Тайна пустыни (путешествие к крепостям Хорезмского ханства в 50-х годах XX века)


И. Савицкий


Счастливый день

   "Неужели это правда?" – с такой мыслью я засыпаю и просыпаюсь. А проснувшись, с радостью убеждаюсь, что это не привиделось мне во сне: я в самом деле художник Хорезмской экспедиции Института этнографии Академии наук, руководимой известным ученым Сергеем Павловичем Толстовым, в самом деле еду на днях в глубины Средней Азии, чтобы вместе с энтузиастами-археологами разгадывать тайны пустынь...
   Даже удивительно, как осуществились мои самые заветные мечты. Во-первых, Средняя Азия... Я влюбился в нее с тех пор, как два года провел в Самарканде – городе, где на каждом шагу встречаешься со сказкой из "Тысячи и одной ночи". Влюбился в архитектуру, в яркие одежды жителей, в густо-синее небо, в вечный праздник лета, солнца...
   Под среднеазиатским солнцем все предметы принимают особую окраску, там они как-то особенно отражают свет друг на друга. Мы, художники, называем это богатством "рефлексов"... Даже тени там какие-то светящиеся. Писать такую природу – наслаждение, пытаться передать ее колорит, освещение, насыщенный солнцем воздух необычно интересно: ведь тут каждый раз приходится решать все новые и новые живописные задачи.
   Словом, передо мной, как художником, открываются заманчивые перспективы. Но мало того: моя работа будет связана с археологией, которую я еще подростком полюбил почти так же, как живопись. Как увлекательные романы, читал я книги С. Толстова "Древний Хорезм", "По следам древнехорезмийской цивилизации"...
   И вот теперь я сам буду работать под руководством этого ученого, сам, своими глазами увижу развалины древнего Хорезма, некогда могучего государства, которое много раз безжалостно разрушалось завоевателями...
   Вспоминаются строки великого хорезмийского ученого ал-Бируни, их приводит Толстов в своей книге:
   "...И всеми способами рассеял и уничтожил Кутейба (арабский полководец-завоеватель) всех, кто знал письменность хорезмийцев, кто хранил их преданья, всех ученых, что были среди них, так что покрылось все это мраком..."
   Этот "мрак" царил в науке еще до недавнего времени. Рассеять его помогла и помогает "толстовская" экспедиция, и теперь я тоже приму известное участие в этом благородном, увлекательном деле... Скорее бы уже наступал день отъезда!

Первое знакомство

   Мы выехали из Москвы 14 июля 1950 года... С тех пор прошло восемь лет; за эти восемь лет я так часто повторял этот маршрут, что он стал для меня привычным, как дорога домой. Сейчас мне хочется восстановить мои первые впечатления.
   До Чарджоу мы доехали поездом, а дальше, до Нукуса – столицы Кара-Калпакии, – летели. Впервые в жизни я сел в самолет. Нас порядком болтало, но все же я с жадным любопытством всматривался вниз, в рельефную карту, которая постепенно развертывалась за крылом самолета.

   Фигурка животного. II век нашей эры

   Серовато-желтая и зеленоватая земля – "культурная зона", как мне пояснили, – была разрезана на аккуратные прямоугольники коричневыми полосками арыков. Виднелись спичечные коробочки домов, над ними, точно вода, дрожали прозрачные струи воздуха. Показалось кладбище с ячейками надгробий... И вот под нами – сплошное желтое, такое скучное на вид пространство, испещренное еле заметными серовато-черными точками кустов, точно засиженный мухами, пожелтевший от времени лист древнего пергамента.
   – Пустыня, – сказал один из моих попутчиков. – Вот, можете любоваться, так сказать, с птичьего полета...

   Русло Узбоя возле караван-сарая Талайхан-ата

   Но, сказать по правде, у меня пропала всякая охота любоваться этим безрадостным зрелищем. Впервые за наше путешествие я внезапно полностью отдал себе отчет, что часть Средней Азии, куда я попаду, ничем не похожа на ту цветущую, благословенную, изобильную страну, на тот "сад роз", который до сих пор был мне знаком... Конечно, я знал, что еду в пустыню, но одно дело понимать умом, другое – увидеть глазами... Так вот она, пустыня – сухая, выжженная земля, стихия песков, стихия смерти... Разве можно полюбить это безжизненное, убийственно-однообразное пространство, разве отыщешь в нем какую-то красоту?.. А ведь без этого нельзя писать... Сердце у меня тоскливо сжалось.
   Однако мне не пришлось долго раздумывать, Самолет основательно тряхнуло, и мы пошли на снижение... Приближался Нукус.

Вот она – пустыня!

   Теперь, когда я знаю нынешний Нукус, город с новыми домами, с гладким шоссе, идущим от аэродрома, мне нелегко восстановить в памяти Нукус тех дней: еще незастроенные пыльные пустыри, которыми мы шли тогда.
   ...В Нукусе нас ожидали машины – грузовики, крытые фанерой и брезентом. Мы двинулись дальше, навстречу пустыне.
   Мы ехали по местам, виденным нами с самолета, но здесь, на земле, все это приобретало уже иной характер. Дорога шла вдоль Аму-Дарьи; прибрежные леса – "тугаи" – несказанно оживляли пейзаж, и я не мог отвести глаз от их ярко-зеленой, свежей зелени... Вдруг машина остановилась.
   – А ну, выходи! – сказал шофер. – Шалманить будем!
   Оказалось, пески в этом месте перехлестнули дорогу, машина могла забуксовать. Пришлось "шалманить" – подкладывать под колеса ветки колючих кустарников. Мы изо всех сил помогали шоферу; было около сорока градусов в тени, и пот лил с нас градом...
   Но все же трудно было не залюбоваться удивительным контрастом, который предстал перед нами, едва мы вышли из машины... По обе стороны дороги друг против друга лежало два разных мира. Один – тот, что находился на стороне реки, – был самой жизнью. Здесь зеленели, отражаясь в воде, деревья, стоял шелест и щебет, из гущи ветвей то и дело вспархивал либо ярко-голубой сизоворонок, либо оранжево-черный удод – птичка, которая, рассердясь, забавно топорщит хохолок...

   Часть стеклянного сосуда в виде головы. VIII век нашей эры


   А на противоположной стороне, там, где реки не было, все казалось мертвым, как на Луне. Там вздымались безжизненные, немые склоны, поросшие колючкой, волнами громоздились пески и белели под солнцем бесплодные солончаки... Впервые во всей наглядности я уразумел простой закон: вода – это жизнь.
   Из-за разлива Аму-Дарьи нам пришлось сделать крюк. Машина пошла в гору... Далеко на небе вырисовалась не то высокая скала, не то башня. Да, конечно, это башня... Я подумал о развалинах хорезмийских замков, к которым мы приближались, и с волнением спросил:
   – Что это?
   – Чильпык, – нехотя ответил шофер, точно самое название было ему неприятно. – В общем, "башня молчания"... Туда покойников свозили, чтобы их клевали птицы.
   Я уже слышал об этом хорезмийском обычае. В древние времена трупы не предавались земле. Кости умерших складывали в особые ящики на ножках – "оссуарии", после того как дикие птицы и ветры обнажат эти кости. Мертвых поднимали на вершины скал, иногда на таких "кладбищах" воздвигались башни. С жутковатым чувством вглядывался я в очертания мрачной "башни молчания".
   Запомнились мне также Каратау – "Черные горы". Мы уже видели их раньше, с самолета, и с высоты они представились мне действительно густо-черными. На земле горы оказались скорее синевато-коричневыми, а при приближении я стал различать оранжево-красные, розовые и даже белые тона. В одном месте отроги гор походили на древних ящеров. В более низких местах к бархатистым, точно покрытым тенью, склонам подступала разлившаяся река, образуя цепь блестящих озер. На светлой поверхности плавали утки, а между зарослями бродили белые цапли редкой красоты, и все вместе было так необычайно, так сказочно-прекрасно, что все мои опасения насчет однообразия здешней природы развеялись. "Пускай пески пустыни мрачны и однообразны, – подумал я, – зато как хороши оазисы!"
   Я и не предполагал еще в то время, что вскоре сама пустыня покорит меня своим величием и поэзией. Но и тогда сердце мое забилось, едва на горизонте появились очертания гиганта, древнего дворца Топрак-кала – конечной цели нашего путешествия. Как грозный страж пустыни, высился на холме этот трехглавый колосс, такой величественный, такой могучий, что вначале он показался мне скорее высоким холмом о трех вершинах, чем развалинами сооружения, созданного руками человека.

Дворец хорезмшахов

   Здесь, на раскопках древнего хорезмийского города, и работал тогда отряд экспедиции, к которому мы должны были присоединиться. У подножия холма был разбит лагерь, белели палатки археологов, большая палатка – столовая, кухня, которую позже, уже при мне, засыпало песком... Но мы, новоприбывшие, едва взглянули на место, где нам предстояло жить.
   Забросив вещи в палатку, мы стали подниматься на Топрак с северной стороны. Вот наконец мы в "зале царей", о котором так много слышали. Но прежде чем говорить об этом зале, пожалуй, следует сказать хоть несколько слов обо всем Топрак-кала, хотя многие из вас, возможно, уже читали о хорезмийских раскопках.

   Крепость Топрак-кала, построенная в III веке нашей эры

   Топрак-кала, подобно другим древним хорезмийским городам-крепостям первых веков нашей эры, окружен мощной стеной с многочисленными башнями.
   Город состоит из огромных домов, рассчитанных на множество семей. Но даже и эти громадные сооружения кажутся карликами по сравнению с замком правителей древнего Хорезма. Шах, по повелению которого строился замок, наверно, решил поразить всех его грандиозностью. Но, желая блеснуть своим величием и богатством, он, как видно, торопился... Во всяком случае, кирпичная кладка дворцовых стен в отличие от других более ранних сооружений сделана небрежно, крупные сырцовые кирпичи положены крайне неаккуратно. Это, конечно, сказалось на прочности: замок шахов разрушился значительно раньше, чем весь город... Но развалины его величественны, им суждено было сыграть немалую роль в науке и пролить свет на многие страницы древней истории народов Средней Азии.

   Стеклянный флакон VIII века.

   "Зал царей", куда мы поспешили, был нам уже известен по рассказам товарищей. Слушая объяснения и вглядываясь в древние стены с остатками росписи, я пытался представить себе эту огромную комнату в ее былом великолепии; белые и красные лилии, написанные на синем фоне, глубокие ниши, а в нишах – монументальные сидячие фигуры: цари, окруженные членами семьи и свитой.

   II–III века. Арфистка. Реконструкция по сохранившемуся фрагменту настенной росписи

   Найденные обломки статуй дают полное основание считать, что здесь находилось нечто вроде портретной галереи "сиявушидов" – потомков легендарного царя Сиявуша. Царь этот, как рассказывает легенда, поражал всех своей необычайной красотой. Блистая золотым шлемом, невредимо пронесся он на своем черном коне сквозь пламя... Правнуки Сиявуша, в частности тот самый шах, который в третьем веке нашей эры построил этот дворец, видимо, не желали уступать в могуществе и блеске своему славному предку.
   Впоследствии я близко ознакомился со всеми помещениями замка: с залом, где на стене сохранилось изображение арфистки, с "комнатой воинов", комнатой "с кругами"... На моих глазах был освобожден из-под слоев песка "зал с танцующими фигурами". С восторгом рассматривал я остатки хорезмийских фресок – стенной живописи – яркое свидетельство того, что культура древнего Хорезма была высока и своеобразна. Я зарисовывал архитектурные детали и античные предметы и постепенно так полюбил эти развалины, полные молчаливого, сказочного величия, что мне захотелось писать Топрак во всех его видах, при самом различном освещении... А для этого, думал я, надо пожить хоть несколько дней в замке совершенно одному, в тишине... Это намерение мне удалось осуществить гораздо позже, в 1956 году.

Привидения Топрака

   В то время экспедиция вела раскопки на крепости Кават-кала, километрах в десяти от Топрака. Я договорился с начальством, меня заботливо снабдили продуктами и главной драгоценностью – бочкой воды, и вот друзья провожают меня на несколько дней в "замок шахов".
   – Смотри, Игорь! – шутят они. – Говорят, туда время от времени жалует сам шах Сиявуш...
   – И птица Ангка прилетает, та самая, чей сын угробил царя Барака...
   – А еще там видели белую женщину!..
   Друзья, конечно, смеются, но Бабаджан-ака, один из старейших рабочих, тот и впрямь смотрит на мою затею неодобрительно... Не то чтоб он верил в привидения, но... мало ли что может случиться с человеком в пустынных развалинах!..
   – Адам-яман! – предостерегает он меня. В точном переводе "адам-яман" значит "плохой человек", но эти слова могут относиться и к "нечистой силе"...

   Светильники XII–XIV веков

   Так или иначе, я на Топраке. С трудом мы, вдвоем с провожающим меня другом, вкатываем бочку на северную площадку...
   – Не боишься? – спрашивает меня друг, уходя.
   – Ничего... При мне оружие, – говорю я, показывая на лопату. – Пусть приходит даже сам его величество Сиявуш... Посмотрим, кто – кого!..
   Я спускаюсь вниз и провожаю друга до машины. Мимо Топрака проходит колхозная дорога. Чабан медленно гонит по ней стадо; он видит, как я, помахав рукой вслед машине, один возвращаюсь к замку. И, видимо, догадавшись о моих намерениях, подходит ближе.

   Графин XIV века

   – Адам-яман! – говорит он уже знакомые мне слова и качает головой...
   С помощью нескольких слов и жестов я пытаюсь объяснить ему, что не верю в привидения, и поднимаюсь наверх.
   Итак, за дело! Прежде всего нужно спрятать воду. На Топрак иногда заглядывают любопытные с дороги, они могут выпить воду, и тогда весь мой план будет сорван.
   Выкапываю яму на площадке, опускаю туда бочку и прикрываю сверху ветками саксаула. Кстати, это предохранит воду от нагревания.
   Продукты я распихиваю по разным покоям шаха: если и унесут, то, по крайней мере, не все сразу... Ящики с красками оставляю на северо-западной башне. Для спальни я выбрал южную башню, самую высокую. Здесь моя постель, рядом со мной очень важный предмет – лопата, орудие защиты от всякого рода "адам-яманов".

   Сосуд X века

   Пока я был занят приготовлениями, совсем стемнело. На небе, прекрасном, высоком, звездном небе пустыни, встала огромная среднеазиатская луна. Светло так, что можно читать. Голубоватые тени ложатся на развалины, глубже зияет чернота провалов, но все это не страшно, а чудесно... Я укладываюсь на свое ложе, и мне до того спокойно, что даже хочется вызвать у себя чувство страха, то самое, какое бывало в детстве, когда слушал страшные истории. И я возобновляю в памяти легенды, связанные с древним Хорезмом"...
   Кто может сюда ко мне явиться?.. Может быть, тот самый дэв – дух, который по приказу пророка Сулеймана уносил в изгнание провинившуюся райскую красавицу пэри. По дороге дэв влюбился в пэри, остался с ней в месте ее "ссылки", и от их детей будто бы произошли жители древнего Хорезма. "Поэтому женщины-хорезмийки прекрасны, как пэри, а мужчины злы, как дэвы", – заключает свою эту легенду рассказчик.
   А кто эта "белая женщина", которую кто-то видел в развалинах?.. Может быть, это сказочная героиня другой крепости – Гульдурсун, изменившая отцу и своему народу ради юного завоевателя и жестоко казненная тем, ради кого она пошла на измену... Что ж, мне любопытно было бы взглянуть на эту злополучную красавицу!..
   И едва у меня мелькает эта мысль, как внизу раздается треск и чавканье, до того отвратительное, что оно никак не может принадлежать красавице Гульдурсун. Мне приходят на ум сказки об оборотнях и вурдалаках. Конечно, кто же в это верит, а все же мне как-то не по себе... Оставаться на башне или спуститься вниз, поглядеть?.. К чавканью прибавилось рычание... Какой-то "адам-яман" явно пожирает мои продукты! Схватив лопату, я осторожно спускаюсь вниз... И в голубоватом лунном свете я вижу, как большая собака – я узнаю ее, это собака чабана! – с аппетитом доедает мой хлеб.
   Гоню собаку и возвращаюсь на свою южную башню. Хлеба, конечно, жаль, но все-таки мне весело: по крайней мере, будет что рассказать товарищам... Теперь в Топраке совсем тихо, спят в лунном свете покои шаха и развалины древнего города, где некогда кипела жизнь... Какое-то невыразимое, опьяняющее чувство охватывает меня, может быть, чувство жизни и ее красоты, особенно сильное в этом лунном царстве мертвых... И вот, точно выражая мои чувства, с дороги доносится песня. Поет женский голос. Обычный, несколько заунывный восточный напев плывет над пустыней, и впервые в жизни я вдруг ощущаю самую суть восточной музыки, ее неразрывную связь со звездным высоким небом, с песчаными просторами. В этой протяжной песне – и любовь, и печаль, и надежда...
   Да, конечно, чтобы почувствовать полнее искусство какого-либо народа, надо пожить жизнью этого народа, окунуться в стихию, где это искусство зарождалось!..
   Кой-крыган-кала. IV–II или I век до нашей эры

   ...Девять дней провел я на Топраке а полном одиночестве... Я писал Топрак утром, когда он поражает красотой своих нежно-перламутровых красок, днем, когда он сер и суров, вечером – в багряных лучах заката... До сих пор я с благодарностью вспоминаю эти девять дней.
   ...А лопата мне все-таки пригодилась. Как-то, когда я работал в одном из узеньких коридоров замка, на меня сверху, буквально с неба, свалилось какое-то двухвостое чудовище. Приглядевшись, я понял, что это змея, которая заглатывает ящерицу. Я убил змею лопатой, а ящерица, живехонькая, выскочила из змеиной пасти и бодро юркнула в одну из щелей.

Сокровища пустыни

   В течение пяти лет я участвовал в раскопках на Кой-Крылган-кала – крепости, затерявшейся среди барханов. Изо дня в день я присутствовал при том, как люди извлекали из песков монеты и осколки тысячелетней давности, сам кое-что находил и все больше втягивался в это увлекательное занятие.
   Как-то я рисовал на башне соседней с нами крепости Ангка-кала, название которой связано с мифической птицей Ангкой, о которой здесь уже упоминалось. Вглядываясь вдаль, я заметил очертания небольшого замка, до сих пор мне неизвестного. Воды при мне было немного, но расстояние до замка показалось мне недалеким, и я решил обследовать его поближе.
   Я двинулся в путь. Впервые я шел по барханам совершенно один, путь оказался не из легких. Жарко было, как в духовке, пески дышали пламенем, и уже по дороге туда я изрядно устал.
   Наконец я приблизился к стенам замка, сильно засыпанным песками. Песок под стеной показался мне ярко-белым; вглядевшись, я понял, что это вовсе не песок, а мелкие, как мозаика, белые кости... Звериные, человечьи?.. Вдруг среди белой мозаики что-то блеснуло. Я наклонился. Стеклянная бусина, другая... А вот обломок бронзового украшения... Забыв о жаре, я ползал по раскаленному песку часа полтора. За это время я собрал около трехсот различных бусин и несколько бронзовых украшений, в том числе обруч с нацарапанным на нем изображением собаки или волка.

   Бусы VIII века

   Вода у меня кончилась. До лагеря же было часа четыре ходу. Солнце пекло невыносимо. Ноги в тяжелых брезентовых сапогах – иначе обожжешься! – тонули в рыхлом песке... С великим трудом дотащился я до лагеря и свалился в тени палатки.
   Там меня и увидели товарищи и, выслушав мой рассказ, нещадно изругали.
   – Ты знаешь, куда тебя носило?.. Это же "крепость погибшего ягненка". Представь себе, поднялся бы буран!.. Пропал бы там, один, без воды, не лучше этого ягненка!..
   Я понимал, что они правы, но все же с торжеством показал свои сокровища. Оказалось, что все найденное мной относится к первым векам нашей эры. Больше 1 500 лет пролежали эти вещи в земле!..
   С тех пор, несмотря на все предупреждения, окрестности Кой-Крылган-кала стали моим родным домом. Правда, теперь, отправляясь в путь, я уже запасался водой... Время с двенадцати до пяти ввиду страшной жары было у нас в лагере временем отдыха. В эти часы я и отправлялся на поиски сокровищ.
   Сокровища пополнялись. Я отыскал фрагменты очень интересных статуэток, мужские и женские головки статуэток начала нашей эры, черепки античной посуды. Все это после тщательной склейки – занятие тоже очень интересное, хотя и трудоемкое! – я, разумеется, отдавал экспедиции.
   И вот в 1953 году примерно в километре на север от крепости я подобрал фрагменты какого-то большого глиняного сосуда... Сосуд был сделан в виде человеческой фигуры.

   Ангка-кала. Построена в III–II веке до нашей эры

   Я побежал со своей находкой к Толстову. Осмотрев фрагменты, он определил, что это части оссуария – вместилища для костей умершего... По найденным фрагментам общий вид оссуария можно было представить себе только весьма приблизительно.
   На другой же день я снова был на том же самом месте и снова поднял несколько фрагментов. Добравшись домой, я немедленно занялся склейкой. И вот постепенно передо мной возникла фигура хорезмийца: поджав под себя ноги, он сидел на ящике... Головы и рук у хорезмийца не было.
   С тем мы и покинули эти места.
   Осенью я поехал писать в колхоз, расположенный в нескольких километрах от места моих находок. От крепости меня отделяли гряды песков, и на этот раз "начальство", то есть Толстов, строго-настрого запретило мне отправляться в пески одному... Но я вспомнил о своем безголовом хорезмийце... Мог ли я устоять перед искушением?..
   Короче, в первый же день я двинулся в путь. И вот на знакомом мне месте я обнаружил новые кусочки... Как я их не заметил прежде? Очень просто. Они были скрыты под барханами, а барханы имеют обыкновение передвигаться.
   Я приложил фрагменты друг к другу и вскрикнул от радости. В руках у меня была голова!.. Вот борода, глаза, вот лоб и волосы... Только носа нет...
   Где же нос? Не быть же моему хорезмийцу без носа, наподобие гоголевского майора Ковалева?!

   Оссуарий I–II век нашей эры

   Нос я искал вплоть до сумерек. Когда солнце зашло за барханы, я все-таки нащупал его в песке. Я возвращался домой в темноте, по временам утрачивая чувство высоты и срываясь вниз с гребней барханов. Временами мне казалось, что я сбился с пути... Но, видимо, боги Хорезма хранили меня, и я благополучно донес до колхоза голову хорезмийца.
   Я очень гордился своей находкой и, торжествуя, повез ее в Москву. Но показать ее Толстову ни я, ни товарищи долго не решались: ведь я слово дал никуда не ходить из колхоза!.. Наконец все же я одолел свою нерешительность и явился к Толстову с головой хорезмийца и с собственной повинной головой. Но Толстое так обрадовался находке, что даже забыл меня отругать.
   Теперь этот оссуарий в Ленинграде в музее Института этнографии. Но когда мне вновь случается попасть на место моих находок, я нахожу все новые и новые детали статуи, постепенно появляющиеся из-под песков.

Цветущая пустыня

   Я уже рассказывал, что пустыня при первом знакомстве показалась мне безжизненной, скучной... Но прошло некоторое время, и я понял, как я ошибался.
   У пустыни множество различных обликов, и она далеко не всегда мертва. Встречаются в пустыне барханы, поросшие травой, и в жаркие летние дни она пахнет необычайно приятно степной ромашкой и полынью.
   И, может быть, вы мне не поверите, но дважды в год пустыня цветет!.. Весной и осенью пробуждается в мертвой пустыне жизнь, расцветают розовые, синие, белые цветы!..
   Это зрелище особенно поразило меня в Туркмении, в крепости "Калалы-2". Крепость эта расположена высоко, на бугре, с которого открывается широкий вид на окрестность.

   Рыбацкое поселение Казак-Дарья

   Отсюда я увидел необыкновенный сад, в который превратилась вдруг пустыня. Колючие кусты покрылись прозрачными белыми и розовыми цветами, красные солянки всех оттенков образовали причудливые клумбы... Это зрелище я попытался передать красками на полотне. Один из таких этюдов помещен здесь.

Пески отступают перед человеком

   Но как ни красива подчас пустыня, все же она враг человеку. Чем глубже проникал я в жизнь Кара-Калпакии, чем ближе знакомился с ее народом, тем горячей принимал к сердцу упорную борьбу здешних жителей со смертоносными песками. В начале моей работы контрасты между зелеными оазисами и мертвой пустыней казались мне просто красивыми, интересными, я относился к ним как поверхностный наблюдатель. Но постепенно я понял внутренний смысл этой смелой и упорной борьбы жизни со смертью, людей с жестокой природой.
   Изменились и мои взгляды на археологию. Раньше она увлекала меня только как наука о далеком прошлом. Теперь на живых примерах я убедился, что археология в силах помочь живым, современным людям в их насущных нуждах.
   Я видел это на Кырк-Кызе. До недавнего времени многие ученые уверяли, что "усыхание" Средней Азии, наступление песков – нечто неизбежное, неотвратимое. Толстов всей своей работой доказал, что жизнь, то есть вода, в пустыне была уничтожена не стихиями, а людьми.
   Определив время происхождения некоторых древних памятников, он установил, что в иных местах, теперь пустынных, в древности были каналы, прорытые людьми, и высохли эти каналы из-за войн и нашествий.
   То, что разрушено человеческими руками, может быть человеком же и восстановлено.
   Мне довелось наблюдать это в колхозах, поборовших пески вплоть до крепости Кырк-Кыз. Здесь был вновь восстановлен древний канал, и жизнь снова возвращается на эти поля.
   Я был здесь впервые в 1953 году, когда культурная полоса была еще совсем узкой и поля время от времени заносились песками. На моих глазах уничтожались барханы, их опахивали со всех сторон тракторами, заравнивали бульдозерами... Теперь большой участок земли освобожден от песков, на нем зеленеет хлопок, хотя поля еще со всех сторон окружены песчаной пустыней.

Рисунки автора.