Музыкальная археология

О ноже...


   Последний удар ножом – и показалось изображение юной согдианки, играющей на старинной арфе.

   Простой кухонный нож: длинное, негнущееся лезвие и деревянная ручка. Ни на что другое, кроме чистки картофеля, резки капусты или разделывания рыбы, он, кажется, не пригоден. Однако попади такой нож в руки археолога, как начинают твориться чудеса.
   Открываются двери дымных шалашей первобытных охотников и рыболовов, появляются на свет божий разноцветные настенные росписи в развалинах дворцов, чувствуется гарь сожженных воинственными пришельцами селений, и слышится шум битвы и плач по погибшим. Сотни, тысячи ударов ножом – разной силы и направленности – наносит археолог скрывающей в себе исторические сокровища земле. А иногда на острие археологического ножа вдруг забьются, зазвенят старинные мелодии.
   Музыка? Но ведь это звук, тающая и навсегда исчезающая волна. Как же остановить ее распад и "услышать" самые первые, самые удивительные звуки, заслоненные от нас контурами отодвинутых в века зыбких империй, шумом человеческих переселений и хаосом нежданных катастроф?
   Нет, рецепт достославного барона Мюнхаузена здесь непригоден. Помните, как он однажды в сильный мороз ехал из Петербурга домой, на родину? А тогда движение почтовых карет сопровождалось звуками особого сигнального рожка. Но мороз, как впоследствии рассказывал Мюнхаузен, был настолько крепок, что звуки, извлекаемые кучером, моментально замерзали и не достигали ушей тех, кому предназначались. Так барон и ехал в полной тишине и молчании. Постоялый двор, где меняли лошадей, весь светился теплом и уютом. Барон долго топтался у горячей печки, хлопал в ладоши, ужинал, как вдруг в комнате раздались громкие, четкие звуки почтового рожка: "Тру-туту! Тра-тата! Ра-рара!" Это отогревшиеся у печки звуки оттаяли и сами по себе стали вылетать из валявшегося тут же рожка, устроив постояльцам гостиницы несколько запоздалый концерт.
   – Мы с кучером, – заканчивает рассказ Мюнхаузен, – в течение всего вечера наслаждались этой очаровательной музыкой.
   Конечно, сколько бы мы с вами ни сидели у горячей печки, нам никогда не услышать оттаявших звуков, разве что "стрельнут" горящие жарким пламенем березовые поленья. Потому что только работа, а не сидение сложа руки у печи, только научные исследования, будь то раскопки древних курганов или изучение пожелтевшей от времени старинной рукописи, только, наконец, большая любовь к музыке смогут приоткрыть завесу над одной из самых трудноразличимых областей человеческой культуры – музыкальным прошлым.
   Есть две отрасли науки – музыка и археология, сплав которых делает былью рассказ знаменитого барона.
   "Музыкальная археология"... Что это такое? И можно ли так говорить? Конечно, термин не совсем точный, но пока он единственный, которым мы можем назвать эту очень молодую отрасль исторической науки. И одним из самых интересных разделов музыкальной археологии, без сомнения, является изучение исторического прошлого музыкальных инструментов.

В древнем кургане

   Лето в Заволжье жаркое и сухое. Небольшой археологический отряд Саратовского университета разбил свой палаточный городок возле села Скатовки. Предстояло копать курганы. Их было пять – невысоких, плоских возвышенностей. Если бы не точный глаз археологов, никто и не заметил бы этих заросших травой "плюшек". Перед тем как сделать первый удар лопатой, гадали, когда они были насыпаны. Хотелось раскопать курганы подревнее, а некоторые мечтали даже о "бронзовом" кургане, то есть кургане, относящемся к бронзовому веку. Первая же земляная гробница повергла мечты археологов в прах! Под насыпью лежали останки кочевника золотоордынского времени, рядом с ним покоились принадлежащие ему вещи. Обыкновенные, хорошо известные археологам вещи! М-да... не тот сюрприз. Археологи недоверчиво покосились на второй курган, поплевали на руки и принялись за дело. Через некоторое время стало ясно, что он того же времени, что и первый. Когда покончили с третьим и четвертым курганами, в руках у археологов оказалась коллекция типичных кочевнических вещей: колчаны из бересты, стремена, удила, кожаные сумки и даже кресало и кремни. Оставался последний, пятый курган. Что таит он в своих недрах? Такого вопроса даже и не возникало. Известно что: еще один кочевник.

   На самом дне древней могилы лежал этот необычный инструмент.

   Надо сказать, что археолог, помимо множества практических навыков, должен обладать еще и музыкальным слухом. Но вовсе не для того, чтобы напевать или насвистывать песенки, а для того, чтобы услышать, где грунт не тронут, а где вскопан. Иными словами, по звону лопаты археолог должен уметь определить край древней могилы. Когда археологи, копавшие пятый скатовский курган, услышали, что звонкий стук лопат вдруг сменился на мягкий, шуршащий, они поняли, что под ними могильная камера. Потому что земля в ней мягкая и рыхлая, не в пример плотным и звонким стенкам.
   И вдруг... Из земли, словно цыпленок из яйца, проклюнулся горшок. Хороший такой глиняный горшок с простым и красноречивым орнаментом. Горшку было 5000 лет! По сравнению с ним все эти кочевники были просто детьми. Археологи радостно и облегченно вздохнули. Наконец-то! Бронза! А вот и сам хозяин! Желтый, словно лакированный лоб черепа, пустые глазницы, вытянутые вдоль туловища распавшиеся кости рук...
   Но что это? Возле одного из сосудов лежит кучка тонких, хрупких косточек, обильно посыпанных красной краской. Несколько осторожных взмахов мягкой кистью – и глазам изумленных археологов предстали восемь костяных трубочек разной длины и неодинакового диаметра: мал мала меньше... Когда их рассмотрели, то оказалось, что края у каждой трубочки очень ровные и аккуратно обработаны, а бока отшлифованы. Что и говорить, находка была необычной. В таких случаях разгадка либо приходит сразу, либо откладывается на неопределенно долгое время. Назначение восьми костяных трубочек было сформулировано быстро и кратко: "духовой музыкальный инструмент типа флейты Пана".
   На самом дне древней могилы лежал этот необычный инструмент.
   Погребенный в кургане человек, без сомнения, любил и умел играть на этом инструменте, и, когда он умер, сородичи простодушно решили, что ему будет неуютно на том свете без сладостных и нежных звуков его флейты, и положили ее к нему в могилу. Так он и пришел к нам спустя пять тысячелетий со своими горшками, бронзовым ножом и флейтой.

О скрипке

   У южных отрогов Султануиздагских гор, там, где разноцветные ступенчатые обнажения окаймляют черный скалистый хребет, поднимаются величественные развалины древнего города. Никто не знает настоящего его имени, зовут его просто и безлико "Топрак-кала" (Земляная крепость). Пучеглазые ящерицы сторожат молчание темных, осыпающихся сводов; вверху, в блеклом, выцветшем небе, неподвижно висят на раскинутых крыльях черноперые птицы.
   Если вам посчастливится когда-нибудь там побывать, непременно посетите уютный домик старого музыканта Айтбая-ага. Там, среди глиняных тарелок, разноцветных шелковых сюзане и нехитрого домашнего имущества, можно увидеть скрипку. Она, словно оружие, висит на стене, заботливо покрытая прозрачной полиэтиленовой пленкой. А если особенно повезет, у Айтбая-ага соберутся его товарищи-музыканты и сыграют такие музыкальные пьесы, каких никогда и нигде не услышать. И, возможно, в этом концерте прозвучит мелодия, которая захватит вас целиком, и потом, много лет спустя, вы вспомните ее, поражаясь властной, гипнотической силе ее воздействия.
   Мелодия тягуча и плавна. Сначала она неторопливо взберется вверх и, постояв немного, опустится. Потом она так же спокойно и величаво поднимется, достигнет какой-то невидимой вершины и, словно споткнувшись, упадет вниз. Опять взлет и опять падение. Но чувствуется, что внутренние силы нарастают, звучание инструментов становится громче, и возникает нетерпеливое ожидание победы. Она близка, армии звуков под барабанный грохот пойдут на последний приступ звуковой высоты – еще, еще немного...
   Когда я впервые услышал эту мелодию, я незаметно посмотрел на своих спутников. Они сидели, напряженно внимая диковинной страстной мелодии. Она же, казалось, обрела самостоятельность и, как джин, выпущенный из сосуда, бушевала вокруг независимо от нас и сама по себе. Это была и узбекская и в то же время не узбекская мелодия. По рисунку музыкальных фраз, по интонациям я старался угадать окраску пьесы.
   Между тем исполнение близится к концу. Мелодическое восхождение, наполненное яростью и ликованием, достигает звуковой вершины и на какое-то мгновение застывает в победном, звенящем кличе. Не пропустите этот момент и посмотрите на руки музыкантов. Вы увидите, как кисть дядюшки Айтбая сожмет струны своей скрипки у основания грифа, максимально укорачивая их, пальцы ребабчи (музыканта, играющего на ребабе – струнном инструменте) застынут в том же положении, а дарьячи (музыкант, играющий на бубне) "выстрелит" такой затейливой вязью ритмов, что они сольются в один дрожащий высокий звук...
   Топрак-кала! Я вспомнил, где нужно искать прообраз этой пьесы! Там, в немых развалинах, начинается живая музыкальная нить, на которую, словно бусины, нанизаны века.
   ...Отшумела жизнь. Проходя по гулким помещениям дворца, можно ощутить тревожное чувство встречи с прошлым. Вот здесь когда-то горел огонь в камине, там восседал суровый хорезмшах Вазамар, в мастерских гнули тяжелые, тугие луки. Зал, стены которого украшены глиняными изваяниями танцующих мужчин и женщин в масках, предназначался для царских пиров. Здесь отовсюду веет музыкой: "ночь Мины" – веселый хорезмский праздник, сверкал, гремел и плескался именно тут.
   Выбрасывая глиняный завал, скопившийся в комнате за семнадцать веков, ученые обнаружили на стене роспись, то есть картину, нарисованную красками прямо на штукатурке. На росписи изображена большеглазая, смеющаяся девушка, играющая на маленькой девятиструнной арфе. Арфистка одета в широкую, свободную юбку из ткани светло-пепельного цвета, шея, плечи и живот обнажены. На руках у нее тонкие браслеты. Черные, густые волосы волнообразно начесаны на лоб и пышными прядями падают на плечи. Когда нашли этот прелестный портрет, комнату решили назвать "комнатой арфистки". Но оказалось, что археологи поторопились. Спустя какое-то время в том же помещении нашли еще два изображения: лютнистки, то есть музыкантши, играющей на лютне, и барабанщицы. Было высказано предположение: а не изображен ли здесь целый ансамбль, древнее инструментальное трио? Это очень похоже на правду, и главное, что объединяет все три портрета, – положение рук на инструментах: арфистка щиплет самую короткую струну арфы, лютнистка укорачивает (то есть нажимает) струны прямо на стыке грифа и корпуса лютни, а барабанщица обеими руками бьет в маленькую (есть еще большая, на другой стороне) мембрану барабана. Что это значит?

   Изображение хорезмийки, которая пела и играла более 1 700 лет назад.

   Как известно из физики, звучание натянутой струны тем выше, чем она короче. "Голос" у короткой струны звонкий, а у длинной низкий, рыкающий. Древнехорезмийская арфистка играет на самой короткой струне – значит, арфа звучит высоко, звонко. Лютнистка левой рукой тоже сильно укоротила струны, следовательно, звук, получившийся от удара по струнам правой рукой, опять высокий и звонкий.
   А теперь представим барабан, не тот, древний, а наш, современный, какой можно увидеть в любом оркестре. Ударим по большому барабану – он загрохочет, словно гром, а маленький звонко затараторит, будто в него бросили горсть гороха. Так вот третья музыкантша играет на самой маленькой мембране барабана, значит, ее инструмент "тараторит" весело и звонко. Вот и получается, что все "три девицы" одновременно "взяли", как выражаются музыканты, один высокий тон.
   В музыке такое часто бывает. Если попытаться "нарисовать" мелодию песни или танца, симфонии или оперы, то в рисунке будет видимо-невидимо всевозможных треугольников. И все они своими вершинами обращены вверх. Иными словами, мелодия то подскакивает, то падает, то устремляется ввысь, то снова опускается. Но все эти треугольники заключены в один, самый большой. Вершина этого треугольника – кульминация. Особенно хорошо это чувствуется в узбекской музыке. Там такая вершина – кульминация – называется ауджем. Во время ауджа многотысячная толпа слушателей замирает, затихает, словно парализованная.
   Теперь вы понимаете, почему я ахнул, когда увидел, как дядюшка Айтбай нажал струны своей скрипки совсем не в привычном месте, не на грифе, а где-то там, где начинается корпус скрипки? И из-под смычка вылетел высокий, тонкий, как пение жаворонка, звук. Ведь так же нажимала струны своей лютни и безымянная древнехорезмийская лютнистка! И арфистка! И барабанщица! Значит, и то древнее трио и трио дядюшки Айтбая исполняли произведения, где обязательно был яркий, звенящий аудж.
   Как удивительно!

   В Древнем Вавилоне любили играть на арфах.

   А откуда взялся индийский колорит песни, который вначале смутил меня? Тут уж без истории не обойтись. Древнехорезмийские музыкантши были нарисованы на рубеже III–IV веков нашей эры, то есть тысячу семьсот лет назад. А двумястами годами раньше Хорезм переживал один из труднейших периодов своей истории: он попал под власть сильной среднеазиатско-индийской империи, известной в науке под названием империи Кушанов. Такое вассальное, зависимое положение длилось примерно сто лет, после чего в начале III века новой эры (то есть за сто лет до создания портретов музыкантш) Хорезм решительно освобождается, и сам, в свою очередь, становится могущественной державой, которую современники сравнивали разве что с Римом.
   И вот, чтобы подчеркнуть величие нового государства, правители его строят колоссальный трехбашенный дворец Топрак-калу со множеством помещений, пышно украшенных настенными росписями, причудливыми глиняными статуями, множеством колонн и т. д. Все направлено на укрепление и развитие одной мысли: освобождение – независимость – величие.
   А индийский "налет", индийская "окраска" пьесы, конечно же, возникла лишь во время наибольшего сближения с культурой Индии, то есть когда Хорезм потерял свою самостоятельность. Очевидно, в это самое время и родилась одна из народных свободолюбивых песен, отличавшаяся героическим характером и звавшая хорезмийцев на борьбу. Вполне естественно, что музыке, помогавшей освобождению, музыке, возвеличивающей новую державу, нашлось – и довольно значительное – место в новой резиденции хорезмшахов. Трудно, конечно, утверждать, что древнехорезмийский художник "нарисовал" именно ту песню, которую нам довелось слышать в современном Хорезме. Но можно быть уверенным, что он изобразил одно из таких произведений, своего рода гимн освобождению.
   Так скрипка старого музыканта, растолкав века, помогла решить загадку древней мелодии, а наука – музыкальная археология – доказала, что и немые на первый взгляд росписи заговорят, зазвучат, если подойти к ним, как к живым существам. Потому что в них – сердце и душа народа.

Необыкновенный концерт

   Находки древних музыкальных инструментов или их изображений редки. Значение их огромно. Это все равно, что найти древнюю рукопись или затерянный в песках пустыни город. Но есть и более трудная задача – заставить зазвучать древнюю музыку.
   В рукописи, которая хранится в музее Тбилиси, поэтический текст песнопений писан на пергаменте черным старинным шрифтом, а над и под каждой строкой киноварью (красным) выведены какие-то значки. Это и есть те таинственные древнегрузинские ноты, за которыми, словно за бесчисленными печатями, была скрыта тысячелетняя музыкальная загадка. Тексты гимнов читались сравнительно легко, но музыка была мертва. Потому что красные музыкальные знаки упорно сопротивлялись расшифровке.
   Многие ученые пытались раскрыть тайну загадочных нот. Впрочем, без всякого успеха. Потому что, как оказалось, они шли по неверному пути: знаки изучались сами по себе, а литературный текст сам по себе.
   П. Ингороква, знаток древнегрузинской поэзии, начал с текстов. По общему мнению, они были прозаическими.
   – Никто не учитывал, – говорил П. Ингороква, – что в древности стихи и прозу писали сплошным текстом. Когда я стал вчитываться в тексты гимнов, я уловил в них сложный ритм.
   Ритм! Это было так необычно, что исследователь отложил все дела и занялся... арифметикой. Дело в том, что в текстах есть красные и черные точки. П. Ингороква подозревал давно, что черные точки не простые знаки препинания. О своих упражнениях в арифметике ученый рассказал: "Я стал подсчитывать количество слогов между точками и обнаружил в них поразительную закономерность". Действительно, в первом абзаце одного из гимнов количество слогов между точками было: 7, 7, 7, 11, 7, 7, 5. И так во всех абзацах, вплоть до конца первой песни гимна. Во втором тексте другое: 5, 10, 5, 11, 5, 8, 10. И тоже до конца текста. Следовательно, черные точки в тексте не точки, а обозначение размера стиха. Гимны – это стихи. Правда, без рифм.
   Таково было открытие П. Ингороквы.
   Но на этом ученый не остановился. Азарт открытия неудержимо влек его дальше. "Надо было раскрыть тайну музыки, ритмическая пульсация которой уже чувствовалась в самом строе стиха", – рассказывал исследователь.
   Приступая к расшифровке таинственных музыкальных знаков, П. Ингороква чуть-чуть хитрил, говоря, что ему ничего не известно. На самом деле он уже давно разгадал один знак, когда работал над стихотворными текстами гимнов. Это была точка, красная "музыкальная" точка. Она соответствовала черной точке. Значит, заключил П. Ингороква, красная точка – знак музыкального размера, соответствующего размеру стиха.
   А сколько же было всего музыкальных знаков?
   Их оказалось не так много: всего восемнадцать, один из которых – красная точка – был разгадан. Некоторые из этих знаков употреблялись часто, другие реже, третьи совсем редко. П. Ингороква определил, сколько раз повторяется каждый знак во всех песнопениях всех рукописей и какое количество слогов стихотворного текста приходится на каждый знак. Вы представляете? Всех хоралов во всех грузинских рукописях 1 300. Уму непостижимо, как это П. Ингороква не запутался в своих выписках, таблицах и прочих разных бумажках.
   И только для того, чтобы впоследствии просто написать: ...основных знаков восемь, остальные десять – дополнительные, редко встречающиеся.
   Итак, восемь. Восемь нотных знаков. Магическое число! Одно оно говорило, что древнегрузинская нотопись основана на восьмиступенной октаве. Каждая из восьми ее ступеней обозначалась одним знаком.

   Песнями и танцами начинался день в Древнем Египте.

   Теперь наступило самое главное: нужно было заставить знаки зазвучать, то есть установить, какой звук скрыт за тем или иным знаком.
   Давно было известно, что над первой строкой каждого гимна есть приписка, своего рода "подсказка", на какой "глас" его петь. И таких "гласов" было восемь. Опять восемь! Впрочем, особой тайны они уже не составляли. Это было обычное "осьмогласие" древнехристианской музыки, в котором каждый "глас" соответствует "ключу" в современной нотной системе. Допустим, "первый глас" – это гамма, начинающаяся от ре, "второй глас" – от ми и т. д.
   ...Павле Ингороква осторожно поставил на пюпитр рояля толстую нотную тетрадь. Сел. Еще раз взглянул на название древнего гимна, взял первый звук...
   "Трудно передать неповторимое переживание тех минут, – вспоминал он потом, – когда я впервые услышал звуки, доносившиеся до меня из глубин веков, звуки, отделенные от нас десятью столетиями. Ведь если бы в расшифровке была допущена хоть одна ошибка, в результате получился бы случайный и бессмысленный набор звуков. А между тем... между тем звучала прекрасная торжественная мелодия!"
   Музыкальная археология – очень человечная наука. И потому очень современная. И нужная.