М. Пришвин. На плоту (главы из повести-сказки "Корабельная чаща")

   Пока дети спали, солнце невидимо за горизонтом переодевалось в новую утреннюю одежду. Так бывает всегда в стране полуночного солнца: уже, начиная с полой воды, солнце не садится, как на юге, а переодевается из вечерней зари в утреннюю и выходит в новой одежде.
   Так и в это утро: дети ещё только уснули по-настоящему, а солнце уже встало. В это утро для солнечного глаза была перемена в зелёных лесах. Раньше в зелёном река бежала синяя, а теперь от схваченного полой водой шкуреного леса река стала жёлтая. В эту жёлтую реку из лесов бежала одна маленькая речка – прежняя синяя жилка. Но то была не речка, а временный поток по зимней дороге-ледянке, сделанной зимой для ската срубленных и ошкуренных деревьев к реке. Вот теперь, спасаясь от половодья, на ледянку выбежал из глубоких снегов потревоженный водою медведь и бросился в эту малую речку на зимней дороге.
   По этой ледянке медведь, где было глубоко, плыл, а где мелко, – бежал. В то самое время, как медведь несся по ледянке, вслед за ним выбился из глубоких снегов мокрый, долгий, худой, измученный лось. Его начали преследовать охотники ещё по насту, когда он не мог бежать и резал себе ноги о наст. Но вдруг стало теплеть, наст размяк, лосю стало легче даже и в глубоком снегу, он стал набирать скорость и подбежал к ледянке в то самое время, как по ней проплывал медведь.
   Так велик был у лося страх перед человеком, что на медведя он не обратил никакого внимания, как будто медведь ему был свой. Только уж когда эти лесные братья добрались до жёлтой реки плывущего леса и медведь в раздумье остановился на берегу, то и лось, не дойдя до медведя, тоже остановился и как бы задумался.
   Вдруг послышался позади подозрительный шум и крики охотников, потерявших надежду настигнуть лося, и медведь бросился прямо в тесноту плывущих хлыстов. Лось по примеру своего лесного товарища бросился тоже.
   Встречаясь с плывущими по реке деревьями, медведь с такой силой раздвигал их ударами лап, что некоторые хлысты глубоко ныряли, а другие как бы не успевали от ударов опомниться, на мгновенье задерживались, и оттого на короткое время на жёлтой реке сохранялась водная синяя дорожка. Оттого-то лось и спешил воспользоваться водной дорожкой за медведем, чтобы не дать деревьям сомкнуться.
   С трудом медведь наконец пересёк реку и на разливе достиг какого-то берега. Вслед за ним вылез и лось, и как-то вышло у него это не сразу: сначала он выбросил передние ноги и немного помедлил с задними, казалось, он ожидал, что лесной брат ему, совершенно измученному, поможет. Но медведь не обращал на лося никакого внимания.
   Лосю же пришлось сделать очень большое усилие, и так он, мокрый, длинный, худой и странный, был очень похож на подъёмный кран, а тому, кто в детстве читал Дон-Кихота, был лось похож на рыцаря печального образа.
   По крутому взлобку, над животными, на самом верху затопленного Выгора, стоял шалаш, и сквозь просветы сена, покрывающего жерди, на зверей глядели человеческие глаза.
   – Что нам делать? – шепнула Настя.
   – Ничего, – ответил спокойно Митраша. – Они нас не тронут, они сами еле-еле на ногах держатся. Смотри, как брёвна лосю шею натукали.
   – Тише! – шепнула Настя. – Они, кажется, собираются ложиться.
   – Это лось, – сказал Митраша, – а медведь, смотри, опять собирается в путь.
   И то была правда. Медведь что-то высмотрел недоброе своими маленькими глазками, покосился на шалаш и вдруг бросился в воду. Лось тоже вдруг ожил и бросился вслед за медведем. И лесные братья направились в ту сторону, где серой щёточкой между небом и водой стоял лес.
   Долго не думая, Митраша с Настей закусили, не разводя огня, перетащили запасы продовольствия на плот, подправили приготовленное вчера спаньё на плоту, шалашик, заготовили запас дров для нудьи, устроились сами хорошо и, развязав причало, вверили свой плот и свою судьбу общему движению по реке круглого жёлтого леса.

* * *

   Бывало со всеми, кто ночевал на плоту у своего костра и не проспал то первое мгновенье, когда первый солнечный луч встречался с нашим огнём: казалось, будто солнце с удивлением глядит на этот маленький, но такой тоже и упрямый на своём месте огонёк.
   – Откуда ты взялся такой? – спрашивает удивлённое солнце.
   А он горит себе и горит, не обращая никакого внимания на удивлённое солнце.
   Сказать так, что это похоже, как если бы великий и славный отец встретился со своим малюткой-сыном, – нет! Что-то есть человечески независимое даже и от самого солнца в этих наших красных угольках на рассвете.
   Огонёк был на жёлтой реке – это горела северная нудья на плоту. Нудья же – это сухое толстое дерево, горит посередине себя, а маленький человек Митраша дремлет и, просыпаясь по необходимости, сдвигает концы прогоревшей середины.
   Северная нудья – это очаг промыслового человека, ночующего на сендухе, или, по-нашему, просто на воле: на лесных полянах, на берегах рек и на плотах. Нижние деревья, составляющие самый плот, погружённые в воду, от нудьи не загораются.
   По эту сторону нудьи, ближе к рулю, сидит сейчас Митраша, а по другую сторону спит Настя под еловым лапником. Горячее дыхание девочки пробивается сквозь еловые ветки и так успевает охладиться, что кристаллы белым снегом остаются на ветвях ёлки и, накопляясь, так плотно складываются, что, кажется, спящая девочка покрыта белым платком.
   Но это кажется только, что спящей холодно; под толстым слоем лапника на сене у нудьи очень тепло. И Митраше, не спавшему ночь, конечно, очень бы хотелось поскорее попасть на это сено.
   У кормщика на плоту не одно только дело, чтобы время от времени сдвигать концы перегорающей нудьи. Его главное дело – держать плот на стрежне, где вода самая быстрая и где у жёлтых хлыстов меньше спора, чем в других местах реки: на быстрой воде им хорошо. Только издали кажется, что на жёлтой реке всё так спокойно. Стать же поближе и смотреть на всё с берега, то на реке видишь то же самое, что бывает и в ледоход, когда каждая льдина дерётся с другой, чтобы успеть не растаять и цельной льдиной, может быть, даже и приплыть в океан.
   Но то льдины, и это нам очень понятно, зачем они так спешат, за что стоят и за что борются между собой: за то, чтобы скорее всех придти в море. Но за что спорят брёвна? Неужели только за то, чтобы первым бревном приплыть к месту назначения, на лесопильный станок, и обратиться в безличные доски и тёс определённого размера?
   ...Длинною жердью вроде багра Митраша отводит наседающие брёвна и этим толчком помогает тоже и движению плота.
   Так вот всё и двигалось по жёлтой реке: по стрежню на быстрине строго и в законе движения всей воды шла главная масса круглого леса, и закон этот был – закон подбора всех брёвен по сходству между собой. По другому закону различия плыли все несхожие между собою брёвна.
   Наш же плот человеческий шёл по самому стрежню, не уклоняясь ни к слудам высокого берега, ни к наволокам берега низменного. Этот плот с огоньком, управляемый маленьким человечком, плыл, не повинуясь единому, неизменному закону движения, но плыл он не как льдины плывут в океан, не как брёвна плывут на завод, а по законам человеческого ума и сердца: пользуясь законом движения для всех, дети-сироты плыли в неведомую даль на розыск своего родного отца.
   Так вот, как же и не удивиться было солнцу, когда его первые лучи встретились с человеческим огоньком на плоту: от солнца же от самого, этого нашего общего солнца, родился огонёк, но был он зажжен рукой человека и плыл даже и самому солнцу в неведомом направлении.
   Плыви же, плыви, огонёк нашей человеческой правды, нашей суровой борьбы за любовь.

* * *

   Солнце, поднимаясь, грело всё больше и больше, а спереди Митрашу грела нудья, – вот бы обласканному и солнцем и человеческим огнём Митраше уснуть и оставить свой плот на волю воды, несущейся в огромную реку, Северную Двину.
   Поддаваясь этой двойной ласке, Митраша и поставил было уже свои локотки на колена и подпёр себе кулачками подбородок. Оставалось только закрыть глаза, и они сами собой узились, вот только бы закрыться, – вдруг среди бревен он заметил одно бревно, необыкновенное и странное. Всё оно было не жёлтое, как все, а пёстрое из жёлтого, белого, и чёрного, и серого. Вершина его была опущена в воду, и, поддевая ею всякое дерево, бревно ныряло и выходило на плёс, как подводная лодка.
   Митраша даже и полусонный понял, что такое страшное бревно могло, конечно, нырнуть и под плот и так хватить по нём из-под низу в какой-нибудь край, что другой конец плота погрузится на время в воду и холодная волна окатит сено и спящую на нём Настю. Кто знает? Может быть, волна эта снесёт с плота и всё их продовольствие и хозяйственную утварь?
   А может быть, этот топляк где-нибудь одним концом упрётся в дно реки, а другой его конец разорвёт, развяжет их плот и сбросит их в воду?
   Митраша, конечно, очень устал, и это огромное пёстрое бревно-змея представилось ему существом самовольным, не признающим никаких законов на свете, ни солнечных, ни человеческих.
   Рядом плыли такие мирные брёвна; было одно, и на нём чудесная птичка, стройная, подвижная, хорошенькая, сизая с чёрным фартучком, священная птица древних египтян, у нас же непонятая и прозванная просто трясогузкой. Удивительная птичка плыла на этом бревне и пела!
   И вдруг со всего маху бревно-змея из-под низу так хватило по мирному бревну, что оно колом встало, нырнуло и выбросилось прямо на плот.
   А египетская птичка вспорхнула, села на другое бревно и на нём как ни в чём не бывало тоже запела.
   Видел Митраша и тоже удивлялся, как пауки двигались в неведомый мир, стоя на воде, как мы на земле; каждый паук на своих длинных коленчатых ногах стоял на воде, как мы, спускаясь и поднимаясь, стоим в метро на лесенке эскалатора, и их несло. Пауков было множество, казалось, они всем народом переселяются в какие-то новые земли.
   Многим из них нравилось больше взбираться на брёвна, чем стоять на воде. Одно бревно почему-то они особенно облюбовали, оно было им особенно хорошо. На нём плыли густо паук к пауку.
   Тут-то вот, где было хорошо и ладно, по-видимому, и было ненавистно бревну-змее, тут и бедокурил топляк.
   Так чудилось измученному бессонницей Митраше, будто этот топляк нарочно и метит туда, где хорошо. И вот он хватил в излюбленное пауками бревно, и так сильно, что все пауки разлетелись и расставились опять прямо босыми ногами на своём водяном холодном "эскалаторе".
   Всему стройно плывущему на стрежне составу брёвен невозможно было бороться с этим одним-единственным бревном. Как только добрые хлысты нажимали на топляк, он нырял своей опущенной в воду вершиной, поддевал какой-нибудь хлыст, отбрасывал его в сторону, а сам становился на его место, намечая себе в кого-то новый удар.
   Так подобрался топляк и к Митраше. К счастью, мальчик не продремал, ударил со всей силой жердью во врага, нажал грудью, сильно подвинул вперед плот, а пёстрое бревно нырнуло под другую самоплавно сплочённую группу хлыстов.
   И вот тут-то с Митрашей случилось то самое, что часто случается с победителями: победить-то, оказывается, легче бывает, чем победу удержать за собой.
   "Почему бы теперь, – подумалось Митраше, – не поставить локотки на колени против доброго огонька, а спину не отдать тёплым лучам солнца?" И так он уснул.
   Вдруг что-то сильно толкнуло. Митраша едва не кувыркнулся в воду, но справился, вскочил и увидел прямо перед собой половину огромного бревна-змеи! а другая половина, передняя, была уже под плотом и вершиной ударила как раз в то самое место, где Настя спала.
   Толчок был сильный, Настя вскочила, разметала над собой лапник, укрытый снегом собственного дыхания, бросилась на помощь Митраше, и они в две жерди, крепко нажав, освободили плот от бревна.
   Поглядев в измученное лицо Митраши, Настя сказала ему:
   – Ложись-ка ты спать на моё место, я теперь буду править, и кашу пора нам варить; поспеет, я тебя разбужу.

Рисунки В. Никольского.