А. Ладас. Тюлень, который не умел плавать

   Я очень огорчаюсь, когда тюленей путают с морскими львами. Морские львы – это незатейливые цирковые клоуны. Тюлени же существа с грустными глазами. Чаще всего они кажутся беспомощными и одинокими. Во всяком случае, Панайоти почти всегда выглядел именно так.
   Преданность и горячее стремление быть любимым были, по-видимому, основными чертами его характера, возможно, потому, что он потерял мать ещё совсем маленьким, а вскоре я спас его от ужасной смерти. Я говорю «его», хотя мне так и не удалось выяснить, к какому полу он принадлежит. Но когда я его увидел в первый раз, он выглядел и вёл себя, как испуганный мальчуган, который изо всех сил старается быть храбрым.
   В те времена я абсолютно ничего не знал о тюленях. Я понятия не имел, на что обрекал себя, когда распорядился, чтобы Панайоти доставили на мою шхуну. Я сознавал только, что зрелище медленной смерти маленького существа, которое оставили под грудой камней на солнцепёке, совершенно непереносимо для меня. У меня кровь начинала кипеть при мысли о том, что шестеро здоровенных рыбаков оказались слишком суеверными для того, чтобы убить животное, и предпочли замуровать его, убеждённые, что приносимое им несчастье разделится в таком случае поровну на всех шестерых. Греческие рыбаки беднее и суевернее большинства других моряков, поэтому нет ничего удивительного в том, что они ненавидят и боятся тюленей.
   Средиземноморский тюлень – его часто называют белобрюхим монахом – умное животное. Он давно уже обнаружил, что гораздо легче поедать рыбу, попавшую в сети, чем охотиться за ней. Монах непривередлив, и у него острые зубы. Поэтому он не утруждает себя излишней работой – выбирать рыбу из сетей. Он попросту глотает её вместе с большими кусками невода. Нередко он так портит сети, что их даже невозможно починить, а сети – это пропитание рыбака, к тому же они очень дороги. Таким образом, когда в греческой деревне раздаётся крик: «Тюлень!», то это вопль отчаяния.
   Суеверный страх, который испытывают перед тюленем, так же реален, как и ненависть к нему, хотя его и труднее объяснить. Привратник в доме, где жила моя бабушка, был прежде капитаном и дважды возвращался в гавань, неся большие убытки после того, как перед носом его шхуны проплывал тюлень. Он был твёрдо убеждён, что потерял своё судно при столкновении с другим только потому, что пренебрёг третьим таким предупреждением.
   От него я впервые услышал предание о Горгоне, чудовищной сирене, плавающей в синем Эгейском море. Она поднимается из воды и останавливает корабли. Она смотрит в глаза капитану и спрашивает, жив ли Александр Великий. Тот отвечает: «Да, он жив и правит государством». Тогда она разрешает продолжать плавание. Но если капитан не знает легенды и отвечает «нет», тогда и он и корабль отправляются на дно.
   Легенда гласит, что Александр добыл маленький сосуд с водой из источника бессмертия. Его сестра нашла сосуд и из любопытства выпила воду. На смертном одре Александр потребовал этой воды и узнал, что её выпила сестра. Последними его словами были слова проклятия. Сестра хотела покончить жизнь самоубийством, бросившись со скалы в море. Но так как она выпила воду из источника бессмертия, ей это не удалось, и с тех пор она живёт с сознанием своей непоправимой вины. Время от времени она подымается на поверхность, в надежде встретить какого-нибудь моряка, который сказал бы, что Александр не умер.
   Как это получилось, что тюленя отождествили с сиреной, сирену – с древним чудовищем со змеями вместо волос, а это чудовище – с сестрой великого Александра, я не представляю. Но обо всех этих вещах я услышал позднее, а что касается тюленей, то тут я и вовсе ничего не знал. У меня было самое превратное представление об их повадках и образе жизни. Я только хотел спасти Панайоти, хорошенько накормить его рыбой и затем выпустить на волю.
   Но с самого начала всё пошло шиворот-навыворот. Когда жалкий, весь покрытый грязью Панайоти был доставлен на борт, он наотрез отказался иметь дело с рыбой, которую я принёс ему к обеду.
   Каждый раз, когда я предлагал ему рыбку, он отворачивался и принимался плакать. Издаваемые им звуки могли тронуть и каменное сердце: это было что-то среднее между уаканьем младенца и блеянием ягнёнка. Я испробовал всё. Натирал ему нос рыбой, но он только громче рыдал. Засовывал рыбу ему в рот – он выплёвывал её. Решив, что рыба, может быть, слишком велика, я нарезал её и старался протолкнуть кусок ему в глотку. Он и его выплюнул.
   Наконец я решил, что Панайоти предпочитает сам ловить рыбу, и бросил его за борт, надеясь, что он начнёт улепётывать. Но тут я увидел, что он тонет: голова его погрузилась, а хвостовой плавник выскочил из воды. Сперва он бил им бешено, затем всё слабее и слабее. На поверхности показались пузыри. Не оставалось ни малейших сомнений: Панайоти не умел плавать. Я нырнул и вытащил его, хоть это оказалось и нелегко: он был очень скользкий, а я ещё не знал, что лучший способ вытащить тюленя, взять его под ласты, как ребёнка берут под мышки. Кроме того, я совсем не был уверен, что он меня не укусит.
   Но опасения оказались излишними. Когда я, наконец, вытащил бедное животное на судно, оно было скорее мёртвое, чем живое. Я испугался, что Панайоти испустит дух, и стал делать ему искусственное дыхание. Через некоторое время он пришёл в себя и опять жалобно заплакал, горестно покачивая головой. Ещё через некоторое время он совсем оправился и принялся ползать по палубе с тем беспомощным и неуклюжим видом, который вообще свойствен тюленям, передвигающимся по суше. Но теперь он по крайней мере был чист: шерсть его так и пушилась, просыхая на солнышке. Спина у него была чёрная, бока – сизые, брюшко – цвета слоновой кости.
   Только после всего этого я понял, что Панайоти просто ещё младенец. То, что он был длиной в три фута, ничего мне не говорило. Я стал подозревать истину тогда, когда, пытаясь накормить его рыбой, обнаружил, что у него нет зубов. Теперь я попробовал дать ему молока. Сперва я налил молоко в блюдце, но он отвернулся и опрокинул его ударом ласта. Из пустой бутылки и пальца, отрезанного от резиновой перчатки, я сделал рожок. Но и это ни к чему не привело. Один вид рожка вызывал у него взрывы отчаяния. А когда я попытался засунуть соску ему в рот, у него началась истерика и он, испуская пронзительные крики, принялся описывать круги по палубе.
   Больше из чувства самосохранения, чем из сострадания, я открыл банку новозеландского масла и набил им рот тюленя. Он выплюнул его, но часть масла всё же прилипла к нёбу, и некоторое время Панайоти был слишком занят тем, что давился и плевался, чтобы производить много шума. Он так притих, что я почти совсем забыл про него, а когда позже обнаружил его, оказалось, он всецело поглощён слизыванием масла со своего носа. Остаток дня я провёл, таская за собою банку с маслом и при каждой встрече намазывая им нос Панайоти.
   Но всё же Панайоти оставался очень голодным, и в эту ночь никто не мог как следует выспаться. На следующий день я решил изменить систему. В конце концов капитану не подобало проводить время в намазывании носа тюленя маслом, но неудобно было поручить это и кому-нибудь из матросов. Наблюдая за безостановочным движением Панайоти по палубе, я подумал, что можно было бы прибегнуть к технике самонамазывания. Если отгородить для тюленя часть палубы ящиками и разбросать по отгороженному месту кусочки масла, то он волей-неволей натолкнётся на некоторые и автоматически вымажет себе нос. Задумано – сделано. Сначала всё шло как по волшебству. Но затем матросы, работавшие на штирборте, забыли про разложенное масло и дело кончилось тем, что по палубе покатилась изрыгающая проклятия груда тел.
   Среди пострадавших находился боцман. Поднявшись, он изрёк, обращаясь ко мне, следующее:
   – В несчастливый день вы взяли это животное на борт. Всем нам плохо придётся, капитан, но вам – хуже всех. Помните мои слова.
   Я решил прибегнуть к крайним мерам и попросил столяра соорудить нечто вроде деревянного щита с дыркой посредине. В дырку я набил масла и в течение нескольких дней держал это сооружение на одном и том же месте, пока Панайоти не привык здесь кормиться. Затем в течение суток я не давал ему масла, чтобы он основательно проголодался. Шхуна оглашалась душераздирающими воплями, но я оставался твёрдым, как гранит. На следующий день вместе с маслом я просунул в отверстие в щите соску молочной бутылки и стал наступать на Панайоти, спрятавшись за щит. Это было глупо, но эффективно. Панайоти бросился за маслом и принялся сосать. Не успел он сделать и глотка, как я вырвал из его рта бутылку и отбросил щит в сторону. Панайоти издал крик гнева и отчаяния, но, прежде чем он успел что-либо предпринять, я воткнул соску в его открытый рот.
   На мгновение он остолбенел от удивления. Затем начал спокойно сосать, закрыв глаза, с выражением блаженства. Тогда я впервые увидел Панайоти улыбающимся.
   С этого дня проблема кормления перестала существовать, и Панайоти начал быстро расти и крепнуть. Теперь он к тому же поверил, что у него есть друг, а Панайоти был не из тех тюленей, которые делают что-то наполовину. Его благодарность и привязанность были просто поразительны. Он не спускал с меня глаз. Когда бы я ни стоял на палубе, – будь то день или ночь, – он приходил и клал голову мне на ноги. Стоило мне двинуться, как раздавались жалобные крики. Чтобы не оскорблять лучших чувств Панайоти, приходилось чуть не часами оставаться на одном месте.
   По мере того как росли его силы и преданность, он всё больше затруднял мою жизнь: он даже не давал спускаться в каюту. Стоило мне хоть на несколько минут остаться внизу, как он уже приходил в величайшее беспокойство и, преодолев боязнь высоты, подползал к открытому люку и начинал плакать.
   Если я не обращал на него внимания, он всё больше наклонялся над люком и в конце концов падал к моим ногам. В эти минуты я часто наблюдал за ним исподтишка. Прыжок явно не доставлял ему удовольствия. Вид у Панайоти был самый несчастный, а когда он бросался вниз, он крепко зажмуривал глаза.
   Проблему восхождения по лестнице он так и не смог одолеть. Приходилось тащить его наверх на руках.
   Всё это было достаточно неприятно, особенно если случалось ночью, когда он принялся бросаться за борт, как только я отплывал от шхуны на шлюпке. Положение стало попросту невыносимым. Ведь несмотря на неоднократный горький опыт, Панайоти так и не научился плавать или хотя бы понимать, что он не умеет плавать. Каждый раз его приходилось спасать.
   Я решил научить его плавать. Сначала я учил его на мелководье, у самого берега. Я уходил вперёд, а Панайоти, отдуваясь и поднимая фонтаны брызг, старался следовать за мной. Но это ему быстро надоедало, и он выползал обратно на песок. В тех случаях, когда он этого не делал, урок обычно кончался тем, что он глотал воду и захлёбывался.
   Несмотря на неудовлетворительные результаты, я упорно продолжал занятия, используя все известные мне методы. Я уносил его в глубокое место и, держа за подбородок, плыл к берегу. Сперва это как будто имело успех. Панайоти начинал двигаться. Но главным камнем преткновения являлась его голова. Стоило мне выпустить её из рук, как он тут же, словно кусок свинца, погружался на дно.
   Тем временем атмосфера на шхуне сгущалась. Как ни старался я относиться к этому шутливо, я сознавал, что дело принимает серьёзный оборот, так как недовольная команда – это катастрофа. Я был очень встревожен в тот день, когда знакомый капитан другой шхуны пригласил меня искупаться с ним в море. Я посадил Панайоти в шлюпку и отправился.
   ...Мы с моим другом обсуждали плохое настроение команды, медленно описывая круги в воде, в то время как Панайоти торчал в шлюпке, внимательно наблюдая за каждым нашим движением. Увлёкшись беседой, мы не замечали, что шлюпку уносило всё дальше и дальше, пока Панайоти, не в силах более выносить разлуку, не бултыхнулся с громким всплеском за борт. Мы бросились его спасать, но он исчез.
   Вдруг мой товарищ закричал, указывая куда-то пальцем:
   – Вот он!
   В волнах, то исчезая, то появляясь, виднелась маленькая головка. Она была уже у самого края бухты...
   Мы стояли и раздумывали, достаточно ли подготовлен Панайоти к самостоятельной жизни в открытом море, как вдруг в брызгах волн около нас появилась блестящая головка Панайоти. На его лице сияла самая широкая, самая торжествующая улыбка. Он переводил взгляд то на меня, то на моего товарища, и его усы трепетали от волнения, а глаза были широко раскрыты.
   Затем, словно ему хотелось проверить самого себя, он нырнул, игриво ткнул меня носом в бедро и отплыл с необычайной быстротой. Мы пытались поймать его, но он ускользал от нас. Он нырял, выскакивал из воды, то и дело посматривая на нас, как бы для того, чтобы убедиться, что мы радуемся.
   Мы провели очень весёлые четверть часа, пока Панайоти, устав, не подплыл ко мне и не положил свои ласты мне на плечи, чтобы я отнёс его обратно в шлюпку. С этого времени наши дни проходили в сплошных удовольствиях. С раннего утра Панайоти начинал приставать ко мне, чтобы я отправился с ним плавать, и когда нам это удавалось, к вечеру мы оба валились с ног от усталости.
   Но тут нам пришлось пережить одну неприятность за другой. Однажды ночью всё окутал густой туман, и мы отстали от других шхун. Потом матрос сорвался с мачты и покалечился. Настроение у команды становилось всё мрачнее и мрачнее. И вот как-то раз, когда я находился внизу, матросы схватили Панайоти и бросили за борт. Через полчаса я его хватился, велел дать задний ход и подобрал его в темноте, ориентируясь на душераздирающие вопли. Панайоти изо всех сил старался не отстать от нас и совсем измучился. На следующий день ко мне явилась депутация от матросов с заявлением, что тюлень должен во что бы то ни стало быть удалён со шхуны. Положение обострялось ещё тем, что у Панайоти стали расти зубы и он начал кусаться. Он делал это в шутку, но тем не менее подчас очень больно.
   В последний раз я попытался соблазнить Панайоти начать новую жизнь в родной стихии, но он и думать не хотел об этом. У меня не оставалось выбора, и я решил взять его с собой в Афины.
   Когда мы прибыли к моей тётке, она преодолела отвращение к довольно-таки замызганному Панайоти только из любви ко мне. Но она наотрез отказалась вымыть Панайоти в ванне. Постепенно мы пришли к компромиссу, и на балкон, выходящий на улицу, была поставлена оцинкованная детская ванна. Панайоти терпеть не мог, когда ему в глаза попадало мыло, и поднял страшный скандал. Странное блеяние привлекло внимание людей, сидящих на балконах над квартирой моей тётки. Они стали перегибаться вниз, чтобы выяснить, в чём дело. Это, в свою очередь, привлекло внимание прохожих, и скоро под нашим балконом собралась большая толпа, запрудившая улицу.
   Люди, стоящие на улице, спрашивали у находящихся на балконах:
   – Что там такое?
   Люди на балконах отвечали:
   – Мы не знаем точно. Кажется, тюлень.
   И вдруг вся толпа принялась кричать:
   – Покажите нам тюленя!
   Ополоснув Панайоти, я поднял его, и он стал кланяться. Он кланялся направо и налево, словно юный принц. Все зааплодировали.
   Я отвёз Панайоти к моей матери в деревню. Мы поселили его там у пруда, чтобы он мог плавать в любое время, а неподалёку соорудили нечто вроде собачьей будки – для жилья.

Рисунки Ю. Шабанова.
Сокращённый перевод c греческого Е. Штих.