Ласарильо де Тормес. Его удачи и злоключения. Рассказ второй
КАК ЛАСАРИЛЬО ПОСТУПИЛ В УСЛУЖЕНЬЕ К ПОПУ, И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО
Оставаться в Торрихосе я побаивался, и поэтому вскоре направился в Македу. Здесь дьявол надоумил меня попросить милостыню у одного попа. Поп ничего не дал мне, только посмотрел на меня внимательно и спросил:
– Умеешь ли ты, мальчик, прислуживать в церкви во время богослужения?
– Умею, ваше преподобие! – ответил я, и это была чистая правда.
Слепой, хоть и был большим грешником, научил меня помогать дьячку во время церковной службы: подавать курильницу, свечи, обходить молящихся с медным блюдом. Многим полезным вещам научил меня слепец.
Теперь мне это пригодилось – поп взял меня к себе в служки.
Но, как говорят у нас, я спасся от грома и попал в молнию: этот поп оказался в тысячу раз скупее моего прежнего хозяина. Бедный слепец был щедр, как Александр Македонский по сравнению с попом. Уж не знаю, родился ли поп таким скрягой, или стал им после того, как надел свою черную сутану, но только скупее его я не видел на свете ни одного человека.
В спальне у попа стоял большой деревянный сундук, запертый на ключ. Ключ от сундука поп всегда носил при себе, на шнурке у пояса. Из церкви он таскал свежие пшеничные хлебцы, только что освященные, и прятал их в сундук. Больше нигде в доме не водилось у нас ничего съестного – ни сала, подвешенного к трубе, ни сыра в шкафу или в столе, как это бывает в других домах. Не было даже корзиночкой с хлебными корками, оставшимися от обеда. "Хоть бы полюбоваться иной раз на сыр или на хлеб, – думал я, – от одного этого, кажется, стало бы мне легче!" Но и любоваться в поповском доме было не на что. Разве только на единственную связку лука, которая висела в кладовке над лестницей, да и та была под ключом. Поп выдавал мне по одной луковице в четыре дня. А уж как трудно мне было выпросить ключ от этой кладовки! Поп всякий раз долго ощупывал шнурок, качал головой, медленно отвязывал ключ и отдавал его с неохотой:
– Бери, Ласаро, да смотри: сейчас же принеси обратно! Тебе бы только лакомиться.
Можно было подумать, что в этой кладовке хранятся все сладкие варенья и все засахаренные фрукты Валенсии... А на самом деле в ней всего-то и было, что одна жалкая связка луковиц, висящая на гвозде в углу. Но даже и этим луковицам мой хозяин вел самый строгий счет. Укради я хоть одну самую маленькую луковку, – поп содрал бы с меня шкуру заживо.
Плохо обернулись мои дела: я помирал с голоду. Самое обидное было то, что хозяин мой был так скуп, только когда дело касалось меня. К себе же он был немножко подобрее. На обед и на ужин он каждый день покупал на пять бланок мяса. Из этого мяса поп варил густую похлебку с луком, с морковью, с красным перцем. Все мясо из похлебки он съедал сам, а мне отливал только немного жижицы, мяса же я и не пробовал. В придачу к супу хозяин давал мне еще ломтик хлеба, тоненький-тоненький, будто листок из его молитвенника, то есть ровно половину того, что мне нужно было, чтобы не сдохнуть с голоду.
Жители этих мест по субботам едят обыкновенно вареные бараньи головы. Каждую пятницу хозяин посылал меня в лавку купить ему такую голову за три мараведи. Голову поп варил и обгладывал дочиста. Съедал язык, мозги, глаза и даже мясо на затылке, а мне потом отдавал голый бараний череп.
– Ешь, Ласарильо! – говорил хозяин. – Ешь и ликуй, – весь мир к твоим услугам, и живешь ты получше самого папы!
"Тебе бы, проклятый поп, такую жизнь!" – думал я про себя.
Прослужив у моего скряги три недели, я так отощал, что едва держался на ногах. Уже, казалось, близок был мой конец. Только счастливый случай, а может быть и собственная смекалка спасли Ласарильо от ранней могилы.
Красть у попа было решительно нечего, – тут вся моя ловкость и проворство не могли бы мне пригодиться. Да к тому же украсть у зрячего было потруднее, чем у слепого. Слепой был хитер, как бес, но он, бедняга, ничего не видел, а этот мой хозяин и хитер был ничуть не меньше и видел за двоих.
Зрение у попа было необыкновенное. Когда мы с ним стояли в церкви у алтаря, за поминальной молитвой, и люди, проходя, бросали нам монеты в тарелку, ни одна медная полушка не ускользала от его взгляда. Одним глазом поп смотрел на народ, а другим на мои руки, и глаза у него бежали, точно шарики из ртути.
Бланкам, полубланкам и даже квартам поп вел строгий счет, и, едва кончалась служба, он тотчас же забирал у меня полную до краев тарелку. Ни одной монетки не мог я стащить за все то время, что жил или, вернее, помирал у моего попа. Никогда не посылал он меня в таверну купить вина хоть на одну бланку. Зачем покупать? – поп таскал из церкви вино, которое оставалось от службы, и этого ему хватало на всю неделю. Чтобы оправдать свою ужасную скупость, поп говорил мне:
– Знай, сын мой, слуги божьи должны быть умерены и в питье, и в пище; потому-то мы с тобой и не объедаемся, как другие.
Злодей говорил неправду: когда нас и всю братию звали на поминки в дом покойника помолиться, а заодно и поесть на чужой счет, – тут мой поп жрал, как волк, и пил за троих.
В такие дни и я бывал сыт; только поминки по умершим и спасали меня от смерти. И поневоле стал я в то время врагом рода человеческого. "Хоть бы каждый день умирало по человеку!" – молил я господа.
Я желал смерти своим ближним, чтобы самому не протянуть ноги с голоду – вот до чего довел меня злодей-поп.
Когда его приглашали молиться за больного, тогда и я рядом с ним преклонял колени, – только он молился за здравие, а я – за упокой. От всего сердца просил я бога, чтобы он не оставлял раба своего в этом грешном мире, а прибрал бы его к себе. Случалось, человек выздоравливал, – тогда я на прощанье посылал его ко всем чертям; зато уж если он умирал, я провожал покойника на кладбище с тысячей благословений.
Я ждал поминок, как праздника. Зато после них снова для меня начинался великий пост. После обильного угощения трудно было опять переходить на четверть луковицы и жиденькую похлебку.
Больше полугода служил я у попа и не раз за это время призывал смерть, чтобы избавиться от мучений.
Почему же не ушел я тогда от своего жестокого хозяина? Каждый день собирался я удрать от него. Но не решался по двум причинам. Во-первых, я уже не доверял своим бедным ногам: до того ослабели они от вечной голодовки. Во-вторых, я рассуждал так: у двух хозяев я уже служил; у первого жилось мне не сытно, а второй и вовсе морит меня голодом. Что же будет, если я поступлю к третьему?
Этот, чего доброго, и в самом деле доведет меня до могилы...
Оттого и не решался я покинуть бессердечного попа, и со смирением ждал мученической кончины.
Но не пропал Ласарильо: в дни самой ужасной голодовки случай послал сироте спасение. Однажды, когда моего скупого хозяина не было дома, к нашим дверям подошел бродячий мастер – медник и слесарь. Этот слесарь, с большой связкой ключей на груди, показался мне самим ангелом-спасителем.
– Нет ли в доме какой-нибудь починки? – спросил меня слесарь.
– Вот кабы ты взялся починить меня, тебе бы надолго хватило работы, мастер.
Так хотел я ответить слесарю. Но времени для шуток не было и я сказал:
– Дяденька, я потерял ключ от этого сундука и боюсь, что хозяин задаст мне порку. Посмотрите, бога ради, не найдется ли у вас в связке подходящего ключа. За работу я вам заплачу.
Ангел-слесарь стал пробовать один за другим ключи из своей связки, а я, как мог, помогал ему своими детскими молитвами. И, видно, небо услыхало меня: мастер отпер сундук, поднял крышку, и большие белые караваи предстали моим восхищенным взорам.
– Денег у меня нет, дяденька, – сказал я слесарю, – возьмите себе любой из этих хлебов в уплату.
Слесарь взял самый большой хлеб и пошел дальше, веселый и очень довольный платой. Но у меня на душе было еще веселее, хоть я и не дотронулся пока до хозяйских караваев. При одном взгляде на них я уже был сыт.
Скоро вернулся хозяин. Он по обыкновению открыл сундук, но, на счастье мое, не заметил, что одного хлеба недостает.
На другой день утром, едва поп ушел в церковь, я открыл свой хлебный склад, вытащил самый большой хлеб и покончил с ним скорее, чем можно прочесть, самую коротенькую молитву. Потом я запер сундук, взял метлу и с великой бодростью и усердием принялся прибирать комнату.
"Спасибо тебе, медник и слесарь, это ты починил мою горемычную жизнь!" – думал я.
Так блаженствовал я целых два дня. Но недолго длилось мое счастье. На третий день утром я проснулся и увидел, что проклятый хозяин согнулся над сундуком и считает караваи.
"Святой Хуан, ослепи его!" – взмолился я про себя и притворился спящим. Долго рылся поп в сундуке, перебирал и перекладывал хлебы и отсчитывал по пальцам дни недели: вторник, среда, четверг...
Потом он сказал:
– Если бы этот сундук не был так надежно заперт, я подумал бы, что у меня из него украли три каравая. С нынешнего дня я, с божьей помощью, буду вести счет хлебам. Сегодня у меня в сундуке девять целых караваев и одна краюшка.
"Девять несчастий пошли тебе господь!" – подумал я. Словно острая стрела вонзилась в мое сердце при последних словах хозяина, и бедный желудок мой заранее сжался в предчувствии новых мук.
Поп ушел из дому, а я открыл сундук, сел рядом и долго смотрел на хлеб, не смея прикоснуться к нему. На всякий случай я пересчитал караваи еще раз: а вдруг, на мое счастье, хозяин ошибся? Но нет, злодей считал правильно, более правильно, чем мне того хотелось. Я перецеловал все хлебы и отрезал тоненький ломтик от краюшки: ничего больше мне не оставалось делать. Так провел я этот день, гораздо менее радостный, чем предыдущий.
Голод терзал меня сильнее прежнего – неугомонный желудок мой за последние два дня успел привыкнуть к сытному завтраку и ужину, и теперь я мучился больше, чем когда-либо. Я только и делал, что открывал и закрывал сундук... И вдруг меня осенила счастливая мысль.
"Этот сундук стар, – подумал я. – В нем много щелей и дыр; мыши легко, могли бы пробраться в него. Украсть целый каравай нельзя, зато можно отгрызть, и ободрать ногтями все корки. Поп подумает, что это мыши, а я буду сыт!"
Так я и сделал: обгрыз все корочки и немножко повеселел.
– Не унывай, Ласаро, – сказал я себе, – так еще можно перебиваться помаленьку!
К обеду пришел домой хозяин. Он открыл сундук и сразу заметил непорядки.
Поп долго вздыхал, качал головой, а потом принялся осматривать сундук со всех сторон и нашел в нем несколько дырок.
– Ласаро! – позвал меня поп, – посмотри, – сегодня ночью кто-то крал у нас хлеб!
– Кто бы это мог быть, ваше преподобие? – спросил я, притворяясь удивленным.
– Это мыши, – сказал хозяин. – Проклятые твари! Они проберутся куда угодно.
Мы сели обедать. На этот раз мне повезло: я получил больше хлеба, чем всегда. Хозяин старательно вырезал ножом все обглоданные места и отдал мне.
– Ешь на здоровье, Ласарильо! – сказал хозяин. – Мышь – чистая тварь.
Так я сам увеличил свою обеденную порцию в тот день, и это было делом моих собственных рук, или, вернее, – зубов и ногтей:
Но вскоре новый удар обрушился на меня. Едва мы кончили обедать, мой поп принялся вытаскивать гвозди из стен и собирать по всему дому кусочки дерева, чтобы заколотить дыры в сундуке.
– Великий боже! – восклицал я про себя. – Для каких страданий и скорбей рождаемся мы на этот свет! Как непрочны все радости нашей многотрудной жизни! Увы, я надеялся хоть крошками хлеба облегчить мой печальный удел, но злая судьба судила иначе! Заколачивая дырки в сундуке, мой безжалостный хозяин закрывает дверь моему счастью и открывает двери моему несчастью!
Так вздыхал я про себя, а тем временем мой не в меру старательный плотник крепко забил досками все дыры в сундуке.
Окончив работу, хозяин сказал:
– Теперь, проклятые мыши, придется вам поискать себе другое жилье. В моем доме вам уже нечем будет поживиться!
Хозяин ушел, а я присел к сундуку, чтобы полюбоваться на поповскую работу. Ни одной самой маленькой дырочки не оставил в сундуке негодный поп. Даже комар не мог бы тетерь просунуть в щелку свой хоботок.
Я открыл сундук своим, увы, теперь уже бесполезным, ключом и без всякой надежды стал рассматривать караваи. Два-три хлеба были уже обкусаны. Я осторожно отщипнул от них по маленькому кусочку, и это подкрепило меня на весь остаток дня.
Голод терзал меня все последующие дни; он изощрил мой ум и обострил смекалку. День и ночь обдумывал я, как добраться мне до хозяйских хлебов. Правду говорят, что сытый умом туп, а голодный остер, что голод мучит, а нужда учит; так было и со мной.
Однажды ночью я лежал и прислушивался. Я слышал, как храпит и посвистывает носом мой хозяин. Убедившись, что он крепко спит, я тихонько поднялся, взял старый нож, приготовленный много с вечера, подкрался к сундуку и начал буравить его ножом сбоку. Сундук был старый, источенный червями; дерево так и крошилось под ножом, и скоро я проделал в сундуке порядочную дыру. Тогда я отпер его, поднял крышку, ощупью нашел начатый хлеб и ногтями отковырял несколько кусков. Подкрепившись немного, я снова улегся на свою соломенную подстилку и сразу же уснул.
Утром он увидел дыру в сундуке и дыру в хлебе, и стал громко ругаться и посылать мышей ко всем чертям.
– И откуда только они взялись, подлые твари! Никогда прежде в этом доме не водилось мышей!..
Поп был прав. Во всем испанском королевстве не было такого дома, как наш. Самая бойкая мышь не могла бы в нем поживиться ни корочкой сыра, ни крупинкой сала; а мыши, как известно, не водятся там, где им нечего есть.
Снова мой хозяин пошел искать гвоздей и дощечек, чтобы заколотить дыру в сундуке.
А когда настала ночь и он лег спать, я опять поднялся, чтобы проделать с помощью своего инструмента новую дыру.
Так мы с хозяином работали по очереди не одни сутки: днем он заколачивал дыры, а ночью я проделывал новые. Можно было подумать, что мы с ним вдвоем взяли подряд на работу Пенелопы, – то, что поп успевал наткать за день, я распарывал за ночь. Очень быстро мы с ним привели наш сундук в такое состояние, что он стал похож скорее на древние рыцарские латы, чем на сундук – столько было на нем нашлепок, гвоздей и заплат.
В конце концов хозяин мой увидел, что гвозди и доски не помогают.
– Этот сундук так стар, – сказал мне поп, – так дряхл и источен червями, что его не уберечь от острых мышиных зубов.
Но как бы он ни был плох, другого у меня нет, а новый стоит не меньше четырех реалов. Я вот что сделаю: поставлю в него мышеловку.
Поп раздобыл где-то мышеловку и поставил ее в уголок на дно сундука. Для приманки он каждый вечер навешивал на крючок корочку сыра, выпрошенную у соседей.
Сыру я был очень рад, хоть, по правде говоря, не нуждался в приправе к хлебу, – и без приправы аппетит у Ласарильо был хороший. Но все же я не отказывался и от сыра; осторожно доставал его из мышеловки и ел с удовольствием, причем никогда не забывал отведать и хлеба.
Каждое утро поп открывал сундук и видел, что сыр съеден, хлеб искрошен, а мышеловка пуста. Он сердился, проклинал весь свет и твердил соседям:
– Странное дело: сыр из мышеловки исчез, дверца опущена, а мышь не попалась. Что это значит?
– Это не мышь, ваше преподобие, – говорили соседи. – Будь это мышь, она давно бы уже попалась в мышеловку!
– У вас в доме когда-то, помню, водилась змея, – сказал попу один из соседей. – Должно быть, это змея поедает ваш сыр. Только змея может схватить приманку и уползти прочь!
Хозяин поверил соседу и с тех пор лишился покоя и сна; он лежал по ночам и прислушивался, не ползет ли змея. Каждого крохотного жучка, который едва слышно точит по ночам дерево, хозяин принимал за змею. Теперь он всегда ставил у своего изголовья толстую палку. Заслышав легкий шорох, поп вскакивал и начинал колотить своей дубиной по несчастному сундуку. Этим стуком хозяин будил всех соседей, да и мне не давал спать. Много раз за ночь он подходил к моей соломенной подстилке, встряхивал ее, переворачивал и меня вместе с ней, – все искал змею. Поп думал, что змея, быть может, заползла ко мне в постель и спряталась где-нибудь в подстилке, – кто-то сказал ему, что змеи, ища тепла, часто заползают даже в колыбели к младенцам. А на утро поп говорил мне:
– Ты ничего не слыхал ночью, Ласаро? Я всю ночь охотился, за змеей и думал даже, что она у тебя в постели, – змеи ведь очень зябнут по ночам и ищут тепла.
– Только бы она меня не укусила, ваше преподобие, – отвечал я попу. – Я до смерти боюсь змей!
Так часто будила меня по ночам эта злосчастная змея, – или, вернее сказать, змей, – что я уж больше не решался ночью пробираться к сундуку и грызть хлеб. Только днем, когда поп был в церкви или в приходе, я совершал свои нападения на сундук. Видя все новые убытки и не зная, как уберечься от них, поп бродил по ночам, точно домовой. Я стал побаиваться, как бы он в конце концов не нашел мой ключ, который лежал у меня всегда под соломой, в изголовье. Из предосторожности я решил держать ключ по ночам во рту. Еще когда я жил у слепого, я привык прятать медь за щеку. В конце концов рот у меня превратился в такой кошелек, в котором можно было держать двенадцать-пятнадцать мараведи, – все в медных полубланках, – и это нисколько не мешало мне есть.
И вот теперь я решил прятать по ночам ключ от сундука в этот надежный кошелек. Так я засыпал спокойно: ведь не станет же хозяин искать змею у меня во рту!..
Но и эта предосторожность мне не помогла.
Однажды ночью я спал, приоткрыв рот. Ключ у меня во рту как-то так повернулся, что воздух от дыхания с легким свистом проходил через него. Это и было причиной моего несчастья.
Хозяин в это время не спал, он выслеживал змею, – и вдруг услышал тихий свист... Конечно, поп решил, что это змея свистит у меня в постели, – и правда, звук был очень похож на змеиный свист.
Хозяин вскочил... Тихонько, чтобы не вспугнуть змею, подкрался он к моей постели и занес надо мной палку. Тут злосчастный ключ снова свистнул у меня во рту, и поп, решив убить змею с одного удара, изо всей силы треснул меня по голове палкой. Я свалился с подстилки в беспамятстве, с разбитой головой. Должно быть, я ужасно застонал, потому что хозяин подскочил ко мне, стал звать меня по имени и тормошить, чтобы привести в чувство. Но едва только он дотронулся до моего лица, как почувствовал на своих пальцах кровь. Поп испугался и побежал за огнем.
Скоро он вернулся со свечей, и тут увидел ключ, торчавший у меня изо рта.
Охотник за змеями выхватил из моих зубов ключ, еще ничего не соображая. И вдруг он заметил, что бородка у этого ключа точь-в-точь такая же, как у его собственного.
Поп сейчас же подбежал к сундуку и сунул ключ в замочную скважину. Сундук открылся! А заодно открылось и мое преступление.
– Слава господу, наконец-то я нашел и мышь и змею, которые грызли мое добро! – сказал себе жестокий охотник.
Три дня после этого я был словно во чреве китовом. О событиях той ночи я ничего не помнил и узнал обо всем впоследствии от хозяина и от соседей.
На четвертый день я, наконец, очнулся и увидел, что лежу на своей подстилке. Голова у меня была вся в пластырях и повязках. Я очень испугался.
– Что это со много приключилось? – спросил я слабым голосом.
– Я переловил наконец всех мышей, крыс и змей, которые меня разоряли, – ответил мне злой поп.
Тут я понял, что произошло, и горько пожалел о своей неудаче. Скоро пришла старуха-знахарка и с ней несколько человек соседей. Старуха сняла с меня повязки и начала смазывать рану лечебной мазью.
Увидев, что я наконец очнулся, соседи обрадовались и сказали:
– Ну, теперь-то он выживет, если уж пришел в себя!
Соседи рассказали мне, что приключилось той ночью, и очень смеялись, а я, бедняга, плакал о своем несчастье.
Еще много раз после этого слышал я историю со змеей, – хозяин рассказывал ее всем приходившим.
Только недели через две я кое-как встал на ноги, полубольной-полуздоровый и, как всегда, – голодный. Чуть только я поднялся с постели, хозяин взял меня за руку и вывел за порог, на улицу.
– С сегодняшнего дня, Ласаро, ты уже не мой, а свой собственный, – сказал поп. – Ступай себе с богом, ищи другого хозяина. Мне такого усердного слуги не надо. Служи лучше слепому, – зрячий тебя держать не станет!
Поп открестился от меня, как от беса, вернулся в дом и запер дверь перед моим носом.
Перевод с испанского и обработка Э. Выгодской.
Рисунки Мориса Лелуара.