Отиа Иоселиани. По дороге с мельницы

   Наша зима зачастую не похожа на зиму. Иной раз среди января наступают такие погожие дни, что на прогретых солнцем лугах прорастает свежая травка, распрямляются подснежники на опушках и обманутые теплом сливы вдруг взрываются белым цветом на окрестных пригорках.
   Что ни говори, такая погода была по душе мне и моему двоюродному брату Бату.
   Война только что кончилась, и у нас не было ничего, кроме пары продранных на коленях штанов да стоптанных башмаков, которые давно просили каши. А ведь были мы уже не маленькие, и нам хотелось одеться получше, но, как говорится, выше головы не прыгнешь.
   Стояла зима, а в деревне и зимой дел по горло: то за водой, то по дрова, то сена надо для скотины, то крышу починить, а то на мельницу сходить.
   Наша речка, если только её можно назвать нашей, протекала далеко от села. Она нехотя извивалась по топкой низине, и блаженной памяти предкам не оставалось ничего лучшего, как соорудить мельницу где-то у черта на куличках в верховьях реки.
   Я редко встречал людей, из года в год с удовольствием делающих одно и то же дело. Мы с двоюродным братом не составляли исключения. Мы вообще не лезли вон из кожи ради дела, но... А эта проклятая мельница была нашей бедой, нашим наказанием, с ней были связаны трёхдневные просьбы, угрозы и уговоры.
   Когда же в конце концов мы приносили себя в жертву и начинали собираться в дорогу, нам хотелось взять побольше зерна зараз. Дома нам обычно запрещали тяжелые работы – мол, надорвутся ребята, но тут, взвали мы на спины хоть по полному кулю, никто не сказал бы ни слова. И мы действительно взваливали на себя такие мешки, что и взрослым мужчинам было бы не под силу.
   В погожий день ещё куда ни шло, но в мокрядь дорога до мельницы становилась настоящей пыткой.
   За селом начинался лес. Дорога петляла по лесу, и идти по ней было нетрудно. Но дальше!.. Дорога спускалась в низину и тянулась по бесконечным вспаханным полям. После дождя она раскисала. Не глина липла к ногам, а ты прилипал к ней и никак не мог выдрать ног из вязкого, цепкого месива, как из смолы. На протяжении всего пути не было ни одного пенька, ни одной кочки, где можно было бы снять с плеча куль и перевести дух, – не в грязь же его класть. Время было послевоенное, и каждая горсть муки ценилась дороже золота.
   Был субботний вечер. Погода стояла тёплая, сухая, однако мы знали, что зима остается зимой и что тепло простоит недолго, Надо было успеть сходить на мельницу.
   Нам с двоюродным братом случалось и ссориться и драться, но не было случая, чтобы мы врозь ходили на мельницу. Одному не под силу такая дорога.
   – Придётся нам сходить, Бату...
   – Да, да, пора!
   – Ты зайдёшь за мной?
   – Зайду.
   – Ну смотри. Жду.
   Я насыпал в мешок кукурузы. Он был тяжёл для меня, но я подсыпал еще. "Погода что надо, – подумал я. – Буду часто отдыхать".
   Бату запаздывал. Я уже подумывал отложить всё на завтра, но он все-таки пришёл.
   – Где ты пропадал? Вечер на носу, – набросился я на него.
   – Колодезная бадья у нас сорвалась, – угрюмо ответил он.
   – Починил бы завтра.
   – А до завтра как? Без воды прикажешь сидеть?
   – Ну и иди теперь на ночь глядя.
   – А ты попробуй не идти. Дед говорит, завтра новолуние и что это к перемене погоды...
   Мы пошли. Вскинули на плечи мешки и пошли. Не доходя до леса, присели передохнуть. Дул легкий, по-вечернему прохладный ветерок.
   Потом мы пошли дальше. Теперь мы шли лесом, по изъезженной, изрытой дороге. Между прелых прошлогодних листьев проглядывали первые фиалки. В лесу мы несколько раз передохнули. Но чем ближе подходили мы к мельнице, тем тяжелее становилась ноша. Ноги у нас ослабли, налились, и когда мы присаживались на мешки передохнуть, неохота было вставать и идти дальше.
   Наконец показалась мельница. До нас донеслись плеск колес и далёкое урчание жерновов. Мы собрали последние силы и с высунутыми от усталости языками ввалились в стоящий над рекой сруб. Ввалились, сбросили мешки возле дверей и, как рыбы, вышвырнутые на берег, стали глотать затхлый, напитанный мучной пылью воздух.
   Времени на обратный путь не оставалось, да и не под силу нам было, ну а ночевать на мельнице случалось не раз, и дома об этом знали.
   За полночь поднялся ветер, да так разгулялся, что наш несчастный сруб только стонал и поскрипывал. Потом полил дождь. К дождю примешался снег... Да, поляскали мы в ту ночь зубами – будь здоров!
   Я не смотрел на Бату. Мне не хотелось его видеть. Я не мог переменить погоду и всю свою злость вымещал на нём. Как только не проклинал я его в душе! Если б не он, мы засветло вернулись бы домой. Я ругал его на чём свет стоит и винил во всех своих бедах. Да что говорить!.. Сыплет дождь и снег, снег и дождь.
   Наутро мы долго тянули волынку, но не поселишься же на этой мельнице! А погода – куда там! Попозже словно утихомирилось слегка, и я прокричал:
   – Ступай вперед!
   Не поверите, сколько злости и угрозы вместили эти два слова... Стоило нам ступить за порог, как наши башмаки наполнились размокшим снегом. Только-только от огня, без маковой росинки во рту, в продранных штанах – для таких мальчишек это было слишком много. Я не мог простить Бату. Я не мог найти слов, чтобы обругать его как следует, и, мрачный, чуть не скрипя зубами от злости, шёл за ним.
   Однако идём.
   Не знаю, как Бату (мне было не до него), ну а я считаю шаги. Считаю до десяти. Главное – сделать десять шагов. Если бы я тогда представил себе не десять, а сто шагов, уверен, что сбросил бы мешок в грязь и плюнул бы на всё.
   Так добрались мы до середины пути. Но тут снова посыпал дождь, перемешанный со снегом, мокрые хлопья повалили так густо, что не видно стало ничего, да и не на что было глядеть. Иду, наклонив голову, прижимаюсь щекой к мешку у себя на плече и еле выдираю ноги из топи.
   – Рраз... два... три...
   Бату шёл впереди. Неожиданно он остановился, но я не обратил на это внимания. Я даже не посмотрел на него, поравнялся и на десятом шаге стал рядом. Потом начал снова:
   – Раз, два, три... три... три... – долго не мог выдрать увязшую ногу, – четыре, пять, пять, шесть...
   Вдруг я услышал какой-то звук. Я решил, что это стонет Бату, и не оглянулся. Так тебе и надо, – пробормотал про себя и стал считать дальше: – Семь, восемь... восемь...
   Опять услышал странный звук, он доносился откуда-то спереди.
   Я поднял голову и заметил что-то на дороге. Да какая там к чёрту дорога, нет никакой дороги! На голой, раскисшей от дождя и снега пашне кто-то сидит.
   "Так, – подумал я. – Верно, у меня началась видения". То, что я увидел перед собой, не было похоже на человека. Снег мешал мне разглядеть, но как-никак было светло, а человека при свете дня я всегда отличу. На грязном, желтоватом снегу лежит что-то вроде пенька и скулит, плачет то ли женским, то ли детским голосом.
   Я остановился.
   Бату нагнал меня. Тоже смотрит в снежную муть и прислушивается.
   Положим, у меня видения, но с чего тогда Бату навострил уши?
   Да никаких видений. Торчит в этой жиже, в этой грязи пенёк и плачет.
   – Что это?
   – А ты у него спроси! – Бату зло вытаращил на меня глаза.
   – Отвечай, когда тебя спрашивают!
   – Я вижу не больше твоего... Плачет кто-то.
   – Сам слышу, что не поёт.
   Мы приблизились немного. Голос-то плачущий, человеческий, но на человека это мало похоже. Слишком уж мал.
   Подошли мы вплотную и видим, сидит в снегу девчонка, согнулась в три погибели, положила мешок с мукой на колени, чтоб не подмочить его, а сама припала к нему и плачет. Не узнать её так. Голова желтоватой рогожей повязана, подол платья в грязи, а на ногах длинные шерстяные носки.
   – Ты кто? – спрашиваю. А она и не слышит.
   – Эй, подними голову! Ни в какую.
   – Ты что, не слышишь? Кто ты?
   Она вдруг оторвала заплаканное лицо от мешка, огляделась, увидела наши ноги и медленно подняла голову.
   – Я Арета, – проговорила она, всхлипывая.
   В самом деле, это была Арета. Она жила далеко от нас, но я узнал её, и Бату тоже её узнал. Да если б это была и не она, мы все равно не могли оставить её здесь, посреди топкой дороги. Мы бросились к мешку, лежащему у нее на коленях, и подняли.
   Но Арета продолжала плакать. Сидела в грязи и ревела в три ручья.
   – Ну чего ты теперь? Хватит.
   Она подтянула платье на колени и заголосила громче.
   – Встань, Арета!.. Перестань! Ну, перестань! Не сиди на снегу.
   Куда там! Трёт ладонью глаза и плачет, всхлипывает, да так горько, что сил моих нет смотреть на это.
   – Что с тобой, Арета? Что ты, снега никогда не видела, что ли? Ну, успокойся.
   Арета встала, но так, чтобы мы не увидели ее лица, отвернулась от нас и пошла. Мы с Бату несем поочередно её мешок, а Арета идёт впереди и плачет. Ну, что с ней станешь делать! Что придумать такого, чтобы она перестала плакать?
   Снег сыплет и сыплет. А Арета всё плачет. А я уже не могу её слышать, вот-вот сам раскисну.
   – Будет тебе, Арета. Послушай...
   Никакого впечатления. Тогда я обернулся к Бату.
   – Бату, ты хоть рад снегу?
   Бату и не взглянул на меня, хотя сказал я это так громко, чтобы и Арета могла услышать.
   – Глухой! Тебе говорят!
   На этот раз Бату обернулся, но его взгляд красноречиво сказал мне, что если б он увидел на дороге голыш, то, не раздумывая, выпустил бы из рук мешок и хватил бы меня голышом по лбу.
   – А я вот рад! – опять начал я, – Да ты и сам говорил вчера: ничего не хочу, только бы снегу навалило.
   Бату словно догадался о чем-то, но выдавить из себя то, чего я добивался, было выше его сил.
   – Я чуть ли не на два вершка вырос от радости, когда увидел снег.
   Бату пора было поддержать меня, иначе все пропало.
   – К-кто же не рад снегу...
   Арета перестала всхлипывать, и я всё простил своему двоюродному брату.
   – Вот именно! Снегу все рады. Солнце всегда на месте, а летом-то снега не дождёшься.
   – Ну уж, если и летом...
   – Куда там... Не то, что летом, и зимой еле дождались. Арета, а ты любишь на санках кататься?
   Арета промолчала.
   – Не любит, – сказал Бату.
   – То-то она расплакалась. А ты, Бату, потому и обрадовался, что любишь на санках кататься. И я так люблю санки, что даже сплю на них. Кто любит санки, тот и снег должен любить. Ты точно знаешь, что Арета не любит кататься на санках?
   – Я знаю, что она терпеть не может снега.
   – Может быть, она любит санки, но не снег.
   – Что же она, по травке катается?
   – Кто её знает! – Я засмеялся. Арета обернулась. Глядя на неё, Бату тоже рассмеялся, а я захохотал во всю глотку. Мы остановились, смеясь. Глаза у Ареты были полны слез, но она не плакала, смотрела то на меня, то на Бату и не могла понять, с чего мы так развеселились. Бату чуть не выронил от смеха её мешок. Я вскинул его на плечо поверх своего мешка, и мы пошли дальше.
   – Я не уверен, что Арета любит кататься на санках.
   – Кататься-то она любит, но... – Тут меня снова разбирает смех, и я хохочу, закатываюсь.
   – Арета! – кричит Бату. Арета оглядывается.
   – Любишь на санках?
   – Арета молчит, не отвечает.
   – Так любишь или нет на санках, а? На салазках?
   Она кивает.
   – Любит! Ты видишь, любит! – хохочу я.
   – А снег?
   – А снег ты любишь? – не даю я договорить Бату.
   – Нет, – качает головой Арета.
   – Снег не любит.
   – А салазки – да.
   Мы просто помираем со смеху. Потом опять.
   – Арета, может, ты не расслышала из-за своего платка? Ты в самом деле любишь санки?
   – Люблю, – кивает она и улыбается.
   – А снег?
   – Снег не люблю.
   "Нет!.." – И мы опять закатываемся, чуть не валимся с ног.
   – Чего вы смеетесь? – спрашивает Арета.
   – Ох-хо-хо-хо-хо!
   – Ха-ха-ха!
   – Ну вот, заладили!
   – Так, значит, на санках любишь?
   – Люблю.
   – А снега не любишь?
   – Нет.
   – Значит, ты летом любишь на санках кататься?
   Попробуй тут удержаться от смеха!
   Клянусь, никогда в жизни мы столько не смеялись. Оглядываемся по сторонам и видим: чуть ли не весь лес остался позади. Да, но Арету-то мы встретили не в лесу. Как это мы тут оказались? И опять нас разбирает смех. Встретились на пашне, а очутились в лесу. Идём смеемся. Тащим её мешок... Провалиться мне сквозь землю, до сих пор не пойму, как мы дошли до дому.
   Мы и после не раз ходили на мельницу и в грозу и в дождь, и опять надрывались под тяжестью мешков, и у нас подкашивались ноги. Но мы не могли догадаться, что, стоило нам зайти за Аретой – даже удлинив путь ради неё, даже взвалив её мешок поверх своего, – и мы никогда не устали бы и насмеялись бы вволю.

Рисунки Н. Борисовой.
Перевёл с грузинского А. Эбдноидзе.