены пушкой не прошибешь. А мы думали словом пробить.
Полтора месяца длилось глухое молчание. Выпускникам ничего не отвечали. Выпускники нервничали, волновались. Оставался самый небольшой кусочек времени для подготовки каждого к серьезнейшей работе – созданию картины. А они даже не знали, быть ли таким картинам! И быть ли им самим в Академии.
Однажды в мастерской в минуту общего тяжелого раздумья Крамской, порывшись среди холстов и ящиков с красками, достал затрепанную, с подклеенными и нитками прошитыми листами книжечку журнала "Современник". Прочел вслух:
"...всякое важное дело человека требует" сильной борьбы с природою ил и другими людьми..."
Друзья подняли головы, насторожились.
"Пусть всегда нужна борьба; но не всегда борьба бывает несчастна. А счастливая борьба – с воодушевлением читал Крамской, незаметно для себя самого выпрямившись во весь рост, – как бы она ни была тяжела, не страданье, а наслаждение..."
Бережно сложил книжечку, спрятал ее за пазуху:
– Писал Чернышевский Николай Гаврилович. Так пусть сбудутся его слова: пусть наша борьба за русскую живопись будет счастливой борьбой!
Незаметно подошло 9 ноября 1863 года. Всем выпускникам, или, как их тогда называли, "конкурентам", Академии художеств приказано было в этот день явиться в конференц-зал за получением ответа. Ощущая важность решающей минуты, хотя и не ведая еще, что их ждет, все тринадцать явились точно в назначенный час. По уговору каждый в боковом кармане принес заранее приготовленное заявление об уходе – "на крайний случай". Но кто знает, может быть, обойдется и без крайностей? Все-таки сердца их замирали.
Старинные часы с музыкой пробили десять.
Варька. Лемох К. 1893.
Двери конференц-зала как бы сами собой открылись. Группа учеников вошла, скромно поклонилась профессорам и стала в правом углу зала.
Перед ними в глубине, за овальным столом, крытым зеленым сукном, сверкали мундиры, ордена, звезды и ленты: сияли лысины, блестели седины. В центре особо выделялся генеральский мундир с толстыми эполетами. Над ним белела расчесанная надвое пушистая борода. Наш вице-президент, – подумал Крамской мимоходом, – князь Гагарин... собственной персоной".
Вице-президент поднялся, держа на отлете бумагу белой, одутловатой рукой. Негромко, невнятно, но как-то особо внушительно прочел: "...совет императорской Академии художеств к предстоящему 100-летию Академии избрал для конкурса на Большую золотую медаль сюжет одной из скандинавских саг: "Пир в Валгалле". Тема общая для всех конкурирующих".
Мертвая тишина. Вице-президент откинул голову, поправил песне и оглядел учеников, стоявших темной, сплоченной группой в углу.
– Вам ясно? Каждый из вас в меру своих способностей должен изобразить пир в Валгалле. На троне – бог Один, окруженный богами и героями. На плечах у него два ворона. В небесах, сквозь арки дворца Валгаллы, в облаках видна луна, за которою гонятся волки...
Читал долго, перечисляя скандинавских богов первого и второго ранга. Закончил с округлым жестом:
– Как замечательна такая тема и насколько она позволяет проявить талант каждого из вас, разъяснит вам уважаемый ректор Академии Федор Антонович Бруни!
Справа от президента тихо поднялась внушительная, красивая фигура ректора, сияющая орденами и звездами. Тихим, скользящим по паркету шагом танцора Федор Антонович направился к ученикам.
Неожиданно наперерез ему из угла зала Стремительно вышел Крамской. Ректор вынужден был остановиться. Все замерло. Головы профессоров обернулись в одну сторону. Решительным и против воли рвущимся голосом делегат учащихся отчеканил:
– Мы уже подавали прошение об изменении решения Академии, но наша просьба, как видим, не уважена. Если так, просим совет освободить нас совсем от участия в конкурсе и выдать нам дипломы свободных художников.
– Все? – раздалось откуда-то из-за стола.
– Все, – отвечал Крамской.
Бунтари стали по одному выходить из зала. Каждый, проходя перед маленьким столиком, за которым сидел секретарь, клал на стол свое заявление о выходе из Академии. Последним, высоко подняв голову, вышел Крамской.
Двери конференц-зала закрылись за ними бесшумно и навсегда.
Поспешно одевшись в полутемной шинельной, молодые художники, не сговариваясь, гурьбой повернули к парадной лестнице. Сюда им было нельзя: для воспитанников Академии существовал особый выход – узкий и темный, с винтовой лестницей. Но сегодня не хотелось уходить черным ходом, по которому много лет назад они вошли, благоговея, в это здание. Сейчас им требовался главный ход!
Они прошли в последний раз мимо растерявшегося швейцара, мимо колонн и античных скульптур. И вышли на набережную.
Неласково встретил бунтовщиков хмурый ноябрьский вечер.
С Невы бил шальной, пронизывающий ветер. С Балтики налетали снежные вихри. Чернели барки. Плыло "сало" – первый на реке лед. Город на том берегу залег, враждебный и угрожающий. Мигая огоньками, поглядывал на смельчаков недобрым стооким взором.
– Карету его сиятельству! – рявкнул позади бас околоточного.
Они отпрянули, отскочили в сторону. Подъехала придворная карета. Звеня копытами, блестяще-вороные кони рвались с места, еле сдерживаемые исполинским кучером. Бряцая шпорами и подняв бобровый воротник, сбежало по ступеням его сиятельство. То самое, которому они только что осмелились противостоять в конференц-зале.
Княжеская спина выражала гнев, оскорбленное величие. Щелкнула дверца кареты. Вороные кони, присев на задние ноги, внезапно рванули, и карета унеслась в снежном вихре. На набережной стихло все, кроме леденящего ветра.
– Куда же мы теперь пойдем? – робко спросил Кирилл Лемох, зябко кутаясь в старенькую шинель и оглядываясь кругом испуганными глазами.
С минуту все молчали.
– 3а мной, за мной! – позвал Крамской. Он шел впереди, рассекая грудью упругий воздух и стиснув зубы, как это делает каждый человек, двигаясь против бури. Его скуластое лицо посерело, глаза сузились. Свободной правой рукой он обхватил плечи дрожащего от холода Пескова.
– Веселей, солдатушки, бравы ребятушки! Сейчас чаю горячею напьемся у меня на квартире. Сделаем пунш. Отметим этот необыкновенный день. И обсудим действительно главнейший вопрос: куда мы теперь пойдем?
Остановился, оглядел товарищей глубоким, сосредоточенным взглядом.
– Мне думается, пойдем мы теперь к созданию русской национальной школы живописи. В этом весь смысл нашего бунта... Иного пути у нас нет.