В некотором царстве (страницы из жизни А. Н. Афанасьева)

   Все вы, конечно, хорошо помните сказки про Колобок, Царевну-Лягушку, Василису Прекрасную. А знаете ли вы, что первый сборник русских народных сказок был издан в 1855 году? Огромный научный труд по собиранию множества народных сказок выполнил известный исследователь фольклора Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871).
   Жизнь А. Н. Афанасьева была не так уж бесхитростна и проста, как считали даже близкие ему люди. Тихий архивный чиновник Афанасьев был тайным корреспондентом "Полярной звезды" – общественно-политического журнала, который издавали за границей А. И. Герцен и Н. П. Огарев. И, вероятно, не без их помощи появились за рубежом афанасьевские сборники: сатирические "Русские заветные сказки", высмеивающие помещиков и духовенство, и "Народные русские легенды" (были запрещены цензурой в России до 1914 г.).
   Здесь рассказывается о нескольких эпизодах из жизни сказочника Афанасьева.

КОЛОБОК

   На остановке кондуктор вынимает из железных ящиков остывшие кирпичи и кладет на их место горячие. В вагоне холодно. Декабрь начался лютыми морозами.
   Афанасьев ставит на горячий ящик застывшие ноги. Он сидит на диванчике в зимнем пальто; не снимая перчаток, держит в руках газету. Но читать не удается. Сидящий напротив молодой чиновник ведомства народного просвещения говорит, не умолкая, от самой Москвы.
   – Но реформа не может не изменить общественных отношений; вы со мной не согласны, милостивый государь?
   – Я лицо архивное, в современных вопросах плохо разбираюсь, – вежливо улыбается Афанасьев. – Моя стихия – пыль времен.
   – И все-таки...
   Афанасьев украдкой достает из кармана часы: неужели так проговорит до самого Питера? Все двадцать два часа без передышки?..
   Быстро темнеет. Кондуктор приносит фонарик со свечой и прицепляет к ручке дивана.
   – Разрешите? – сосед-чиновник прикуривает от свечи сигару.
   – Спокойной ночи, милостивый государь, – отзывается Афанасьев, плотней запахивает пальто и, закрыв глаза, откидывает голову на спинку дивана.
   Сосед тотчас замолкает. Афанасьев слышит его обиженное сопенье. Через несколько минут оно переходит в спокойный и сладкий храп.
   Афанасьеву не спится. Надо собраться с мыслями перед завтрашним днем.
   Итак...
   Месяцев восемь назад, ранней весной кто-то (Афанасьев старательно вычеркивает из памяти имена) сказал, что в Москву приехал человек от Герцена и хочет его, Афанасьева, видеть. Человек был не простой. Звали его Василий Иванович Кельсиев. Афанасьев знал, что правительство охотится за Кельсиевым, считая его одним из главных агентов Герцена и Огарева – "лондонских пропагандистов", как их именовали. Кельсиев прибыл в Россию тайно, с паспортом "турецкого подданного Яни", разыгрывать турка или кого другого для Кельсиева не трудно – свободно говорит на четырнадцати языках.
   Афанасьев назначил "турецкому подданному Яни" свидание у себя дома. Беседовали о лондонских изданиях, о положении дел в России, о пересылке материалов для "Колокола" и "Полярной звезды". Кельсиев расспрашивал о раскольниках – людях, которые стояли за старую "чистую" веру и выступали против казенной церкви. Он полагал, что раскольники могут стать силой в революции. Афанасьев в раскольничью революцию не верил, но некоторые секретные документы о раскольниках хранились у него в архиве. Встретились еще раз-другой и расстались. Вскоре Виктор Иванович Касаткин – Афанасьев даже в мыслях поправился: "кто-то" – сообщил ему, что Кельсиев благополучно исчез из пределов Российского государства.
   Летом в Петербурге арестовали Чернышевского, его сподвижника Николая Серно-Соловьевича и нескольких знакомых Афанасьеву людей. Прошел слух, что властями задержан служащий петербургского торгового дома "Фрум, Грегори и К°", некто Павел Александрович Ветошников, который возвращался из Лондона и вез, между прочим, письма Герцена, Огарева и других "преступных лиц". В письмах было названо немало имен. Афанасьеву шепнули, что тайный приезд Кельсиева в Россию стал известен правительству.
   На всякий случай Афанасьев сжег кое-какие бумаги, припрятал дневник, убрал с книжных полок лондонское издание "Народных русских легенд" и стал ждать. Прошел месяц, два – Афанасьев успокоился. Вроде бы, пронесло.
   В конце сентября вдруг допросили московского купца Шибаева и отставного офицера Петровского. Афанасьев знал, что они были связаны с Кельсиевым. Он встревожился. Но опять прошел месяц, два – тихо. И Афанасьев окончательно поверил: пронесло.
   Он не знал тогда, что имя его уже внесено в изящную записную книжечку генерал-майора Дренякина, известного жестокими усмирениями крестьянских бунтов и теперь присланного из столицы в Москву с приказом выловить всех, кто так или иначе связан с "лондонскими пропагандистами". Афанасьев не ведал, конечно, и о том, что Дренякин не производит арестов, чтобы избежать шума, "не спугнуть", но уже доложил в Петербург, что все подготовил и может арестовать подозрительных "тонко и хорошо".
   К Афанасьеву пришли неожиданно в конце ноября. Показали предписание о проведении обыска. Быстро заглянули в платяной шкаф, порылись в сундуке со старыми вещами. В кабинете задержались. Доставали, по одной, книги с полки, перелистывали, трясли – не спрятано ли что между страницами. Жандармский офицер сидел около стола в кресле, внимательно читал бумаги. Котофей Иванович, уже почти седой от старости, неслышно ступая, вошел в кабинет, удивленно огляделся, потянулся лениво и прыгнул, по привычке, должно быть, на колени сидевшему за столом офицеру. Жандарм вздрогнул от неожиданности, вскочил, зло сбросил на пол Котофея да еще и ногою пнул. Перевел дух, взглянул сердито на неподвижно сидевшего в углу Афанасьева и пробормотал: "Прошу прощенья". И снова зарылся в бумаги. Часа в три ночи – словно кто шепнул им одновременно – вдруг спохватились, застегнули шинели, откозыряли и тотчас исчезли.
   Наутро сторож-инвалид помог Афанасьеву привести библиотеку в порядок.
   – Ваш благородь, а Котофей-то пропал. Обыскались – нигде нету. Не к добру это, ваш благородь, когда кошка из дома уходит.
   "Кошке хорошо, – думает Афанасьев, – не понравилось – и ушла. А вот человек попробуй уйди! Человек под надзором. Чтобы проехать по железной дороге из Москвы в Петербург, мало взять билет – надо еще паспорт сдать обер-кондуктору".
   Он снова прикидывает, о чем его могут спросить завтра, готовит ответы. Вспоминает первый допрос у Дренякина. С Кельсиевым не знаком, в глаза не видел. В Москве-то встречались один на один, а если и знал кто, так доказать не сумеет. С Касаткиным – он вовремя скрылся за границу – редактировали вместе журнал "Библиографические записки", занимались литературой – не политикой. Путешествуя по Европе, он, Афанасьев, действительно посетил Лондон, однако Герцена не видел – интересовался лишь достопримечательностями британской столицы. Каким образом "Русские народные легенды" оказались изданными в Лондоне, понятия не имеет, кстати, они появились там задолго до того, как он отправился путешествовать.
   Надо стоять на своем: не знаком, не встречался, не знаю.
   Афанасьев вдруг вспоминает, как давным-давно, в гимназии, хотели его высечь, а он не дался. И не высекли.
   Он вспоминает недовольное замечание министра Уварова по его адресу, печатные доносы Булгарина, гнев митрополита Филарета, тайные посылки Герцену – все пока обходилось...
   Хорошо бы соснуть хоть часок для свежести мысли.
   За окном ни зги не видать, безлунная ночь, метель. Громко стучат колеса, вагон потряхивает.
   Все обойдется. В лад бойкому колесному перестуку в памяти его мечется веселая песенка:

– Я от дедушки ушел,
Я от бабушки ушел...

   ... Афанасьев просыпается, когда поезд, сбавив ход, медленно ползет вдоль перрона.
   Столица Российской империи, город Санкт-Петербург.
   В вагон на ходу прыгает обер-кондуктор, открывает висящую через плечо кожаную сумку с ярко начищенными медными защелками, пряжками, со множеством карманов и карманчиков – начинает выдавать паспорта.

АФАНАСЬЕВ НАПЕВАЕТ ПЕСЕНКУ

   Секретарь особой следственной комиссии, внимательно оглядев кончик пера, чтобы, упаси бог, кляксы не получилось, старательно выводит на чистом листе:
   "1862 года декабря 9 дня. Допрос вызванному из Москвы надворному советнику Афанасьеву..."
   Стол, покрытый зеленым сукном, портрет государя в рост.
   "Какая тоска, – думает Афанасьев, – стоит посетить хотя бы одно присутственное место – и знаешь наизусть, что будет во всех остальных".
   Появляется председатель комиссии князь Александр Федорович Голицын, доверенный человек царя.
   Герцен называл Голицына – "отборнейший из инквизиторов".
   Афанасьев вдруг вспоминает, что Голицын вел когда-то следствие по делу молодого Герцена. Тогда и князь был моложе: его называли Голицын junior, Голицын младший.
   "Забавно, – думает Афанасьев, – я, кажется, наследую не только друзей, но и судей Герцена".
   Князь Голицын, не задерживаясь, приступает к допросу. Он вежлив, не настойчив, всем своим видом словно хочет показать, что вот-де выпала на его долю не слишком приятная обязанность задать несколько вопросов и записать ответы – он ее и выполняет.
   Афанасьев в первые минуты чувствует, что тон князя его успокаивает, словно усыпляет; он спохватывается – с "отборнейшим из инквизиторов" надо держать ухо востро.
   Но вопросы пустячные. Афанасьев предвидел их, как предвидел зеленое сукно на столе и портрет царя.
   Встречались ли в марте сего года с государственным преступником Василием Ивановичем Кельсиевым, приезжавшим в Россию с подложным паспортом турецкого подданного? Каковы ваши отношения с ныне пребывающим за границей Виктором Ивановичем Касаткиным, обнаруженные письма которого указывают на его преступные мысли и намерения? Находясь два года назад в Лондоне, случалось ли вам посетить проживающих там преступных пропагандистов? Знакомы ли вы с... Названы несколько имен.
   Про "Легенды", изданные в Лондоне, даже не спросили.
   С Кельсиевым не знаком. С Касаткиным редактировал ученый журнал "Библиографические записки". У пропагандистов в Лондоне не был. Из названных лиц двоих знает, а одного видел мельком.
   Приводят какого-то человека – лицо его показалось Афанасьеву знакомым, – не он ли в первый раз провожал Кельсиева до архива?
   – Знаком ли вам этот господин?
   – Нет.
   – А вы, сударь, могли бы чем доказать, что сидящий перед вами господин Афанасьев принимал в Москве государственного преступника Кельсиева?
   Афанасьев чувствует: все внутри сжалось в комок.
   – Нет. Доказательств не имею. Человека уводят.
   – Итак?..
   Итак, он, надворный советник Александр Николаев Афанасьев, категорически отрицает свое знакомство с Кельсиевым, он категорически отрицает...
   – Комиссия не имеет к вам более вопросов, милостивый государь, – вежливо говорит князь Голицын. – Вы можете возвратиться по месту жительства и продолжать исполнение своих обязанностей.
   Идя к двери, Афанасьев слышит размеренный голос Голицына, князь диктует секретарю:
   – ... и поскольку на допросе не сознался и на очной ставке уличен не был...
   Прикрывая за собой тяжелую белую дверь, Афанасьев, сам того не замечая, бормочет:

– И от волка ушел.
И от медведя ушел...

ПОМЕТКА НА ПОЛЯХ

   От старой лисы Голицына Афанасьев не ушел.
   И хотя в ходе следствия улик против Афанасьева не было обнаружено, хотя в приговоре, который вынесут только через два года, будет сказано, что надворный советник Афанасьев по настоящему делу от суда освобожден, были еще негласное следствие и негласный приговор.
   Не обошлось.
   Тот же секретарь, который на заседании следственной комиссии записывает, что Афанасьев ни в чем не уличен, строчит под диктовку председателя комиссии князя Голицына доклад его императорскому величеству:
   "Имея в виду, что чиновник сей обвиняется в сношениях с Кельсиевым и, служа в Московском архиве министерства иностранных дел, может содействовать неблагонамеренным людям к приобретению из архива таких документов, которые без разрешения правительства открыты быть не могут, я полагал бы нужным обратить на это обстоятельство внимание министра иностранных дел для зависящих от него распоряжений".
   И Александр Второй собственноручно начертал карандашиком на докладе князя Голицына: "Необходимо".
   С этой минуты никого уже не интересуют ни убедительные ответы Афанасьева, ни опровергнутые им улики, ни показания других обвиняемых, ни приговор, хотя все это, сменяя один другого, записывают и переписывают аккуратные исполнительные секретари, и нумеруют листы – сотни листов, и укладывают их в папки, и нумеруют папки, и складывают их на зеленое сукно – к ногам государя императора: огромный портрет его во весь рост висит над столом, за которым заседает комиссия.
   С декабря 1862 года судьбу Афанасьева решает одно слово, начертанное царским карандашом: "Необходимо". С 1863 года надворный советник Афанасьев уволен и в списках министерства не числится.
   Раз или два в неделю Александр Николаевич появляется у Ивановского монастыря, в доме, где прожил тринадцать лет, – в архиве служит родственник Афанасьева, Иван Федорович Аммон, женатый на его сестре. Иван Федорович старается помочь Афанасьеву, как стараются помочь ему остальные друзья, но все обременены семьями, средства у всех невелики.
   Александр Николаевич приходит в дом, берет у сестры свечу и отправляется в сарай. Там свалено его единственное богатство – библиотека. Больше ее некуда девать, – новая квартира тесна. Александр Николаевич отбирает десятка полтора книг, перевязывает бечевкой. Покупатели всегда находятся: книги у Афанасьева редкие, есть даже рукописные. Сначала он отбирал и связывал в пачки те, что меньше ему дороги, потом стал вязать подряд. Афанасьев невесело шутит: "Прежде книги питали меня мыслями, теперь – хлебом".
   Три года Афанасьев ищет службу.
   За него хлопочут в Москве, в Туле, в Нижнем Новгороде, ему шлют обнадеживающие письма – губернатор согласен и, кажется, есть рука в министерстве, – но всякое прошение, как на глухую стену, натыкается в конце концов на царское словечко "необходимо".
   ... Наконец, после трех лет мытарств первый издатель русских сказок, известный ученый и литератор Александр Николаевич Афанасьев получил место помощника секретаря в Московской городской думе.

ДОЛГ ПЕРЕД БУДУЩИМ

   Целый день Афанасьев переписывает бумаги, составляет ведомости, подшивает документы в папки. Иногда чувствует, что перо примерзло к озябшим пальцам, что спину не разогнуть. А вечером он добирается до своей нетопленой квартиры, перешагивает через порог и оказывается в золотом царстве сказки, куда шагнул еще юношей.
   Каждую копейку Афанасьев бережет на издание "Русских детских сказок", отбирает из народных сказок те, что ребятам всего интересней. Он копит скудное секретарское жалованье, гонорар за статьи, чтобы оплатить художнику картинки к сказкам, как же это – детские сказки без картинок!
   Богатый петербургский издатель, зная бедственное положение Афанасьева, предложил, – сперва, конечно, подсчитав барыши, – продать ему право выпустить детские сказки. Афанасьев отказался, – он считал это своим делом.
   Труд этот Афанасьев задумал давно – еще в те далекие дни, когда составлял первый выпуск своих сказок.
   Тогда казалось, что впереди долгие годы, теперь он торопится. Вечером, придя со службы, быстро сбрасывает потершийся на локтях сюртук, натягивает серую вязаную фуфайку и снова – к столу.
   Он подарит детям сказки про теремок, про лису и журавля, про пузырь, соломинку и лапоть, про шустрого колобка, который катится по дорожке и поет свою веселую песенку.
   Афанасьев вспоминает давние прогулки в Тимонино, на даче Щепкиных, тихую опушку, яркие цветы иван-да-марьи, широко открытые потемневшие глаза ребят, которые слушают сказки. Те мальчики и девочки давно выросли, иногда приходят от них приглашения на свадьбу.
   Но ходить по свадьбам ему недосуг. Он спешит рассказать сказки детям этих выросших детей, их внукам, правнукам, – он хочет, чтобы все дети, которые будут, пока стоит земля, узнали и полюбили народную сказку. Он хочет, чтобы они поверили, как искони верит народ, что на земле торжествует справедливость, добро, правда.

Рисунки К. Савкевич