Реалистичность сюжета в художественной литературе ("Рассказы о литературе", часть V)
"А все-таки вы схитрили!.."
– А все-таки вы схитрили! – сказал один наш знакомый мальчик, читавший все предыдущие наши "Рассказы о литературе".
То есть как схитрили? – удивились мы.
Очень просто, – сказал он, – Вы хотите доказать, что писатели выдумывают разные необыкновенные истории не просто так, а со смыслом. Правильно?
Ну да, – согласились мы.– А что, разве не доказали?
– Конечно, не доказали! – сказал он. – Вы все время нарочно выбираете такие произведения, в которых есть смысл. "Медный всадник" или "Робинзон Крузо"...
– А по-твоему, значит, бывают и такие произведения, в которых совсем нет никакого смысла? – спросили мы.
– Еще как бывают!
– Ну, например?
Он немного подумал и сказал:
Например, "Нос" Гоголя. Ну какой смысл может быть в том, что от человека сбежал его собственный нос? По-моему, это произведение только доказывает, что Гоголю было все равно про что писать...
Тут нам стало так обидно за Гоголя, что даже расхотелось продолжать этот разговор. Но потом мы вспомнили, что примерно такое же суждение уже высказывалось однажды. И высказывал его весьма ученый человек, большой знаток литературы, к тому же и сам писатель, написавший немало хороших книг, – Викентий Викентьевич Вересаев. Причем высказывал он это свое суждение не в случайном разговоре, а в серьезном исследовании, специально посвященном творчеству Гоголя.
"Мне лично всегда казалось, – писал Вересаев, – что в "Носе" с его нелепейшим и неправдоподобнейшим сюжетом Гоголь просто издевается над серьезным отношением к сюжету. Вот вам майор Ковалев, вот вам цирюльник Иван Яковлевич с супругой, вот вам весь быт петербургский с его штаб-офицершами Подточиными, квартальными и приемщиками объявлений, – хороши? Великолепны! Ну, а не все ли вам тогда равно, какой сюжет будет двигать их поступками? Станут ли все они хоть на йоту типичнее и правдоподобнее?.."
Это свое мнение Вересаев распространял не только на повесть "Нос", но и на другие произведения Гоголя.
"Как неорганичны все гоголевские сюжеты, – восклицал он, – как они случайны и нетипичны! Опытные чиновники принимают мальчишку-вертопраха за правительственного ревизора, аферист совершает загадочные сделки на мертвые души, чиновник пугается женитьбы и выпрыгивает от невесты в окно... А не все ли равно? Типичнейшие образы можно закрутить вокруг любого сюжета, – он ли важен?.."
Пока мы вспоминали эти мысли Вересаева, наш знакомый мальчик прямо-таки наслаждался нашим замешательством. Он смотрел на нас с откровенной насмешкой, всем своим видом словно бы говоря: "Ну как? Здорово я вас прижал? Интересно, что вы на это скажете?"
Ничего мы ему на это не сказали, а сели за письменный стол и написали вторую главу нашего рассказа, которая называется:
"Нос был в мундире..."
В одно прекрасное утро петербургский чиновник Платон Кузьмич Ковалев, проснувшись и поглядев в зеркало, обнаружил, что у него нет носа. Да, да! Там, где еще вчера вечером красовался его нос, теперь было совершенно гладкое место.
Происшествие уже само по себе было достаточно невероятно. Однако это еще было только начало. Дальнейшие события разворачивались еще чудовищнее и фантастичнее.
В тот же день Ковалев повстречался на улице со своим собственным носом. За то время, что они не виделись, нос сильно изменился:
"Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника".
Первая мысль Ковалева была – немедленно подойти к сбежавшему носу и призвать его к порядку. Но, увидев шляпу с плюмажем, Ковалев заробел, ибо сам он, хотя и называл себя майором, был всего лишь коллежским асессором, что на целых три чина ниже статского советника. Однако он все-таки сумел побороть свою робость:
"– Милостивый государь... – сказал Ковалев, внутренно принуждая себя ободриться, – милостивый государь...
– Что вам угодно? – отвечал нос, оборотившись...
"Как мне ему объяснить?" – подумал Ковалев и, собравшись с духом, начал:
– Конечно, я... впрочем, я майор. Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продает на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить... притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, статская советница, и другие...
– Ничего решительно не понимаю, – отвечал нос. – Изъяснитесь удовлетворительнее.
– Милостивый государь... – сказал Ковалев с чувством собственного достоинства, – я не знаю, как понимать слова ваши... Здесь все дело, кажется, совершенно очевидно... Или вы хотите. Ведь вы мой собственный нос!.."
Так протекал этот странный разговор, в результате которого бедный Ковалев ничего не добился, а только "совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать".
Казалось бы, тут остается только воскликнуть вместе с героем чеховского рассказа "Письмо к ученому соседу":
– Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!
Так что же, неужели нам придется согласиться с Вересаевым, что Гоголь "просто издевается над серьезным отношением к сюжету" и нарочно предлагает нам заведомую бессмыслицу?
Сюжет гоголевского "Носа" казался совершенно бессмысленным не только Вересаеву. На этот счет было высказано множество самых разнообразных догадок и предположений.
А между тем смысл в этом произведении есть. И еще какой!
Чтобы докопаться до этого смысла, отвлечемся на минутку от неправдоподобности истории, случившейся с майором Ковалевым, и попытаемся поверить в то, что все случившееся с ним действительно произошло.
Человек лишился носа. Причем лишился таким образом, что вместо носа у него – гладкое место.
Однако озабочен он вовсе не тем, что ему, скажем, стало трудно дышать. Его гнетут совсем другие заботы:
"...Я майор. Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично..."
То есть, если бы Ковалев не был коллежским асессором (или, как он сам себя называет, майором), с потерей носа еще как-то можно было бы примириться. Он так прямо и говорит:
"Какой-нибудь торговке, которая продает на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа..."
Ковалеву даже в голову не приходит мысль, что с потерей носа он стал неполноценным человеком, уродом. Он думает лишь о том, что он стал теперь неполноценным майором. Ибо то, что он майор, для него гораздо важнее того, что он человек.
Нос, не желающий возвращаться к своему хозяину, так отвечает на робкие притязания майора:
"– Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего виц-мундира, вы должны служить по другому ведомству".
Может ли такой аргумент подействовать на нормального человека? Ведь, право же, отношения человека со своим собственным носом настолько тесны, что теснее и не придумаешь.
Однако на Ковалева этот странный аргумент производит самое неотразимое впечатление. Он буквально сражен: действительно, если пуговицы виц-мундира другие, то о каких же тесных отношениях теперь может идти речь? Он настолько потрясен неумолимой логикой своего собеседника, что готов сразу же признать его правоту:
"Ковалев совершенно смешался, не зная, что делать... "
То обстоятельство, что он разговаривает со своим собственным носом, имеет для Ковалева неизмеримо меньшее значение, чем то, что он говорит со статским советником, то есть с чиновником, стоящим гораздо выше его на общественной лестнице...
Гоголя мучило неестественное положение вещей, когда люди объединяются не по душевной склонности, не по взаимной симпатии, а в зависимости от чина или ведомства.
Легко представить себе, что другой писатель – не Гоголь, – если бы его взволновала эта мысль, написал бы повесть, ну, скажем, о том, как жили два близких товарища, искренне любивших друг друга. Но потом один из них получил высокое назначение и подчинился общепринятому разделению на чины и ведомства. Он отдалился от своего друга, решив, что тот ему теперь уже не компания.
Может быть, получилась бы неплохая повесть. И в ней довольно убедительно было бы показано, как мешают хорошим людям жить сословные и бюрократические предрассудки.
Но Гоголь хотел совсем другого.
Люди давно привыкли к неестественному, уродливому положению вещей, когда превыше всего в обществе ставился не сам человек, а его чин.
Гоголь хотел написать обо всем этом так, чтобы людей ошеломила нелепость, ненормальность, извращенность того, что стало общепринятым. И вот он показал, как эти неестественные отношения мешают вновь соединиться не просто человеку с человеком, а человеку с живой частью его тела, с тем, что неразлучно с ним от рождения по самой природе.
В "Носе" Гоголь испытал существующий порядок вещей при сверхъестественных обстоятельствах, и оказалось, что даже в сверхъестественных, фантастических невозможных обстоятельствах этот порядок вещей действует безотказно. Вот до какой степени въелся он в души людей, разъел своей мертвечиной, исказил все их нормальные человеческие чувства. Привычный, казалось бы, даже вполне невинный стиль жизни при ближайшем рассмотрении оказался не мелким случайным уродством, но жестокой силой, царящей в мире и ломающей все живое, даже самое природу...
Написав эту главу, мы дали прочесть ее тому мальчику, который считал, что мы схитрили. Мы были уверены, что теперь ему не останется ничего другого, как только признать нашу правоту. Но он и на этот раз не согласился с нами.
– Все равно вы ничего не доказали! – оказал он. – Наверняка можно увидеть в этой повести еще какой-нибудь другой смысл... Это все догадки, а не доказательства...
И он снова насмешливо глянул на нас, словно повторяя свой прежний вопрос: "Ну? Что вы на это скажете?"
Ничего мы ему на это не сказали, а поняли, что придется нам написать третью главу нашего рассказа, которая будет называться:
Человек и тень
Майор Ковалев, как говорится, отделался легким испугом. В один прекрасный день "вдруг тот самый нос, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно между двух щек майора Ковалева".
Гораздо печальнее сложилась судьба другого человека, с которым произошла приблизительно такая же история. Правда, этот человек был совсем не похож на майора Ковалева.
"Раз вечером, когда он сидел дома, послышался тихий стук в дверь.
– Войдите! – сказал он, но никто не входил; тогда он отворил дверь сам – перед ним стоял невероятно худощавый человек: одет он был, впрочем, очень элегантно, это была, вероятно, важная особа.
– С кем имею честь говорить? – спросил ученый.
– Я так и думал, – сказал элегантный господин, – что вы не узнаете меня! Я обрел телесность, обзавелся плотью и платьем! Вы, конечно, и не предполагали встретить меня когда-нибудь таким благоденствующим. Но неужели вы все еще не узнаете свою бывшую тень? Да вы, пожалуй, думали, что я уже не вернусь больше? Мне очень повезло с тех пор, как я расстался с вами. Я во всех отношениях завоевал себе прочное положение в свете..."
Как видим, между историей майора Ковалева и историей ученого – героя сказки Андерсена "Тень" – ив самом деле немало общего.
От Ковалева сбежал его собственный нос.
От ученого ушла его собственная тень.
Оба они: и Ковалев и ученый – встречают беглецов, которые "обрели телесность, обзавелись плотью и платьем".
Наконец, и нос в повести Гоголя и тень в сказке Андерсена "во всех отношениях завоевали себе прочное положение в свете", превратились в "важных особ", сильно обогнав в этом отношении своих бывших хозяев...
Можно было бы согласиться с Вересаевым и считать причудливый сюжет гоголевского "Носа" нелепой прихотью, озорством, гениальной шуткой.
Но вот мы видим, как сходный сюжет, такой же причудливый и странный, родился еще у одного писателя, который не только не был знаком с Гоголем, но вряд ли даже и слышал о нем: в Дании, где жил Андерсен, в ту пору трудно было найти человека, знакомого с русской литературой.
Ну, допустим, одно совпадение – это еще куда ни шло. Это можно объяснить простой случайностью. Однако история о том, как человека покинула его собственная тень, оказывается, была описана в литературе задолго до Андерсена. В 1814 году вышел в свет роман немецкого писателя Адельберта Шамиссо "Удивительная история Петера Шлемиля". В нем рассказывалось о человеке, который в один прекрасный день волею обстоятельств лишился своей тени.
Очевидно, была все-таки какая-то серьезная причина, побудившая разных писателей, живших в разных странах и в разные исторические эпохи, обращаться к одному и тому же сюжету. Иначе нам пришлось бы признать, что среди писателей что-то уж чересчур часто встречаются шутники. Причем шутки у них какие-то подозрительно одинаковые.
Из всех произведений Гоголя, пожалуй, только "Нос" казался загадкой. В других гоголевских книгах ("Тарасе Бульбе", "Ревизоре", "Женитьбе", "Мертвых душах") нет ничего загадочного. А вот жил в прошлом веке в Германии такой писатель – Эрнст Теодор Амадей Гофман. Так у него вообще не было ни одной "нормальной" книги. Буквально в каждом его произведении обязательно происходило что-нибудь настолько невероятное, что с тех пор всякую книгу, в которой фантастика тесно переплелась с реальностью, называют по имени Гофмана – "гофманиадой".
В одной из гофманских историй происходили, например, такие странные вещи. В ней фигурировал маленький уродливый карлик – крошка Цахес по прозванию Циннобер. Этот крохотный уродец обладал удивительной способностью. Если в его присутствии кто-нибудь совершал какой-нибудь замечательный поступок, все окружающие считали, что этот поступок совершил не кто иной, как именно он, крошка Цахес.
Молодой красавец студент Балтазар прочел своей невесте стихи о любви. Все присутствующие уверены, что стихи сочинил и прочитал крошка Цахес. И даже невеста Балтазара настолько убеждена в этом, что становится отныне невестой крошки Цахеса.
На университетском экзамене студент блестяще сдает экзамен. Но профессор почему-то поздравляет с великолепным ответом не его, а... крошку Цахеса.
Знаменитый скрипач Сбиокка играет концерт Виотти, а маленький уродливый Цахес сидит в публике, в углу зала. Но едва только Сбиокка положил смычок, как весь зал в едином порыве устроил бешеную овацию... Кому бы вы думали? Все тому же крошке Цахесу.
Ну что можно сказать о такой странной истории? Неужели в ней тоже есть какой-то смысл?
Многие современники Гофмана даже и слышать не хотели о том, чтобы отнестись к творчеству этого писателя серьезно. Вальтер Скотт заявил, что сочинения Гофмана – результат белой горячки. Он говорил, что вместо критики к Гофману нужно позвать врача, который прописал бы ему кровопускание, здравый образ мыслей и трезвое поведение. К отзыву Вальтера Скотта присоединился величайший из всех немецких писателей – Гете. Наш Белинский назвал Гофмана "гениальным сумасбродом". Знаменитый французский критик, повторив слова Вальтера Скотта о белой горячке, добавил, что, к сожалению, не Гофман управляет своей белой горячкой, а белая горячка управляет им.
Однако были у Гофмана и поклонники. И среди них такие серьезные люди, как, например, Маркс и Энгельс. Особенно высоко они ценили новеллу "Крошка Цахес". И не случайно. Они ясно понимали, что безумен не Гофман, а изображаемый им мир. Фантастична сама действительность. Сама реальность – сплошное сумасшествие.
Это мир устроен так, что трудится один, а похвала, доходы и слава достаются другому. Труд отделен от награды, талант – от успеха, человек – от своих поступков.
Философы и экономисты давно уже пытались постичь этот закон. Они назвали его мудреным словом – "отчуждение". Слово означало, что в мире, который устроен неправильно, неразумно, несправедливо, человеческие усилия и таланты отчуждаются от человека, то есть становятся как бы чужими для него, начинают жить отдельной, самостоятельной жизнью, а иногда даже получают над своим бывшим владельцем некую странную и необъяснимую власть, начинают господствовать над ним.
Именно это и происходит в "странных" произведения Гоголя, Гофмана, Андерсена. От майора Ковалева отчуждается его собственный нос. От студента Балтазара – его поэтический талант. От скрипача Сбиокка – его музыкальный гений. От ученого из сказки Андерсена – его тень, то есть все "теневые" стороны его души. Отчуждаются и начинают жить отдельной жизнью, совершенно независимой от жизни своих бывших хозяев.
У Андерсена дело даже дошло до того, что вконец обнаглевшая тень сделала однажды своему бывшему владельцу такое предложение:
" – Не умеете вы жить на свете!.. Вам надо попутешествовать немножко. Я как раз собираюсь летом сделать небольшую поездку – хотите ехать со мной? Мне нужно общество в дороге, так не поедете ли вы... в качестве моей тени?"
Так человек и тень поменялись местами.
А вот как закончилась последняя отчаянная попытка человека вернуть все на свои места, восстановить справедливость:
" – Нет, это уж из рук вон! – вскричал ученый. – Я скажу все! Скажу, что я человек, а вы только переодетая тень! Все, все скажу!
– Никто не поверит тебе! – сказала тень.– Ну, будь же благоразумен, не то я крикну стражу!
– Я пойду прямо к принцессе!
– Ну, я-то попаду к ней прежде тебя! – сказала тень. – А ты отправишься под арест..."
И бедного ученого казнили.
Объясняя необходимость этой жестокой меры, тень сказала принцессе:
" – Подумай, моя тень сошла с ума, вообразила себя человеком, а меня называет – подумай только – своей тенью!"
В мире теней быть живым человеком – это значит быть тенью, сошедшей с ума.
Ученый из сказки Андерсена погиб именно потому, что пытался остаться человеком.
А для майора Ковалева все обошлось сравнительно благополучно, потому что он давно уже не человек, он тень. Подобно тому, как тень повторяет все движения своего хозяина, он послушно, механически повторяет все жесты, слова и понятия, принятые в его обществе.
...Мальчик, обвинявший нас в том, что мы схитрили уверял, что для доказательства своей правоты мы нарочно выбирали такие произведения, в которых есть глубокий смысл: "Медный всадник", "Робинзон Крузо"... Он был искренно убежден в том, что среди знакомых книг есть и такие, в которых никакого смысла нет.
Как видим, это не так.
У настоящего писателя цель всегда одна: постижение истины.
"Странные" сюжеты Гоголя, Андерсена, Гофмана помогли этим писателям узнать истину о том мире, в котором жили их герои, о законах, управлявших этим неправедно устроенным миром.
Рисунки Н. Доброхотовой.