Франсиско Гойя (социальная, антивоенная и антиклерикальная темы в творчестве художника)

АДСКАЯ ТОЛПА


   Автопортрет Франсиско Гойи.

   В один из последних дней восемнадцатого века в городе Мадриде два монаха словно невзначай забрели в лавку всяких древностей, где пахло пылью и старыми книгами. Любезный хозяин всплеснул руками и расцвел. Но гости в черно-белых доминиканских рясах, казалось, не спешили выкладывать денежки.
   – Не желают ли святые отцы взглянуть на редкие античные монеты?
   Нет, они не желают. Нет, языческие амулеты из Америки им тоже не нужны. И даже щепочку от креста господня они не купят в этот раз. Даже в золотой оправе. Даже по сходной цене.
   – Говорят, у вас продаются новые гравюры королевского художника Франсиско Гойи, – негромко произносит монах постарше. – Любопытно. Покажите их.
   Из-под прилавка появляется пухлая сафьяновая папка с надписью "Капричос" (по-испански это означает капризы, выдумки). Монахи садятся к свету, склонив над альбомом бледные бритые макушки. До хозяина долетают тихие слова, отдающие дымом костра и плесенью тюрьмы: "богохульство... оскорбление величества... зловредные семена вольнодумия..."
   Хозяина прошибает холодный пот – нетрудно сообразить, что эти двое – из святой инквизиции.
   У монахов наметанный и недобрый глаз.

   Два израненных крестьянина сжимают нож и пику. Против них – неумолимые ружья французов. "Со здравым смыслом или без него?" – вопрошает Гойя.

   – Узнаешь? – цедит сквозь зубы монах постарше, тыча пальцем в томного зубастого уродца с кривой шеей.
   Второй согласно кивает. Как не узнать Санчеса, любимого доносчика инквизиции!
   – Ах, дон Франсиско, вы губите себя, – бормочут монахи. – Ах, какая неосторожность – срисовать самую злую ведьму с ее величества королевы. Палач пересчитает вам ребра, вот увидите!
   – И не прикидывайтесь хорошим испанцем, Гойя. На последних листах вы собрали ночную погань, в которую верит всякий порядочный человек, не испорченный просвещением. Ведьмы на помеле. Домовые в погребе. Людоеды, присевшие перекусить под звездным небом.

   Испанский народ вилами гонит ощипанного французского орла. "Хищный зверь" – так назвал этот офорт художник.

   Но у вас, дон Франсиско, кажется, свой взгляд на дьявольские силы? Иначе, как понять последнюю гравюру в папке – она называется "Пробил час"? Та же нечисть, что на других картинках, те же гримасы и обезьяньи носы. Только на плечах у привидений монашеские рясы, точь-в-точь, как у нас, ваших строгих критиков и судей. Так кого же, все-таки, вы изобразили, Гойя?
   "Когда наступит день, они разлетятся в разные стороны" – написано над этой гравюрой. В другом месте сказано еще яснее: "Эту адскую толпу можно рассеять меткими выстрелами". Как ни крути, в наше время, на пороге девятнадцатого века, это называется р-е-в-о-л-ю-ц-и-е-й. Видите, Гойя, как далеко вы зашли?
   – Конченый человек, – произносит вслух монах постарше, – он сам продиктовал нам приговор.
   Они справляются о цене и, не торгуясь, отсчитывают монеты.
   Под звон рождественских колоколов инквизиторы бережно уносят драгоценные улики.


СТАРЫЕ СЧЕТЫ


   Безобразные монахи-дьяволы корчатся, предчувствуя зарю. Слова под рисунком полны надежды: "Пробил час!"

   Гойе было за пятьдесят, когда "Капричос" поступили в продажу. Но монахов он любил дразнить и раньше, будучи мальчишкой. Город Сарагоса, где прошло его озорное детство, славился пышными крестными ходами по любому случаю. Процессии брели по древнему городу, распевая молитвы. Статуи святых из раскрашенного дерева качались над толпой. Иногда на какой-нибудь узкой улочке два шествия натыкались друг на друга. Невнятные латинские молитвы сменялись отчетливой испанской бранью.
   Веселое чутье гнало мальчишек туда, где вспыхивал скандал. Франсиско и его приятели раздували перебранку. Они путались под ногами у монахов, потешаясь и дурачась.
   Деревянные святые изумленно качались из стороны в сторону. Потом их прислоняли к стене. Все тут же забывали о них. Святые отцы сопели, засучивали рукава и принимались лупить друг друга.
   Кто-то донес инквизиторам, что Франсиско Гойя (год рождения 1746, сын деревенского ремесленника, учится на живописца) и есть главный зачинщик этих потасовок, оскорбительных для христианской веры.
   Гойя бежал из Сарагосы, не захватив даже кистей и красок.
   Крепкими молодыми ногами он исходил всю страну. На дорогах Испании он обгонял слепых и прокаженных. Мимо пролетали кареты грандов – родовитых испанских дворян. В пыльном облаке сверкали драгоценности и белели старинные кружева.
   Ход истории не ощущался в Испании. Словно кто-то еще в пятнадцатом веке пересыпал нафталином и замкнул от света целую страну.
   В Мадриде по примеру других столиц завели было уличное освещение. Но даже тусклый свет масляных фонарей был невыносим для церковников. Они швырнули горсть мелочи толпе голодных нищих, и в одну из ночей все мадридские фонари были побиты и опрокинуты.
   Во всей стране не было ни одного знающего врача. Людей, читавших книги, называли чудаками и вольнодумцами. Зато монахов было больше, чем солдат...
   Из юного бродяги, колесившего по дорогам, вырос лучший художник Испании. Гойя зарабатывал хорошие деньги своими портретами. Но обида за родную страну не переставала мучить его.


МЕДНЫЕ ДОСКИ И СТАЛЬНАЯ ИГЛА

   В квартале, где жила беднота, Гойя снял комнату под самой крышей. Рабочие втащили наверх печатный станок и железную печку. У окна Гойя поставил стол и прибил полку наподобие книжной.
   На другой день полка прогнулась от тяжести медных кованых досок. В печке жарко затлели угли. В глиняном горшке забулькало темное варево из смолы и воска. По всему было видно, что дон Франческо решил заняться рисованием офортов.
   Красивое слово "офорт" по-французски означает всего-навсего "азотная кислота". Та самая крепчайшая и злая кислота, к которой лучше не подходить несведущему человеку.
   На первый взгляд офорт напоминает рисунок пером и тушью. При чем же тут, спрашивается, кислота? Ах, если бы она была ни при чем, – вздохнет любой художник. Только никак без нее не обойтись, просто беда!
   Дело в том, что офорт поначалу рисуется на медной доске, покрытой особым лаком – вроде того, что варился в мастерской у Гойи. Рисуется, конечно, не пером и тушью. Для этого нужен карандаш со стальным стержнем вместо грифеля. У художников такой инструмент называется просто иглой.
   Понятно, что лаку из смолы и воска не устоять против стали. Получается рисунок, похожий на негатив, – чистая медь светится на темном фоне.
   И вот тут-то появляется азотная кислота. Художник окунает в нее медную доску вместе с лаком и ждет, пока линии, проведенные иглой, не станут узенькими канавками. Кислота не тронет лака, но разъедает медь. Ядовитый пар окутывает мастерскую.
   Потом лак смывают, а пластинку покрывают краской. Краска соберется только в вытравленных местах. После этого остается положить сверху лист бумаги и на печатном станке сделать оттиск. Он и будет готовым офортом. С одной доски их можно напечатать сколько угодно.
   А чем больше оттисков, тем больше людей, с которыми художник может поделиться своими мыслями. Именно за это любят художники технику офорта. И как раз ради этого Гойя пачкал руки липким лаком, задыхался от едкого пара и крутил тяжелое колесо станка.
   В офорте под названием "Ленивцы" он изобразил бедняка с ослиными ушами и повязкой на глазах. Обманутый простолюдин кормил с ложки холеных уродов, ненасытных, как кукушкины птенцы.
   Выпуская в свет "Капричос" Гойя звал свой народ сбросить повязку и обрести человеческий слух, отличающий правду от обмана. Его альбом был горькой повестью об испанских несчастьях. И эта повесть была написана на всеобщем и ясном языке – на языке искусства.
   Инквизиторы, которым привольно жилось среди людей с ослиными ушами, решили погубить смелого художника. В его воображении с жуткой ясностью замаячила черная тюремная решетка.
   Однако Гойя оказался великим хитрецом. Он подарил "Капричос" королю Карлосу, который, к счастью, не блистал особенным умом. При этом он выдал свои офорты за собрание шуточек, до которых король был большим охотником. И должно быть, тучный Карлос в недоумении перебирал гравюры, а Гойя для отвода глаз говорил туманные речи о "нашем просвещенном веке" и подсказывал его величеству, в каких местах следует посмеяться.
   Так оно было или по-другому, но только инквизиторы прикусили языки. Что же делать, если сам король переварил эти листки, не заметив привкуса безбожия и бунта.
   После этой истории Гойя увидел, что заниматься искусством в Испании – дело опасное. Но угрозы инквизиции не отбили у него интереса к возможностям офорта. Через несколько лет он изобразил еще горшие беды, которые обрушились на испанский народ.


ЛЮДИ ИЛИ МУНДИРЫ?

   Наши потомки будут жить в разоруженном мире, не знающем, что такое угроза войны. И может быть, учитель истории, рассказывая о войнах, потрясавших когда-то землю, поведет школьников будущего в музей, где хранятся старые картины, написанные в память о сражениях и походах.
   Любознательные школьники увидят ровные оловянные батальоны, которые не спеша, в отутюженных мундирах, шагают на штурм какого-нибудь редута, а может и бастиона. Неприятельские пушечки постреливают белым дымом. Полкартины, а то и больше, занимает король или генерал на лихом коне. Поза у всадника большей частью неудобная, но героическая.
   Наглядевшись старых картин, наши потомки изумятся – стоило ли объявлять войну вне закона, если с виду она была такой славной и очаровательной.
   Впрочем, этого не случится. Люди давно разучились верить плохим художникам, чья кисть холодна и раболепна.
   Так пусть же экскурсия будущего минует огромные полотна и направит путь к офортам все того же Франсиско Гойи. К маленьким картинкам, где художник изобразил войну с полным и потрясающим сходством.


ДОРОГА В САРАГОСУ


   Даже страдания этого узника кажутся Гойе полными благородства. Но сколько горечи в его обращении к великому инквизитору: "Сапата, память о тебе бессмертна!"

   Майским утром 1808 года жители Мадрида услышали французские военные марши под своими окнами. Из расклеенных на стенах манифестов испанцы узнали, что их пузатый король с носом, похожим на сардельку, бежал неведомо куда, а сами они покорены французами в одну ночь и без единого выстрела. Император Наполеон одержал самую легкую и прибыльную из своих побед.
   Но так думал разве что один Наполеон, да и то недолго. Очень скоро испанское небо затянулось пороховым дымом. Французы, которым не стоило особого труда перемолоть любую армию Европы, увидели, что эта война будет не похожа на другие. В первый раз они схватились с босоногим и голодным народом, которому нечего было защищать, кроме четырех углов родимой земли. А покорить народ, взявшийся за оружие, до сих пор не удавалось никому...
   День Гойи начинался с покупки газет. То радуясь, то печалясь, он пробегал глазами скупые строки военных сводок. В конце августа он узнал, что французы с большими потерями отступили от Сарагосы. Гойя ощутил гордость за земляков и тоску по родным местам. Он велел запрягать мулов и стал собираться в дорогу.
   Карета катилась мимо несжатых полей и разоренных деревень. Черные птицы кружили над редкими деревьями. На деревьях качались повешенные. Из окна кареты испанская земля казалась огромной мертвецкой.
   Холодными ночами на постоялых дворах собирались парни из партизанских отрядов. При свете огарка начинался неторопливый крестьянский разговор. Говорили о войне, о погибшем урожае, о французах, которые, не добившись победы, стали бандой убийц. Гойя увидел, как обманчива была могильная тишина дороги. Народ Испании забыл о страхе и не был согласен ни на что, кроме победы.


"Я ЭТО ВИДЕЛ"


   Франсиско Гойя "Какое мужество!"

   Белые стены Сарагосы были покрыты копотью, битый кирпич краснел, как живое мясо. Постаревшие родственники таскали Гойю по городу, рассказывая день за днем всю историю славной обороны. Как французы выслали парламентеров и предложили гарнизону сдаться. Как получили они краткий и гордый ответ – битва на ножах! Как в полусгоревшем театре поставили забытую трагедию Сервантеса. Как молоденькая офицерская жена, оставшись одна на батарее, палила картечью по наступающим цепям.
   Гойю потянуло к медным доскам, в мадридскую мастерскую, пропахшую смолой.
   В новых офортах он изобразит войну, какой увидел ее, – без игрушечных солдатиков и гарцующих генералов.
   Вместе со всей Испанией он оплачет мертвых – повешенных, обезглавленных, расстрелянных, заколотых штыками.
   Он расскажет о храбрецах, которых он видел во время своего тревожного путешествия. Артиллеристку из Сарагосы он тоже не забудет. Он посвятит ей один из самых ясных и чистых офортов. И рядом с маленькой тонкой женщиной на вечные времена останется подпись, сделанная восхищенным художником: "Какое мужество!"
   Никогда прежде он не рисовал так быстро и просто. Никогда еще в его офортах не было столько гибкости и силы.
   Он изобразил кровавую мглу, сгустившуюся над родной страной. Зарево близких пожаров выхватывало из тьмы фигуры людей, охваченных ужасом и болью.
   Часто его поседевшая голова падала на грудь, как у тех, кого расстреливали захватчики. Он переживал со своими героями последние минуты жизни, он ощущал холод ружейных стволов, направленных в сердце. И тогда под офортом появлялась горестная подпись: "Против этого нет средства..."
   Его мучило страшное воспоминание о придорожном дереве, увешанном обрубками мертвого тела. Он так и не узнал, кем был этот испанец. Может быть, партизаном, замученным без суда. А может быть, простым бродячим точильщиком, у которого нашли кухонный нож. Тогда, в дороге, кучер зло хлестнул мулов и крикнул: "Велика победа! Над мертвым-то!" От этих слов невозможно было отвязаться, и Гойя вывел их под своим офортом.
   Во все времена изобразительное искусство считалось немым по своей природе. Но в офортах Гойи гремели выстрелы и стонали раненые, раздавались отрывистые команды и проклятия. Тем страшнее были листы, где искусство возвращалось к безмолвию, где умолкал шум войны и над грудой непохороненных мертвецов звучал только одинокий голос художника: "Разве для этого вы родились?"
   Пропадая сутками в своей мастерской, Гойя думал, что не худо бы когда-нибудь собрать эти листки в большой альбом, достойный члена Академии художеств. А пока пусть будут они газетой для неграмотных. Пусть расхватывают их прямо из-под пресса все, кому охота. Как чистую воду. Как свежий хлеб.


ПО ЕГО ПРИМЕРУ

   Когда-то Гойя был единственным в мире художником, поднявшим голос против войны. С тех пор многое переменилось на свете.
   Человечество убедилось, что зверства наполеоновских карателей – совсем не предел жестокости. В словарях появились новые слова: "лагерь смерти", "душегубка", "газовая камера".
   В свое время Наполеон лучше других знал, как расставить пушки, чтобы в один день убить несколько тысяч человек. Рядом с генералами, уничтожившими Хиросиму, он выглядит пещерным невеждой.
   Тем нужнее для нас Гойя с его наследием.
   Каждый народ, страдавший от войны, помнит великого испанца. Многие художники брали с него пример.
   Во Франции – Пикассо, в Японии – Маруки и Акамацу, в Мексике – Сикейрос, в нашей стране – Пророков. У каждого из них своя манера и свой подход к искусству. Но всех их роднит верность правилу:
   "Искусство служит не только для украшения комнат. Это – оружие наступления и обороны в борьбе с врагом!"