Откуда писатели берут сюжеты ("Рассказы о литературе", часть VI)

Неужели он не мог сам придумать?..

   В прошлый раз мы выяснили, что Андерсен не сам придумал сюжет для своей сказки "Тень". Он взял его у другого писателя. И писатели так поступают довольно часто. И в этом нет ничего дурного.
   Андерсен и не думал скрывать, что сюжет его "Тени" был подсказан ему книгой немецкого писателя Шамиссо "Удивительные приключения Петера Шлемиля". Он прямо сказал об этом – и не где-нибудь, а в самом тексте своей "Тени".
   Когда тень ушла от ученого, пишет Андерсен, "он рассердился, но не столько на то, что пропала тень, а потому, что он знал, что существовал рассказ о человеке без тени, хорошо всем известный на его родине, в холодных странах, и, если бы ученый рассказал свою историю, все бы сказали, что он подражает".
   Сам Андерсен был в этом отношении не похож на своего героя. Его совсем не беспокоило, что кто-нибудь может подумать, будто он подражает. Он прекрасно знал, что воспользоваться чужим сюжетом – это еще вовсе не значит быть подражателем.
   Очень многие книги и пьесы – даже самые знаменитые – создавались на основе чужих сюжетов.
   Скажем, "Фауст" Гете. Оказывается, в основу его легла народная немецкая легенда об ученом-чернокнижнике, докторе Фаусте. И не один Гете воспользовался старинным сюжетом. Например, у англичанина Кристофера Марло, который был современником Вильяма Шекспира, тоже есть пьеса под названием "Трагическая история доктора Фауста".
   А сам Шекспир? Ведь у него, кажется, нет почти ни одной пьесы, сюжет которой не встречался бы прежде. Об истории ревнивого мавра Отелло люди впервые узнали от итальянского писателя Чинтио. Об истории принца Гамлета – от средневекового датского летописца Саксона Грамматика. Да, впрочем, и сам Саксон Грамматик сообщал в своей летописи, что истории этой уже несколько сотен лет.
   Это все такие случаи, когда совершенно ясно, откуда писатель взял сюжетную основу. Но бывает так, что мы читаем две разные книги и нам даже в голову не приходит, что сюжеты их схожи между собой. Настолько в этих книгах все другое – герои, время и место действия, сама жизнь.

Итальянец Беппо и Киса Воробьянинов

   Итальянец Беппо жил в Лондоне. Он работал в мастерской, где изготавливались бюсты и могильные памятники. Это был "молодой человек с резкими чертами лица, с густыми бровями, с сильно развитыми челюстями, выступающими вперед, как у павиана. Вообще в нем было что-то павианье".
   Ипполит Матвеевич Воробьянинов, или, как называл его Остап Бендер, Киса, жил в русском уездном городе. До революции он был предводителем дворянства, а при Советской власти стал регистратором загса. Он был высок и сухопар, носил старомодное золотое пенсне и длинные, холеные усы.
   Казалось бы, что может быть общего между двумя столь различными людьми?
   Общее, однако, было.
   Итальянец Беппо совершал поступки, на первый взгляд настолько странные, что им заинтересовался в конце концов сам Шерлок Холмс. Беппо разыскивал гипсовые бюсты императора Наполеона. Причем, как установил проницательный Холмс, не любые, не первые попавшиеся, а изготовленные в одной и той же мастерской в одно и то же время.
   Таких бюстов было шесть.
   Ипполит Матвеевич Воробьянинов охотился за стульями. И тоже не за первыми попавшимися, а изготовленными в одной и той же мастерской и принадлежащими к одному и тому же гостиному гарнитуру.
   Стульев было двенадцать.
   Сходство этим не ограничивается. Достав очередной бюст Наполеона, Беппо тотчас разбивал его. Ипполит Матвеевич, найдя очередной стул, поступал точно так же.
   И Беппо и Ипполит Матвеевич совершали эти странные поступки по одной и той же причине. Беппо разыскивал драгоценную жемчужину Борджиев, спрятанную в одном из шести Наполеонов. Воробьянинов искал бриллианты своей тещи, спрятанные в одном из двенадцати стульев.
   Жемчужина и бриллианты были очень ценными. Ради них и Беппо и Ипполит Матвеевич не остановились перед убийством. Беппо перерезал горло некоему Пьетро Венуччи, который владел той же тайной. Ипполит Матвеевич поступил точно так же с Остапом Бендером.
   Вы, конечно, уже давно догадались, что речь идет о рассказе Артура Конан Дойля "Шесть Наполеонов" и о романе Ильи Ильфа и Евгения Петрова "Двенадцать стульев".
   Как видите, между сюжетами этих произведений существует заметное сходство.
   Один человек, работавший вместе с Ильфом и Петровым в редакции газеты "Гудок", рассказывал, что однажды кто-то из сотрудников газеты решил дружески подшутить над авторами "Двенадцати стульев". Он подарил им коробку, в которой лежало шесть "наполеонов". То есть, конечно, не шесть гипсовых бюстов, а шесть пирожных "наполеон". И вдобавок к коробке была приложена записка: "С почтением – Конан Дойль".
   Намек был более чем прозрачным.
   Все посмеялись этой шутке, а больше всех – сами Ильф и Петров. Их ничуть не обидело предположение, что они позаимствовали сюжет у Конан Дойля. Да, впрочем, что же им было обижаться, если это они сами и рассказали друзьям, что в работе над романом использовали сюжетную схему рассказа "Шесть Наполеонов".
   Но следует ли из этого, что сюжет "Двенадцати стульев" тот же, что в рассказе Конан Дойля?
   Ни в коем случае.
   В романе Ильфа и Петрова перед нами разворачивается не только другая жизнь с другими героями, живущими совсем в другой стране и в другую историческую эпоху. В том-то и дело, что здесь перед нами разворачивается СОВСЕМ ДРУГОЙ СЮЖЕТ.
   Когда-то была популярна теория, согласно которой вся мировая литература насчитывает всего несколько сюжетов.
   Сторонники этой теории считали, что сюжет – это что-то вроде алгебраической формулы.
   Например:
   "А любит Б, Б не любит А; когда же Б начинает любить А, то А уже не любит Б..."
   В эту формулу укладывалось множество самых разных произведений. Ну, скажем, поэма "Неистовый Роланд", принадлежащая великому итальянцу Ариосто. Или комедия Шекспира "Сон в летнюю ночь". Или "Евгений Онегин".
   Вспомните хотя бы историю взаимоотношений Евгения Онегина и Татьяны Лариной. Когда Татьяна любит Онегина, Онегин ее не любит. А когда влюбляется он, Татьяна его отвергает. Нечто похожее происходит и у Ариосто и у Шекспира. Правда, в "Неистовом Роланде" и в шекспировской комедии все это совершается под воздействием колдовских чар, а у Пушкина – в результате сложных душевных потрясений. Но сторонникам "алгебраической" теории эта разница казалась не имеющей никакого отношения к сюжету.
   Получалось, что сюжет – это как бы готовый каркас, который можно взять и механически переставить из одного произведения в другое.
   Но в настоящем произведении искусства такая механическая перестановка просто невозможна. Потому что сюжет – это не только ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ. Не менее важно, С КЕМ ЭТО ПРОИСХОДИТ, КАК ПРОИСХОДИТ, РАДИ ЧЕГО ПРОИСХОДИТ.
   Когда говорят, что Андерсен или Ильф и Петров "взяли" чужой сюжет, не думайте, пожалуйста, что "взять" его было так уж легко. "Чужой сюжет, – писал Андерсен, – как бы вошел в мою плоть и кровь, я пересоздал его и тогда только выпустил в свет".
   "Пересоздал" – это не значит просто слегка изменил, подстрогал, подштопал, приспособив к своему замыслу и к своим идеям.
   Это значит – СОЗДАЛ ЗАНОВО.

"К нам едет ревизор..."

   Чтобы вы поняли, как это бывает, мы сейчас коротко расскажем вам содержание одной старой русской комедии, написанной в первой трети прошлого века и ныне почти совершенно забытой.
   Дело происходит в маленьком уездном городе. В доме городничего собрались местные чиновники. Тут судья, почтмейстер, смотритель уездных училищ...
   – Да что вы, разыгрываете нас, что ли? – засмеетесь вы. – Ничего себе, забытая комедия! Это же "Ревизор" Гоголя! Кто его не знает?..
   Если вы так скажете, можете считать, что мы вас действительно разыграли. Потому что это вовсе не "Ревизор".
   Но продолжим наш пересказ.
   Итак, в доме городничего гости. Почтовый экспедитор приносит свежую почту. И городничий обнаруживает в ней очень важное письмо.
   – Вот важная новость! – восклицает он. – Слушайте, слушайте все! Это ко всем касается!
   – Что, что такое? – наперебой спрашивают гости.
   Городничий таинственно объясняет:
   – Это пишет ко мне один из служащих в губернаторской канцелярии: он у меня на пенсии. – И начинает читать письмо: – "Почтенный благодетель Фома Фомич! Имею честь поздравить вас с наступлением теплой погоды и приятных дней... При сем извещаю вас, что его превосходительство господин губернатор получил какие-то бумаги из Петербурга, но еще к нам не переданы, и потому мне неизвестно их содержание, а когда узнаю, то сообщу... Причем спешу вас уведомить – держите ухо востро! Через ваш город поедет важная и знатная особа, но кто – неизвестно... Многого писать не смею. Он едет якобы в Крым, но имейте предосторожность; он выезжает завтра и по расчету будет вместе с сим письмом".
   Теперь вы, конечно, и сами видите: это не "Ревизор". Пьеса эта называется "Приезжий из столицы, или суматоха в уездном городе", а написал ее в 1827 году (за восемь лет до появления "Ревизора") известный в те времена писатель Квитка-Основьяненко.
   Да, это не "Ревизор". Но ведь сходство просто поразительное! Тем более вот что происходит у Квитки-Основьяненко дальше.
   В город приезжает молодой человек из столицы. Человек пустой, мелкий – недаром автор наградил его фамилией Пустолобов. И этот самый Пустолобов, задумав жениться на богатой местной барышне, выдает себя за знатную персону, за столичного ревизора. Он с важным видом опрашивает чиновников о делах. Берет у городничего пятьсот рублей будто бы взаймы. И вдобавок много врет и хвастает.
   – Мне отдыхать? – говорит он, когда городничий угодливо спрашивает, не утомился ли его гость. – Что же было бы с Россиею, ежели бы я спал после обеда?
   Или:
   – Кому я поверю государственные дела, когда в Петербурге не могли найти человека, кому бы поверить мое письмоводство.
   Ну как тут не вспомнить другого фантастического враля – Хлестакова!
   – Один раз я даже управлял департаментом... Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, – нет, мудрено... После видят, нечего делать, – ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры... можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров!
   Пустолобов до того завирается, что уверяет, будто вся Европа у него в руке:
   – Я свергнул в пяти государствах первейших министров!.. И с тех пор утвердил равновесие в Европе.
   Хлестаков не отстает от него:
   – Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится... Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу.
   Сходство "Ревизора" и "Приезжего из столицы", конечно, было сразу замечено современниками. А что касается самого Квитки-Основьяненко, тот просто смертельно обиделся. Об этом рассказывают так:
   "Квитка-Основьяненко, узнав по слухам о содержании "Ревизора", пришел в негодование и с нетерпением стал ожидать его появления в печати, а когда первый экземпляр комедии Гоголя был получен в Харькове, он созвал приятелей в свой дом, прочел сперва свою комедию, а потом и "Ревизора". Гости ахнули и сказали в один голос, что комедия Гоголя целиком взята из его сюжета, и по плану, и по характерам, и даже по частной обстановке".
   Гоголь утверждал, что он не читал комедии Квитки, и ему нельзя не верить. К тому же "Приезжий из столицы", хоть и был написан раньше "Ревизора", но в печати появился пятью годами позже гоголевской комедии. Однако сам сюжет был Гоголю, несомненно, известен. Ведь история с мнимым ревизором была использована не одним Квиткой. Как раз незадолго до того, как Гоголь начал писать своего "Ревизора", в журнале "Библиотека для чтения" была напечатана повесть Александра Вельтмана под названием "Провинциальные актеры". И происходило в ней вот что.
   В маленький уездный город (опять уездный город!) едет на спектакль провинциальный актер. На нем театральный мундир с орденами и генеральскими аксельбантами. Внезапно лошади понесли, возницу убило, а актер потерял сознание. В это время у городничего (опять городничий!) собрались гости. И в самый разгар веселья ему докладывают: так, мол, и так, приехал генерал. В дом вносят актера, одетого в генеральский мундир. А он к тому же без сознания, он бредит, говорит о важных государственных делах (повторяет отрывки из своей роли). Тут уже все убеждаются, что это настоящий генерал. Тем более, что и у Вельтмана все начиналось с того, что чиновники с трепетом ждут (опять!) приезда столичного ревизора...
   Не мудрено, что подобные совпадения вызывали много толков, и влиятельный критик Сенковский назвал гоголевского "Ревизора" анекдотом, "тысячу раз напечатанным, рассказанным и обделанным в разных видах".
   Но это, конечно, было несправедливо.
   Вероятно, история о том, как случайного проезжего приняли за ревизора, и в самом деле была во времена Гоголя чем-то вроде распространенного анекдота. Пушкин даже уверял, что нечто похожее случилось однажды с ним самим. Кстати, он и посоветовал Гоголю написать комедию на этот сюжет.
   Гоголь так и поступил. Но назвать его комедию "анекдотом" – значит не заметить в ней самого главного. Скорее уж анекдот получился у Квитки-Основьяненко или у Вельтмана.
   Положив в основу своей комедии известный случай, Гоголь не просто его использовал, – ОН ОТ НЕГО ОТТОЛКНУЛСЯ.

"Нетипичный сюжет"

   Те, кто упрекал Гоголя в подражании Квитке и Вельтману, не заметили, что различия между "Ревизором" и произведениями этих писателей несравненно больше, чем сходства.
   Возьмем того же Пустолобова. Ведь он НАРОЧНО обманывает чиновников, выдавая себя за важную птицу. И радуется их доверчивости:
   – Ха-ха-ха! На мой век дураков станет.
   А Хлестаков, говоря как будто то же самое, не столько радуется, сколько удивляется.
   – Право удивительно! Отчего это так? Ведь эко в самом деле какие дураки!
   Это потому, что он обманул городничего и чиновников НЕЧАЯННО, сам того не желая.
   Это не мелочь, а важнейшее различие "Ревизора" и произведений Квитки и Вельтмана.
   В комедии "Приезжий из столицы" Пустолобов – ловкий проходимец. В повести Вельтмана актера принимают за ревизора по чисто случайному стечению обстоятельств: ведь надо было, чтобы актер оказался в генеральском мундире, чтобы лошади понесли, чтобы возницу убило, чтобы актер потерял сознание, – и т. д. и т. п.
   А у Гоголя нет ни сознательного обмана, ни случайных совпадений. Наоборот! Хлестаков ни за какого генерала выдавать себя не собирается. Чиновники САМИ приняли его за ревизора только лишь на том основании, что он остановился в гостинице, живет довольно долго и не платит за постой. Недаром потом прозревший городничий потрясенно спросит сам себя:
   – Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора?
   И ответит:
   – Ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было похожего.
   Но тогда, может быть, и в самом деле прав был Вересаев, сказавший: "Как неорганичны все гоголевские сюжеты, как они случайны и нетипичны! Опытные чиновники принимают мальчишку-вертопраха за правительственного ревизора..." – и т. д.
   Казалось бы, с этой точки зрения сюжеты Квитки и Вельтмана гораздо типичнее...
   На самом же деле все как раз наоборот!
   Квитка и Вельтман рассказали о случае редком, исключительном, единственном в своем роде. Чтобы этот неправдоподобный случай выглядел похожим на правду, они вынуждены были придумывать объясняющие подробности.
   Гоголь хотел рассказать не исключительный, а именно ТИПИЧНЫЙ случай. Он хотел сказать: это только кажется, что произошла случайность. Нет, совсем НЕ СЛУЧАЙНО испуганные чиновники были готовы ЛЮБОГО проезжего вертопраха принять за ревизора.
   В том-то и проявилась гениальность Гоголя, что у него вся эта история кажется вполне правдоподобной БЕЗ хитроумных уловок Пустолобова, БЕЗ генеральского мундира, оказавшегося на актере.
   Гоголевскому Хлестакову никакой генеральский мундир не нужен. Наоборот, оттого, что он одет в самый обыкновенный легкомысленный сюртучишко, чиновники испугаются еще больше: ревизор-то ведь тайный, инкогнито! Он скрывает от них свои чины и звания.
   Хлестакову вовсе не нужно в бреду говорить о делах государственной важности. Чем ГЛУПЕЕ и легкомысленнее все, что он говорит, тем больше уверяется городничий в справедливости своих подозрений:
   – Он хочет, чтобы его считали инкогнитом. Хорошо, подпустим и мы турусы; прикинемся, как будто совсем и не знаем, что он за человек...
   Гоголь вовсе не считал своего городничего дураком. Он говорил про него: "...уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек".
   И вот этот очень неглупый человек проявляет как будто совершенно неправдоподобную непонятливость. При первой встрече с городничим Хлестаков так прямо и говорит о себе:
   – Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
   Казалось бы, уж куда яснее! Но городничий все понимает по-своему:
   – О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил!..
   Хлестаков сам так и выкладывает всю подноготную:
   – Я еду в Саратовскую губернию, в собственную деревню... Батюшка меня требует.
   Но городничий и тут не верит:
   – В Саратовскую губернию! А? И не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро.
   И все это вовсе не потому, что городничий глуп. Скорее уж потому, что чересчур умен, чересчур хитер и ловок. Он становится жертвой своей собственной проницательности.
   Ведь он потому и принял Хлестакова за ревизора, что весь свой недюжинный ум заставил работать только в одном направлении: как бы его не перехитрили, как бы не застали врасплох. Рыльце у него в пуху. Душа нечиста. С каждым днем накапливается в нем страх перед разоблачением, перед ревизором, который когда-нибудь да явится и потребует отчета. Страх этот так велик, что достаточно появления даже такой пустельги, как Хлестаков, чтобы городничий подумал: вот она, расплата!
   Попасться на удочку ловкого мошенника, такого, как Пустолобов, мог и честный чиновник. Принять актера, одетого в генеральский мундир, за важного человека мог и просто дурак. А вот принять Хлестакова за ревизора просто так, без всякого повода с его стороны и даже вопреки тому, как Хлестаков выглядит и что он о себе говорит, – вот для этого надо быть человеком с очень нечистой совестью. И, главное, надо жить в такой обстановке, когда страх разоблачения – это не редкое заболевание, а постоянная и общая болезнь.
   Квитка и Вельтман, каждый по-своему, описали смешной и забавный курьез. Анекдот. Они как бы говорят: вот смотрите, что у нас МОГЛО СЛУЧИТЬСЯ.
   Гоголь сказал совсем другое: вот как все мы живем, господа! В той действительности, в которой мы с вами обитаем, такое обязательно должно было случиться. НЕ МОГЛО НЕ СЛУЧИТЬСЯ! Он написал о маленьком уездном городе, а показал всю николаевскую Россию. Недаром царь, побывав на премьере "Ревизора", сказал:
   – Всем тут досталось, а мне – больше всех!
   Он-то понял, насколько ТИПИЧЕН был сюжет гоголевской комедии.
   Квитка и Вельтман такой чести не удостоились.

Рисунки Н. Доброхотовой.