Стихи Коррадо Говони

Нищий


Зимою носил я проклятые башмаки,
обыкновенно с чужой ноги,
разбухшие от шлепанья по лужам
и приводившие дворников в ужас:
господи, спаси христианскую душу!
Зато элегантную обувь носил я летом,
без износу,
телесного модного цвета,
из собственной кожи,
дубленой, прочной,
и сшитую по мерке
точно.

Котомка, кисет
для подобранных мною окурков,
недоеденная вчерашняя булка,
карманы, зловонные, как шелудивый пес,
гитара и старое сердце –
вот все, что с собою я нес.
В августе светом луны я укутывал ноги,
в холодные ночи подкладывал сна охапку,
по утрам любовался красивым узором,
что иней оставил
на куртке моей и шапке...
В каждой беде находил я приятную сторону:
я был веселым нищим, спору нет.

Единственный друг мой
был со мною всегда,
неотвязный, как пес,
со мной останавливался у фонаря...
Я тебя полюбил
за проведенные вместе года,
единственный друг мой –
тень моя.
И тот, кто бросал
пару грязных монет мне в руку
(я подхватывал их на лету, как муху),
тот не видел, своим уходя путем,
как плясала от радости
тень моя
под фонарем.
Но однажды меня притащили в больницу,
заставляли умыться;
меня,
воду из туч лишь знавшего,
уложили в кровать,
чтоб хотя бы в последний свой путь
я отправился по-людски;
мне было не страшно,
я был веселым нищим
до гробовой доски.
Но и в смертный свой час
с проклятой привычкой не смог совладать я.
и мертвым
меня нашли под кроватью...


Оловянные солдатики

Солдатики, солдатики оловянные,
с амуницией, с барабанами,
на лошадках верхом и пешие,
как я в детстве любил вас, грешен я!
И запомнился до сих пор мне
тот солдатик в немецкой форме,
представительный, чистого олова,
с плоской каской своей тяжелою.
Рядом с ним я казался, помню,
на коленях стоя,
огромным.
Но любил я того солдатика
просто так,
как младшего братика...
А сейчас, когда в глотке застряли слова
и меня из набитого трупами рва
выволакивают за волосы,
чтобы снова к стенке поставить,
я его узнаю

в том огромном, усатом, бравом,
в том солдате, что целится в сердце мне,
я его узнаю:
он! Тот самый!
С глазами, как пуговки оловянные,
с знакомыми мне глазами...
Ах, солдатики, конные, пешие,
как я в детстве любил вас, грешен я!


Каменщик

Тобою издали я любоваться мог,
и на лесах, на сеть похожих, зыбких,
облитый солнцем с головы до ног,
ты мне казался золотою рыбкой.
Вблизи ты худощав был и могуч,
как бог античный,
мускулист и строен;
ты кирпичи, казалось, клал
до туч,
и тучи отетупали пред тобою;
ты был вплетен, как мускул, как сустав,
в стальные мышцы черной арматуры...
Я не узнал тебя,
когда, устав,
ты шел с работы, сгорбившийся, хмурый,
когда сидел ты за своим столом
под пыльной, прохудившеюся крышей.
Так вот, веселый каменщик,
твой
дом
с голодными глазами ребятишек,
с разбитым и не вставленным стеклом,
с развешанным, по комнате бельем
и с потолком –
его достать рукою...
Так для кого же ты хоромы строил?!



В мамином царстве

Я помню, как в пылу ребячьих дел,
разгоряченный, я вбегал на кухню,
где суп, бунтуя, в котелке шумел
и на сковородах оладьи пухли.
В те дни фрегат я вырезал на парте,
и спать мне не давали вымпела,
и в мамином смешном кухонном царстве
жестокая романтика была.
Там уносил меня в мечтах от суши
своей лазурью мрачной баклажан,
как будто на печь брызнул океан
с зелеными прожилками петрушек.
И иногда казалось мне, что мама,
как капитан на мостике, одна,
среди кастрюль, кипящих, как волна,
ведет корабль к пристани упрямо.
Я глубь, казалось, видел до конца,
листок капустный превращался в краба...
А мать меня растила без отца,
она действительно вела корабль.