Евгений Баратынский (1800–1844)

   Рождение Евгения Абрамовича Баратынского совпало с календарным началом XIX века. Его ровесники входили в поэзию смолоду, их ранние шаги были беззаботными и уверенными. Так объявляло о себе первое поколение нового века – пушкинская шеренга.
   Баратынскому выпала иная судьба. Отроческие годы поэта прошли в пажеском корпусе, готовившем кадровых офицеров. До четырнадцати лет его вряд ли можно было отличить в гурьбе кадетов.
   Но вскоре его самостоятельный нрав обозначился резкими штрихами. Дома с некоторым испугом читали письма: "Я не смогу служить в гвардии, – ее слишком берегут: во время войны она ничего не делает и остается в постыдной праздности... Я чувствую, что мне всегда нужно что-либо опасное – без этого я скучаю". В своем воображении он постоянно примеривал одеяние благородного разбойника, странствующего по свету.
   Впрочем, фантазер жаждал действия – так в корпусе возникло "общество мстителей". "Нас было пятеро, – вспоминал позднее Баратынский. – Мы собирались каждый вечер на чердак после ужина. По общему условию ничего не ели за общим столом, а уносили оттуда все съестные припасы, которые можно было унести в карманах, и потом свободно пировали в нашем убежище... Выдумав шалость, мы по жребию выбирали исполнителя: он должен был отвечать один, ежели попадется; но самые смелые я обыкновенно брал на себя как начальник".
   Игра в разбойники кончилась горько: одна из проказ настолько прогневала начальство, что Баратынский был исключен из корпуса. Родственники увезли его в деревню, в уединение, охраняемое томами античных и французских писателей из прекрасной семейной библиотеки. Здесь он впервые ощутил вкус к стихам.
   Осенью 1818 года Баратынский возвращается в Петербург. Он быстро и прочно сближается с литераторами, которые не принимали на веру чужое мнение, а опирались в своих сочинениях на собственный вкус, в своих поступках – на собственную совесть. Среди них встретил Баратынский и Пушкина, поражавшего мгновенным переходом от ребячливости к недетскому вдохновению.
   Через некоторое время Баратынский поселился вместе с лицейским другом Пушкина – поэтом Антоном Дельвигом. Баратынский нашел в нем не только приятного компаньона, но и чуткого, взыскательного литературного наставника. Наконец-то оказавшийся в писательском мире Баратынский всерьез осваивает поэтический опыт предшественников и современников. Этой школой он овладел почти стремительно.
   В 1820 году Баратынский получил назначение в полк, квартировавший в Финляндии. Эта северная страна оказалась благодатной для его таланта. Здесь почерк поэта окреп. Из-под пера Баратынского выходят искусные лирические миниатюры – короткие, иногда очень короткие стихотворения, в которых выражено какое-нибудь одно глубокое чувство. Свою печаль он передает с пронзительной достоверностью. Прочитав элегию "Признание". Пушкин назвал ее "совершенством", сказав, что после Баратынского не станет печатать своих элегий.
   Зорко вглядывавшийся в окружающую его жизнь, Баратынский, подобно Пушкину, не скрывал от себя беды крепостной России. Царевых прислужников – от всесильного министра Аракчеева до литературного доносчика Булгарина – Баратынский клеймил в язвительных эпиграммах. В Финляндии он написал поэму "Эда", в эпилоге которой открыто выражает сочувствие народу, подвластному царям:

Но слава падшему народу!
Бесстрашно он оборонял
Угрюмых скал своих свободу.

   В январе 1826 года Баратынский выходит в отставку. Поэт распрощался с Финляндией, которую он величал пестуном своей поэзии. В это же время царь жестоко расправился с участниками восстания декабристов. Товарищам-декабристам посвящены строки Баратынского:

Я братьев знал; но сны младые
Соединили нас на миг:
Далече бедствуют иные,
И в мире нет уже иных.

   Пожалуй, никому из современников Баратынского не было дано выразить неустройство человека в эту эпоху с такой глубиной, как ему.

О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.

   В поэзии Баратынского 30-х годов произошло удивительное слияние мысли и чувства. Восхищаясь этим чудом, мы редко вспоминаем, что стоило оно своему творцу. Каждое произведение поэта – работа, дело, труд, огромная самоотдача.
   С годами сумеречность – постоянная грусть, печаль – становится господствующим настроением поэта. (Последняя книга его стихотворений так и называлась – "Сумерки".) Баратынский как бы говорил своим современникам: не стройте иллюзии. И еще: идите своими путями.

Не ропщите: все проходит,
И ко счастью иногда
Неожиданно приводит
Нас суровая беда.

   Эти слова тогда выслушали крайне невнимательно – их почти не расслышали.
   Баратынского забывали. И, одиноким взглядом изучая действительность, поэт совершил еще одно чудо: он разглядел контуры будущего. Едва только раздался грохот "железки" – первой железнодорожной ветки, соединившей Москву и Петербург, – Баратынский писал о том, что "век шествует путем своим железным". Еще за десятилетия до крестьянской реформы 1861 года, положившей начало перестройке русской экономики, Баратынский писал о поколениях, которые "промышленным заботам преданы".
   В последней книге Баратынского немало образов, исполненных такой мощной зримостью, что они вполне могут соперничать с перлами гениев. Пять слов понадобились Баратынскому, чтобы отпечатать в нашем сознании образ поздней осени: "тощая земля в широких лысинах бессилья". Такое не может осенить поэта случайно: это примета высокого дара.
   Впрочем, сам Баратынский не склонен был высоко оценивать свои поэтические способности:

Не ослеплен я Музою моею:
Красавицей ее не назовут...

   И в этом же стихотворении он предложил скромное, изысканное определение своей поэзии, обладающей "лица необщим выраженьем".

   ...Ранняя смерть Баратынского (в 44 года) воспринимается ныне болезненней, чем при первом известии. На суде времени отчетливо высветились очертания его таланта, так много открывшего нашему веку. Приобщиться к его поэзии трудно. Но это счастливый труд. И лучшей наградой этому труду явится то, что станешь человеком, о котором Баратынский писал:

...душа моя
Окажется с душой его в сношеньи...