Вот Давыдов!..
Портрет Дениса Васильевича Давыдова мастерской Джорджа Доу.
Возможно, стихов Дениса Давыдова ты не читал, но имя это должен был слышать непременно. Мужественное имя, навечно связанное для нас с войной 1812 года.
Жена Давыдова внука своего не разрешила назвать Денисом: "Денис Давыдов только один", – сказала она непреклонно. И правда, его не заслоняют даже такие талантливые военачальники, как Багратион и Кульнев. Рядом с ним – Пушкин, мягко улыбается Жуковский, тонко, умно поблескивает очками Вяземский, но и среди них он один вот такой – Денис Давыдов.
В него влюблялись друзья, посвящали ему стихи, если собрать их – получится целая книжка. Портрет прославленного партизана висел в замке Вальтера Скотта, на другом краю света. А взгляните на портреты Давыдова, рисованные его современниками: живописцы влюблялись в него, как мальчишки, – лихой красавец гусар глядит на нас с портретов. А между тем внешний облик Давыдова не был ни романтичным, ни героическим: росточка небольшого, голова круглая, нос вздернутый, прямо скажем, пуговица-нос.
Известен анекдот, записанный Пушкиным: "Главнокомандующий приказал доложить Вашему сиятельству, – рапортует Багратиону Денис Давыдов, – что неприятель у нас на носу и просит Вас немедленно отступить". "Неприятель у нас на носу? На чьем? – отвечает Багратион. – Если на твоем, так он близко, а если на моем, так мы успеем еще отобедать".
И мы, читатели, стоит прочесть стихи Дениса Давыдова или несколько страниц его крепкой, неутомимой – всегда в движении, на полном скаку – прозы, влюбляемся в него навсегда. Потому что в этом человеке счастливо сочеталось все то, чем привлекает подлинная мужественность, – храбрость, находчивость, острый ум, щедрость и молодость чувств, заразительная веселость и особое, неотразимое гусарское молодечество, прорывавшееся во всем – слове, жесте, поступках.
Кто так холил и берег свои чернокудрявые усы, "вывеску силы и мужества"? У кого еще в черных крепких волосах с юности пробивалась седая прядка – прядка эта неожиданная, партизанская, осветит стихи Языкова и Вяземского. А каким он был увлекательным рассказчиком! Рассказывая, он все представлял в лицах. По воспоминаниям друзей, и голос у Давыдова был особенный – хриплый, а по временам вдруг тоненький, фистульный.
Портрет Дениса Давыдова, имевшийся у Вальтера Скотта. Гравюра Д. Дайтона.
Впрочем, мы по стихам знаем этот особенный, ни на кого не похожий голос. Давыдов и стихами разговаривает столь же непринужденно и естественно,
как прозой. "Ради бога, трубку дай!" – кто еще писал так стихи в первые годы XIX века, в те поры, когда Пушкин с няней ходил гулять на
бульвар. (Да, трубку-то мы чуть не забыли, а она сопровождала Давыдова в военных походах, и на пиру, и в тиши кабинета.) Давыдов в полной мере обладал смелостью поэтической, в стихах он чувствовал себя как дома, нараспашку и набекрень, он умел хохотать во весь голос, озорничать. Только Давыдов мог написать собственную биографию, изобразив в ней себя полным героем, и напечатать ее в сборнике стихов, а авторство приписать своему сослуживцу, некоему генералу. Но друзья тут же догадались, кто автор, – слишком знакомый выразительны были интонация, юмор.
Он стал героем и собственных стихов: это он во главе стола, и он мчится "тайною тропой" в бурке кабардинской, и вместе с другом Сашкой Бурцовым он
затащит нас к себе домой, где...
"заменяет все диваны – куль овса.
Вместо зеркала сияет
Ясной сабли полоса:
Он по ней лишь поправляет
Два любезные уса".
Вот Давыдов! Вот портрет точный и романтичный! И он годился в герои стихов. Давыдов по характеру своему, по натуре герой... Это и почувствовал романист Вальтер Скотт,
повесив перед собой портрет Давыдова. Здесь пахло ненаписанным романом, полным военных приключений, толстым и не менее увлекательным, чем "Айвенго". Вокруг Давыдова события
вьются, как бабочки вокруг свечи. И все, что мы расскажем о Давыдове, мы расскажем с его слов, по его статьям, названия которых станут названиями главок. Итак...
"Встреча с великим Суворовым"
Летом 1793 года Денис Давыдов засыпал под топот казачьих лошадок, а будили его звонкие голоса труб. Лет ему было девять, и жил он в то лето вместе с братом в военной палатке, потому что отец командовал легкоконным полком. Однажды пришло известие, что в полк на учение должен прибыть Суворов. Сам Суворов, кумир братьев Давыдовых! Его "молниелетные походы, его громовые победы" волновали воображение подростков, игры которых состояли в маршировании и метании ружьем. В день учений мальчиков подняли за час до рассвета, уверяя, что Суворов нагим выбежит из палатки, ударит в ладоши, прокричит петухом, по этому сигналу трубачи затрубят генерал-марш и войско станет седлать лошадей. Но мальчики зря таращили глаза, скорый сухонький старичок поехал за войском в коляске.
И все-таки встреча с Суворовым определила всю жизнь Дениса Давыдова. "Я еще не умру, а ты выиграешь три сражения", – сказал он мальчишке. С этого дня Денис торопился поскорее осуществить предсказание. Едва исполнилось ему шестнадцать, он сел в кибитку и помчался в Петербург поступать в Кавалергардский полк. "Наконец, привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище его гения мукою и "треугольной шляпою", – пишет Давыдов.
"Вскоре загорелась война с французами", – продолжим мы словами Давыдова. В 1805 году Россия вступила в войну с наполеоновской Францией, и загорелось у Дениса желание попасть в действующую армию. Узнав, что в Петербург приехал фельдмаршал Каменский, Давыдов пробирается в гостиницу "Северную", где остановился фельдмаршал, находит нумер девятый и садится в коридоре, завернувшись в шинель. Ночью из своего покойчика выходит фельдмаршал с головой, повязанной тряпицей, в халате, с огарком свечи в руках – тут и бросается к нему Давыдов и молит взять его с собой в действующую армию.
Наконец мечта юноши исполняется – он назначен адъютантом к Багратиону, он едет к местам боев, к местечку Морунген. Он видит войско в походе, и вид войска навечно поражает его своей неприбранной красотой. "Не могу описать, с каким восторгом, с каким упоением я глядел на все, что мне в глаза бросалось! Части пехоты, конницы и артиллерии, готовые к движению, облегали еще возвышения справа и слева – в одно время как длинные полосы черных колонн изгибались уже по снежным холмам и равнинам. Стук колес пушечных, топот копыт конницы, разговор, хохот и ропот пехоты, идущей по колени в снегу, скачка адъютантов по разным направлениям, генералов с их свитами; самое небрежение, самая неопрятность одежды войск, два месяца не видавших крыши, закопченных дымом биваков и сражений, с оледенелыми усами, с простреленными киверами и плащами, – все это благородное безобразие, знаменующее понесенные труды и опасности, все неизъяснимо электризовывало, возвышало мою душу. Наконец-то я попал в мою стихию!"
Отныне не будет для него красоты более величественной, чем вид войска, возвращающегося из дела. И, пережив 1812 год, горечь поражений и отступлений и радость побед, он и для разбитой гвардии Наполеона найдет слова и краски великодушные и прекрасные: "Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти угрожаемых воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля!"
"Урок сорванцу"
Слова эти напишет опытный воин, прошедший войну 1812 года, а до этого войны со Швецией и Турцией, но пока перед нами мальчишка, не нюхавший пороха, он умирает от желания поскорее принять участие в настоящем сражении. Его только представили Багратиону, а он уже выпросился в первую цепь, будто бы наблюдать за движением неприятеля, а в самом деле для того, "чтоб погарцевать на коне, пострелять из пистолетов, помахать саблею и – если представится случай – порубиться".
Позиции русских и французов расположены были близко. Среди неприятельских фланкеров Денис Давыдов тут же облюбовал одного в синем плаще и медвежьей шапке, которого ему захотелось немедленно взять в плен. Он стал уговаривать казаков напасть на французов – те только посмеивались. "Я как бешеный толкнул лошадь вперед, подскакал к офицеру довольно близко и выстрелил по нем из пистолета. Он, не прибавив шагу, отвечал мне своим выстрелом, за которым посыпались выстрелы из карабинов его товарищей. То были первые пули, которые просвистали мимо ушей моих. Я подвинулся к нему еще ближе, замахал саблею и принялся ругать его на французском языке, как можно громче и выразительнее. Я приглашал его выдвинуться из линии и сразиться со мною без помощников". Вероятно, бывалый французский воин, как и казаки, только посмеялся над неистовством необстрелянного юнца. Но на этом приключения первого военного дня Дениса Давыдова не окончились.
Когда Багратион послал его к егерскому полку с приказом оставить занимаемый лес и отступить к деревне Вальсдорф, он тотчас вообразил себя полководцем, который исправит промахи Багратиона и впишет в историю новую победу. Он уговорил урядника наступать вместо того, чтоб отступить. Но так или иначе после короткого сражения пришлось выполнить приказ Багратиона: численный перевес противника был очевиден. Наш неудачливый полководец возвращался в штаб "пасмурный, как Наполеон после Ватерлоо", и не сразу заметил, что его настигают шесть французских егерей. А он и пистолеты не успел перезарядить. Всадники были так близко, что один схватил Давыдова за шинель. К счастью, застегнутая всего на одну пуговицу, она расстегнулась и осталась в руках неприятеля. Во всю мочь погнал он лошадь, впереди оказалось болото, лошадь провалилась по брюхо. Ох, не сносить гусару головы, того и гляди, первый день окажется последним его днем! Но тут из лесу выехали двадцать казаков, неприятель обратился в бегство, а молодец наш был спасен. Вот каким был первый день сражений Давыдова, вообразившего себя храбрым полководцем. И можно представить, сколько веселых минут доставил он друзьям, рассказывая об этом дне, как весело смеялся над глупым мальчишеством своим. И все-таки это был счастливый день Давыдова!
"Дневник партизанских действий"
Давыдов – партизан. Гравюра А. Афанасьева.
Кто же не знает о Бородинском сражении? Но мало кто знает, что Бородино было поместьем Давыдовых и Денис Давыдов провел здесь свое детство. А теперь он глядел на знакомые поля и равнины – и ничего не узнавал. "Дом отеческий одевался дымком биваков: ряды штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на родимых холмах и долинах. Там, на пригорке, где я резвился и мечтал, где я с алчностью читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о перекатах грома русского оружия на границах Франции, там закладывали редут Раевского – красивый лесок перед пригорком обращался в засеку и кипел егерями, как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам и болотам. Все переменилось!"
Здесь пятого сентября Багратион сообщил Давыдову, что Кутузов принял его план партизанской войны. Шестого сентября он последний раз участвовал в бою как гусар Ахтырского полка, а на следующий день принял командование над пятьюдесятью гусарами и восьмьюдесятью казаками.
План партизанской войны был очень прост. Каждый человек в России, дворянин и простой крестьянин, ощущал горечь и боль за свою землю, вся Россия объединилась в одном чувстве. В том и состояла смелость Давыдова, что он понял это чувство, и понял, что здесь и лежит сила, которая остановит врага. Конечно, план включал в себя многое: не давать покоя вражеской армии, идти за ней по пятам, уничтожать обозы с продовольствием и снарядами, мгновенно узнавать все планы противника и столь же мгновенно разрушать их. Но главная-то мысль заключалась в том, чтоб превратить войсковую партизанскую войну в общенародную, чтоб поддерживать дух крестьян, вооружить их. Давыдову принадлежат слова грандиозной мощи и силы, так и кажется, что написал их Гоголь, слова, продиктованные верой в русский народ: "Не разрушится ли, не развеется ли, не снесется ли прахом с лица земли все, что ни повстречается, живого и неживого, на широком пути урагана, направленного в тыл неприятельской армии, занятой в то же время борьбою с миллионного нашею армией, первою в мире по своей храбрости, дисциплине и устройству? Еще Россия не подымалась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется!"
Правда, поначалу партизан приняли за французов и встретили в штыки, а точнее – в вилы, но Денис Давыдов надел кафтан, отпустил бороду и заговорил на языке народном. И вскоре его партизанский отряд вырос, к нему присоединились мужики и отбившиеся казаки. Жизнь была ночная, потайная. Днем отсиживались в лесах, без огней, под крышей неба. Ночью выезжали к селам, где стояли французы, отбивали отряды с продовольствием, брали врагов в плен. Десятки раз проходили они через вражескую армию во всех направлениях. А ведь таких отрядов вскоре стало множество, и Наполеон взмолился, прося Александра I прекратить эту ужасную партизанскую войну.
А в минуты особо решительные партизанские отряды соединялись и совместными действиями разбивали противника. Так они выбили французов из Ляхова, взяли огромную партию пленных и дальше пошли преследовать врага, освобождая русскую землю.
Это была уже поверженная, а не победительная армия, хотя русским войскам предстояло еще пройти многие и многие километры – до Парижа, но исход войны уже был решен. А знаете, кто вместе с Давыдовым въехал в Париж? Французский барабанщик Винцент, которого партизаны взяли в плен и пожалели: он был совсем молоденький, мальчишка шестнадцати лет. Его одели в кафтан, и он жил вместе с партизанами. Наверное, детям своим и правнукам рассказывал он об удивительных приключениях и странных русских людях, вот только жаль, воспоминаний не оставил. Давыдов отдал его прямо в руки отцу, и за эту широту, за великодушие, за мужество, не переходящее в жестокость, особенно люблю я Давыдова.
И мне хочется, чтоб мы с вами расстались с ним в эту минуту, в час торжества и победы, пока он на крепкой казацкой лошади, с заиндевевшей черной бородой. Он хотел, чтоб его запомнили не в тиши кабинета за письменным столом, где он писал свои военные записки, и не помещиком села Мары, отъезжающим на охоту, не воспитателем пятерых сыновей – он хотел, чтоб запомнили его партизаном, героем 1812 года. В биографии он писал: "Мир и спокойствие – и о Давыдове нет слуха, его как бы нет на свете; но повеет войною – и он уже тут, торчит среди битв, как казачья пика... Вот Давыдов!"
Так он писал в прозе и твердил в стихах:
Нет, не наезднику пристало
Петь, в креслах развалясь, лень, негу
и покой...
Пусть грянет Русь военною грозой, –
Я в этой песне запевало!