Это славное громкое имя... (о Гавриле Державине и его стихотворении "Снигирь", посвященном Суворову)
Попробуй ответить, не задумываясь, что приходит тебе в голову при имени ДЕРЖАВИН. Гаврила Романович Державин. Не смущайся, если ответ будет короток или неожидан. И взрослые люди бормотали, будто школьники: "Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкая орды!"... Все мы, какое уж поколение школьников, учим оду Державина "Фелица", чтоб вскоре забыть ее. Что нам Фелица!
Ещё отвечают: как же, помним, грузный старик в алом сенаторском мундире при орденах и лентах, приподнимаясь над красным сукном экзаменационного стола, слушает лицеиста Пушкина. Такого юного, победительного. Это Пушкин легкими своими словами навсегда вколотил в нашу память образ Державина-старца: "Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил". Картина художника Репина только сделала образ зрительным, дала ему краски.
Сам Державин описал себя иным – юным, лихим солдатиком Преображенского полка в мундире "кургузом, с золотыми петлицами с жёлтым камзолом и таковыми же штанами сделанном, с прусскою претолстою косой, дугою выгнутой, и пуклями как грибы подле ушей торчащими, из густой сальной помады слепленными".
Не правда ли, непривычный, тяжёлый слог? Фраза движется, раскачиваясь и спотыкаясь, как карета на выбоинах. Так ведь это допушкинский язык и век восемнадцатый! Можно только удивляться тому, что Державин, вельможа, сановник, поэт Екатерининской эпохи, не вписывается в пышную, золочёную раму своего времени. Горячий и порывистый, не умеет он застыть в величавой парадной позе, как требует того время. Прямо к нам прорывается пронзительными, сердечными строками: "Что ты заводишь песню военну, флейте подобно, милый снигирь?"
А меж тем был он человеком своей эпохи и век свой втащил в стихи весь – с его победами, полководцами, вельможами, крепостными, иллюзиями, дворцовыми празднествами и медлительными усадебными летними днями.
Трёх императоров пережил Державин: он будет кабинет-секретарем Екатерины II, попадёт в опалу при Павле, станет министром юстиции в царствование Александра I. Но всего ближе мне юный солдатик, что бредёт зимним вьюжным вечером по московским слободам, разнося приказы офицерам полка о том, когда и куда надлежит им становиться на пост. Всю ночь приходится ему брести с Никитской на Пресню и дальше, за Москву-реку. Москва утопает в сугробах, таких глубоких, что однажды Державин час пробарахтался в снегу. В другой раз от своры собак пришлось тесаком обороняться: могли бы и заесть. Улицы пустынны. Редкие свечки протаивают в морозных узорах слабые мерцающие пятачки.
Когда выпадает свободный вечер и есть деньги на свечу, Державин до утра скрипит гусиным пером, пишет стихи. Спасибо немцу Розе, выучил его грамоте: грамота его кормит. Державин так беден, что даже не может снять комнату: он живёт в казарме вместе с крестьянскими парнями, сочиняет им весточки в деревню, за что сердобольные крестьянские жёнки подкармливают его щами.
Нам даже представить трудно: что за век такой – восемнадцатый, с первым годом которого родилась первая русская газета? И Академия
наук была создана прежде, чем школы. Грамотных людей в России, чуть отъедешь от столицы, – наперечёт. Вот почему каторжнику Розе, сосланному в Сибирь, разрешено было открыть школу.
У него Державин по слуху научился говорить по-немецки и полюбил срисовывать картинки. Забегая вперёд, хочу сказать, что эта любовь к картинкам не прошла для Державина даром:
в стихах его мы ощущаем вкус к живописи. Красками он наслаждается, как ребенок, выбирая из палитры самые яркие: пурпур, багрец, лазурь. А в стихотворении "Снигирь", – хоть сам проверь, – не положит он ни единого мазочка, ни пятнышка цветного, словно все стихотворение одел в траур. Да так это и есть!
Ах, как он молод, честолюбив, дерзок, горяч! Как хочется ему отправиться за границу, совершить военные подвиги, отличиться,
поймать случай. "Случай" – вот ещё слово, которому в XVIII веке придавали особый смысл. Это значит обратить на себя внимание вышестоящих,
сделать счастливую карьеру, достичь почестей, богатства, чинов.
Державин не подозревает ещё, что его счастливая судьба – поэтический дар. Когда в Москве случилась эпидемия, по дорогам стояли
карантины, проезжающих останавливали, окуривали одежду и вещи. Державину недостало терпения ждать, пока окурят его сундучок с рукописями: он сжёг стихи – и полетел дальше.
Однажды Державин доставлял приказ на квартиру офицеру Козловскому; тот читал друзьям стихотворную трагедию собственного сочинения. Пунш, свечи, расстёгнутые мундиры, кованые строфы – Державин задержался на пороге. "Поди, братец служивый, с богом, – махнул рукой Козловский. – Что тебе тут попусту зевать, ведь ты ничего не смыслишь".
Мог ли забыть поэт бесконечные десять лет солдатской службы, мог ли он забыть свою полуголодную, нетерпеливую юность? Он и не забыл. Не случайно держал он в клетке снегиря, выученного петь колено военного марша. Только что вернулся Державин с похорон Суворова и услышал, как насвистывает птица военный марш. Нехитрая мелодия бросила поэта к столу, и вот уже стихотворение "Снигирь" неровными строчками ложится на бумагу. Как эхо надгробного салюта, как дробь военных барабанов, ррраскатываются твёрдые звуки:
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат...
Он всегда восхищался Суворовым. Восхищался тем, что в жизни этого человека осуществились его, Державина, мечты о военном поприще. Тем, что он добыл для России все возможные, мыслимые и немыслимые победы. Не бог Марс, не Геркулес с могучими руками – щуплый, маленького роста россиянин, скорый на ногу и на острое словцо. Таким и нарисует поэт Суворова: на казачьей выносливой лошаденке (на кляче!), в белой расстегнутой рубахе, с непокрытой головой – портрет живой, не парадный. Особенно хорош сухарь, зажатый в руке, и солома, приставшая к фельдмаршальскому мундиру.
Суворов был близок Державину, тоже из обедневшего дворянского рода, тоже начинал свой путь с солдатской службы. Державин знал, что в стихотворении, посвящённом Суворову, он может поднять кубок прежде всего за солдат, за Суворова потом: полководец ценил и понимал солдата, считал его сердцем армии.
Поэт следил за всеми победами Суворова и каждую венчал своими одами. Порой Суворов предстает в них эдаким сказочным богатырём, который играет скалами, башнями, странами весело, размашисто, с лихой сказочной удалью:
Ступит на горы – горы трещат,
Ляжет на воды – воды кипят,
Граду коснётся – град упадаёт,
Башни рукою за облак кидает.
Но, пожалуй, ещё больше, чем победами, Державин восхищался удивительным достоинством Суворова, умением его и из поражений выйти победителем. Сам он не всегда чувствовал себя свободным от людей знатных, богатых, бывало, искал их милостей, покровительства. Иначе вел себя Суворов. Что было Павлу I до солдат! На армию он смотрел как на хорошо отлаженный механизм для вахт-парада. Он играл в живых солдатиков. Где-то я читала, что прежде чем выстрелить, надлежало выполнить около тридцати ружейных приемов. Суворов не мог примириться с этим, открыто высмеивал "прусские" игрушки, и Павел сослал его в Кончанское, лишив права носить военный мундир.
Суворов поселился в деревне. Мало кто знает, что прославленный полководец был широко образованным человеком. Он и в деревне умел найти себе занятие. С детства зная французский, он самостоятельно изучил польский, немецкий, финский и итальянский языки. А на старости лет принялся за турецкий. Он и стихи писал. И посвящал их Державину. Но в стихах Суворова гений полководческий чувствуется больше, чем поэтический – та же чёткость, быстрота, натиск. Так он рапортовал в письме дочке Суворочке:
Нам дали небеса
Двадцать четыре часа
......................................
И чтоб окончить вдруг,
Сплю и ем, когда досуг.
Суворов нашёл себе занятие в деревне: он выстроил школу для крестьянских ребятишек, играл с ними в городки и бабки. С ним коротали вечера друзья юности – древние историки. Но он был военачальником по природе, по страсти, по профессии. И когда союзные войска двинулись в поход на Францию, он не мог спокойно сидеть в деревенской тиши. Часами разглядывал он карты, рассматривал положение армий, как шахматную партию, мысленно менял ходы и позиции. И всё ему хотелось переиграть.
Но когда фельдъегерь, загоняя лошадей, зримчался в Кончанское с пакетом от императора – "Фельдмаршалу Суворову" было начертано на пакете, – Суворов отказался его принять. "Это не мне, – сказал он. – Фельдмаршал должен находиться при армии, а не в деревне". И Павлу пришлось уступить. "Веди войну по-своему, как умеешь", – вынужден был сказать император.
И семидесятилетний Суворов повел армию через Альпы, через черные зияющие пропасти, в которых бушевали каменные водопады, играли молнии и грохотали громы. Он по трое суток не слезал с коня, не спал по ночам, выжидая часа, чтоб поднять солдат. Сам кричал петухом, потому что по армии был отдан приказ выступать с первым криком петуха. И эту победу вырвал Суворов для России. Его собирались привезти в столицу торжественно, в золоченой карете, а въехал он в тряском возке больной огневицей.
И, конечно, не болезнь тому виной. Не заболей Суворов, что-нибудь другое непременно помешало бы чествованию. Золочёная карета могла понадобиться знатному вельможе. И главное – ему самому не нужны были пышные чествования.
Не первый раз являлся Суворов в столицу победителем. Державин был очевидцем, как праздновали свои победы Потёмкин и Суворов. И по случаю – оба в Таврическом дворце. Он мог сравнивать.
Пышное празднество, устроенное Потемкиным в честь победы над турками, поэт описал.
Играл оркестр роговой музыки в триста человек, невидимый хор гремел: "Гром победы раздавайся!" В зимнем саду на пригорках росли апельсинные и лимонные деревья, и плоды их, сделанные из стекла, светились в ночи фонариками. Золотой слон, на спине которого башней возвышались часы, шевелил ушами, глазами, хвостом, как только куранты начинали играть. Каких только чудес не повидал Державин в ту ночь! Что празднество! И в походе землянку Потёмкина обивали парчой, а войска он объезжал, по словам Державина, "на златозарном фаэтоне".
Суворов и во дворце вел себя, как на биваке. Несколько лет спустя после описанного празднества, остановившись в том самом Таврическом дворце, Суворов и там спал на соломе, как ему было привычно.
Фельдмаршал, генералиссимус, победитель турецких, польских, французских армий, он всегда оставался собой. С младости решив стать военным, он сознательно начал закалять себя, чтоб окрепнуть, избавиться от простуд.
Они впервые увиделись в Таврическом дворце, Державин и Суворов, обнялись, Суворов усадил Державина за обед. Так состоялось знакомство, начавшееся в письмах
и стихах.
Сам Державин пленялся дворцовыми красотами. На парчу, бархат, драгоценные камни он смотрел и как живописец, любуясь игрой красок, и как человек, для которого богатство было свидетельством удачи, знатности. В стихах своих пышность екатерининского двора он переносит даже на сдержанную северную природу – она завораживает нестерпимым блеском, слепит глаза. Есть у Державина лирическое стихотворение "Прогулка в Сарском селе", по сюжету незамысловатое: поэт катается с женой на лодочке, они слушают голос соловья, вокруг бушует лето, вокруг "крыл трепетанье". Посмотрите, к а к видит Державин петербургское лето:
...за нами вслед летела
жемчужная струя.
Сребром сверкают воды,
Рубином облака,
Багряным златом кровы...
Тем больше он ценил в Суворове неприхотливость, равнодушие к роскоши. Никогда не умирал в нём солдатик, бредущий через снежные завалы на Пресню, и испуганный мальчик, жмущийся к материнским коленям в бесконечных присутственных коридорах. Мать Державина не могла уплатить долг в пятнадцать рублей, оставшийся после смерти мужа, она вела бесконечные тяжбы, простаивала вместе с детьми в судах, ища
справедливости и жалости. Державин не забыл эти часы, и то, как досадливо отмахивались от бедной вдовы чиновники. Когда его назначили губернатором, он старался рассудить все дела по сердцу и закону, а к детям и вдовам был особо внимателен. Став кабинет-секретарем Екатерины II, он надеялся заинтересовать её существом дел и просьб. Екатерина хотела быть Фелицей, справедливой и просвещенной монархиней, но дотошность Державина докучала ей, вид череды
лакеев, нагруженных бумагами выше плеч, вызывал скуку. Равнодушие императрицы сердило Державина, ему не хватало терпения, он сам говорил о себе: "горяч и в правде чёрт". Однажды во время очередного доклада секретаря Екатерина II подозвала проходившего мимо кабинета придворного: "Сядьте тут. Этот господин, мне кажется, меня прибить хочет".
Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им:
Ум и сердце человечье
Были гением моим,
писал Державин. Он был воином, пожалуй, не меньше Суворова. "Фелицей" он пытался подсказать государыне, как надо править по законам и справедливости, борясь со злом, не унижая подданных. Он предлагал программу, Екатерине было лестно увидеть в стихотворении свой портрет.
Суворов чувствовал в Державине пылкого государственного мужа, ценил его "сердце человечье". Уже больной, ожидая смерти, он спросил у Державина, который навестил его, когда же тот напишет ему эпитафию.
– Много слов не нужно. Довольно сказать: здесь лежит Суворов.
– Помилуй бог, как хорошо, – вздохнул больной.
Так рассказывают современники о последней встрече поэта и полководца. Слова Державина написаны на могиле Суворова.
Все поэты XVIII века посвящали стихи Суворову, а помним мы державинского "Снигиря". Почему?
Потому, может быть, что поэзия того времени предпочитала изображать не людей – богов, героев. Поставили в честь побед Суворова памятник в Петербурге, и скульптор изваял его в виде бога Марса в шлеме с пышным султаном. А в стихотворении Державина великий полководец нарисован таким, каким он был: разъезжающий на кляче, кричащий петухом, жующий сухари – и от того ничуть не менее величественный и великий. Он и вождь, и полководец, и человек. И скорбит Державин не только по полководцу. В Суворове он потерял друга, живого человека. Стих поэта – обычно такой энергичный, звонкий, словно бы вылитый из металла, – на этот раз выводит заунывную, скорбную мелодию. А последняя строчка обрывается вздохом, подавленным, горестным, обрывается неожиданно, как сама жизнь:
Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами! – что воевать?..