В. Железников. Сочинитель сказок (окончание)
В то утро, как всегда, я подошёл к окну и увидел дядю Шуру. Вернее, я увидел его спину и руку, которая держала знакомую мне тросточку и чертила по асфальту. Он привёз эту тросточку из Африки, говорил, что она сделана из бивня слона, и очень гордился ею.
Дядя Шура и раньше стоял именно на этом месте, и я видел только его спину и руку с пляшущей тросточкой. Правда, теперь около его ног не было привычно вьющегося Малыша. Но дядя Шура вернулся, и это уже вселяло радость.
Рядом с ним стоял мужчина в высокой косматой папахе. Дядя Шура что-то ему говорил, не подымая головы, а тот его внимательно слушал. Лицо его было напряженным и испуганным.
Я знал людей с таким выражением лица, они часто появлялись в квартире дяди Шуры. Он их привозил из дальних своих путешествий вместе с детьми, которым собирался делать операции. Детей отдавали в больницу, а родители жили у дяди Шуры.
Однажды он привез с собой якутского охотника. Этот охотник целыми днями молча сидел у телефона в ожидании вестей из больницы, где лежала его дочь. Он сидел, как изваяние, не двигаясь. Когда я увидел его в первый раз, то подумал, что он не живой, а вырезанный из дерева. Если же звонил телефон, он неслышным движением снимал трубку и говорил: "Попов слушает". А потом этот охотник уехал вместе с дочерью и вскоре прислал дяде Шуре в подарок прекрасную оленью шкуру и унты для Наташки. Унты были ей в самую пору, и непонятно было, как это получилось, ведь неразговорчивый охотник Попов не спрашивал у Наташки номер её ноги. За всё время, что он жил у дяди Шуры, он сказал мне только одну фразу: "Надо быть мужчиной, там всё бурлит. – Он постучал себя в грудь. – Здесь все молчит". – Он высунул язык.
А этот, в косматой папахе, вероятно, был из Дагестана.
Я стал ждать прихода дяди Шуры, потому что после тех печальных событий, когда Надежда Васильевна унесла от меня спящую Наташку, я больше к ним не ходил.
Дядя Шура почему-то ко мне не зашел ни в тот вечер, ни на следующий день, хотя через стену я слышал его голос. Что ему стоило протянуть руку и стукнуть в стену, и тут же я оказался бы "у его ног". Но он не протягивал руку и не стучал.
Никогда бы не подумал, что Надежда Васильевна может оказаться такой вредной, и будет мстить мне, и отвадит от меня дядю Шуру и Наташку.
В тот день я встретил Надежду Васильевну у нашего метро.
Мы шли навстречу друг другу. Я бы, конечно, поздоровался, я не из тех, кто долго помнит обиды, но она меня не заметила.
Я оглянулся ей вслед, чтобы посмотреть, в какую сторону она направляется. И – с ума сойти! – вместо неё увидел мальчишку, который вел на поводке Малыша!
В первый момент это на меня так подействовало, что я просто оцепенел. А мальчишка тем временем прошёл мимо и скрылся во дворе большого дома.
Медленно, будто нехотя, я побрёл следом. Торопиться было нельзя, это я понимал. Походка моя приобрела эластичную упругость, сердце билось где-то в горле. Я сдвинул кепку на лоб, чтобы не было видно моих лихорадочно зорких глаз.
Я еле сдерживал улыбку, представляя фурор, который я произведу, когда появлюсь перед Наташкой с Малышом. Это была большая удача.
Мальчишку я нагнал во дворе и безразличным голосом спросил, кивнув на собаку:
– Кусается?
– Нет, не кусается, – охотно ответил мальчишка. – Он щенок.
– Малыш, Малыш! – позвал я щенка и погладил его по шерсти.
– Его зовут Буян, – сказал мальчишка.
– Буян? – переспросил я. – А, по-моему, он откликается на кличку Малыш.
– Может быть, – ответил мальчишка. – Он ещё глупый.
– А какой у него язык? – спросил я.
– Обыкновенный, – ответил мальчишка.
– А у нашего синий, – сказал я.
– Что, у вас такая же собака?
– Была, да пропала. Вот я теперь её ищу. Я внимательно посмотрел на мальчишку.
Нет, он держался спокойно, даже виду не подавал.
В это время так называемый Буян широко и сладко зевнул и показал мне синий-синий язык. Теперь мальчишка, пожалуй, смутился. Но, как говорит тётя Оля: "Не убедившись окончательно, не думай про другого плохо". Поэтому я не закричал на мальчишку и не стал у него вырывать поводок, а пошёл дальше по дороге расследования.
– Малыш, Малыш! – осторожно позвал я.
– Это моя собака, – угрюмо сказал мальчишка. – Она у меня уже три месяца живет.
– А если она твоя, то почему ты не знал, что у неё синий язык?
– Не знаю, – ответил мальчишка.
– Ну, ладно, – схитрил я: надо было как-то выяснить, где он живет. – Раз собака твоя, то твоя... А в вашем доме у многих собаки?
– У многих, – ответил мальчишка, – В тридцать седьмой – у Карповых, в сорок первой – у Ивановых...
– Постой, постой, я запишу! – Я вытащил ручку и тетрадь и сделал вид, что записываю.
– У Марковых – в шестьдесят первой, – продолжал мальчишка.
– А ты сам в какой квартире живешь? – спросил я небрежно.
– Я?.. А зачем? Он тоже был парень не простак.
– Надо, – сказал я. – По заданию ветеринарной...
И не успел я закончить этой фразы, как мальчишка ловко подхватил Буяна и пустился наутёк.
– Стой! – закричал я. – Стой! – Бросился следом за ним, но кепка у меня слетела с головы, и я вынужден был остановиться.
Пока я её поднимал, мальчишки и след простыл. Но я не расстроился. Дело было начато, теперь я его все равно найду. В конце концов даже если это действительно не Малыш, то, может быть, этот парнишка уступит своего Буяна по сходной цене и Наташка успокоится – и откажется от цирка. Я бы на его месте обязательно уступил, если бы мне рассказали всю её историю. И я так увлекся этой идеей, что не заметил, как оказался около Наташкиной двери.
При этом я стал так отчаянно звонить, как будто я уже привел Малыша, как будто он вился около моих ног. Я стал повизгивать и лаять и услышал, как Наташка замерла с той стороны. А затем от волнения долго не могла открыть дверей.
Но когда она наконец открыла и я увидел её, то пожалел о своей шутке. Она стояла передо мной в длинной, до полу, ночной рубашке, с лицом, густо усыпанным маленькими зелеными точками, как веснушками. Это её прижгли зеленкой.
– Что с тобой? – испуганно спросил я. Наташка не ответила, она шарила глазами по лестнице, надеясь увидеть Малыша.
– Извини, – сказал я, – это я сам лаял... Неудачно пошутил.
– Я заразная, ответила Наташка. – У меня ветрянка.
– Ерунда, – успокоил я её.
– Она передается по ветру, – предупредила Наташка.
– Во-первых, здесь нет ветра. – сказал я, – а во-вторых, – и соврал, – я уже болел ветрянкой. – Решительно вошёл в коридор и скомандовал: – А ну, живо в постель!
Наташка послушно легла под одеяло, и теперь на белом ещё больше выделялись на её лице нелепые зеленые веснушки.
– Ты на меня не обиделась? – спросил я – За ту историю?
– Нет, – сказала она. – Ты же не виноват. Мне всё рассказали.
– Я держался, но сама понимаешь, сила на её стороне. И ты тоже хороша, не проснулась... А может, вы помирились? – с надеждой спросил я.
– Посиди около меня, – вместо ответа сказала Наташка. – И почитай. Ты ведь её не боишься?
– Я?! С чего это ты взяла? – спросил я.– Что тебе почитать?
– "Золушку", – потребовала Наташка. Я сел около неё и взял "Золушку".
– Боря, – спросила Наташка, – ты ещё не ездил к тете Оле?
– Нет, – ответил я – Но я обязательно съезжу, не волнуйся.
– Боря, как ты думаешь, кем мне стать в цирке?
– Пойди в акробатки, – сказал я. – Будешь летать под куполом цирка.
– Под куполом я боюсь, – созналась Наташка.
– Ну, в дрессировщики тигров, – предложил я. – Интересно.
– Тигров я тоже боюсь.
– Тогда в ученики к фокуснику.
– Вот хорошо, буду фокусником, – решила она. – Читай...
– "Жил-был один человек, – читал я. – Умерла у него жена, и остался он вдвоем с дочерью... Вскоре он женился во второй раз на самой гордой и сердитой женщине на свете..."
Вот тут-то и произошла неприятная накладка. Только я подумал, что Наташка не случайно выбрала эту сказку, что она думает, будто эта сказка почти про неё, поэтому она себе и имя для цирка взяла – Золушка,– как в дверях комнаты появилась Надежда Васильевна.
Я не слышал, как она вошла. В руках у неё был громадный игрушечный резиновый крокодил.
Мы поздоровались, оба испытывая неловкость. Я ей сказал, что читаю Наташке сказку, хотя это и так было понятно.
– А ведь Наташа заразная, – сказала Надежда Васильевна и строго добавила, обращаясь к ней: – Хорошо ли это будет, друг мой, если ты заразишь ветрянкой Борю?
Теперь обращение "друг мой" мне совсем не понравилось. Она определенно не умела обращаться с детьми. Ну, кто им так говорит: "Друг мой"?
Конечно, в ответ на эти слова Наташка, насупившись, повернулась к стене и не пожелала объяснять действительное положение дел.
– А я болел ветрянкой, – сказал я.
– Тогда не страшно, – обрадовалась Надежда Васильевна. – Тогда все в порядке. Посмотрите, что я принесла. – Она показала нам крокодила.
Никто не удивлялся, ни я, ни Наташка, хотя Надежда Васильевна явно хотела нас удивить и потрясти. В воздухе все ещё висели её слова "друг мой", холодные, как ледяной ветер.
Но Надежда Васильевна не сдалась, отчаянный человек, присела на корточки, опустила своё ценное приобретение на пол, и крокодил начал лениво и смешно открывать и закрывать крокодилову пасть.
Смех Надежды Васильевны, радость её по поводу крокодиловой автоматической пасти, одиноко и коротко прозвучал в комнате.
– Это самый весёлый в мире крокодил, – сказала Надежда Васильевна. – Он умеет лечить ветрянку.
– Ничего крокодил, – уныло сказал я.
– А я не люблю крокодилов, – упрямо сказала Наташка.
Наступила неловкая пауза, которая затягивалась и затягивалась, молчание уже было бесконечным.
Я сидел, скорчившись на стуле, Наташка лежала лицом к стене, показывая нам спину, а Надежда Васильевна так и осталась стоять на корточках около крокодила.
А крокодил по-прежнему нелепо и ненужно открывал и закрывал пасть. У крокодила были зелёные глаза, красный язык и много-много белых пластмассовых зубов.
Наконец Надежда Васильевна встала и безразличным голосом объявила:
– Раз тебе не нравится крокодил, то будем пить чай. Я принесла свежие булочки.
– Я хочу, чтобы Боря дочитал про Золушку, – твёрдо сказала Наташка.
– Хорошо, друг мой, – согласилась Надежда Васильевна. – Пока Боря тебе дочитает, вскипит чайник, и ты захочешь чаю.
Она вышла из комнаты, а Наташка показала ей в спину язык, потом, передразнивая, сказала: "Друг мой..." Но потом почему-то посмотрела на меня и невесело улыбнулась.
"Жил-был один человек, – начал я читать. – Умерла у него жена, и остался он вдвоем с дочерью. Вскоре он женился второй раз на самой гордой и сердитой женщине на свете... С первых же дней мачеха стала обижать девушку. Она плохо кормила её и заставляла делать самую тяжелую работу..."
В это время в комнату с самым решительным видом вошла Надежда Васильевна.
– Боря, – перебила она моё чтение. – Ты читаешь без выражения. Дай-ка мне книгу. – Она забрала книгу, но вместо того, чтобы дочитать "Золушку", стала листать страницы. – Лучше я тебе почитаю другую сказку. "Золушку" ты уже знаешь на память... Вот. Хорошая сказка. – И начала читать: "Жил да был солдат, и было у него трое детей, а жены не было. Но солдат не тужил с детьми, он был настоящий солдат: умел стирать и штопать белье, топить печь, рубить дрова, варить щи и кашу. Но тут началась война, и солдат собрался в поход. Перед этим он женился на молодой женщине, чтобы не оставлять детей одних. Женщина оказалась на редкость доброй и внимательной к детям. Но только солдат ушел из дому, как она тут же переменилась..." Вдруг она прекратила чтение, но я, сидя с нею рядом, успел заглянуть в книгу и дочитал строчку, которую она не прочла: "... и стала настоящей злой мачехой".
– Вот так надо читать, – сказала она. – Чётко и выразительно. – И захлопнула книгу. – А сейчас я принесу вам всё-таки чай. – Она стремительно вышла из комнаты, и её уход был похож на бегство.
При этом она задела ногой крокодила, и он снова стал "работать" пастью. Я рассмеялся: ну и автомат. Потом посмотрел на Наташку и увидел, что она тихо плакала и по щекам у неё текли зеленые слезы.
– Ты чего? – возмутился я.
– А я знаю эту сказку, – сказала Наташка. – Она тоже про злую мачеху.
И ей стало совсем себя жалко, и слезы у неё полились ещё сильнее.
– А ну перестань! – сказал я. – Если в цирке узнают, что ты плачешь от каждой сказки, "хорошо ли это будет, друг мой?"
А через несколько дней после этого Надежда Васильевна собрала вещи и уехала. Представляете, уехала! Совсем, навсегда, прихватив свою виолончель и чемодан.
Головы наших кумушек торчали в окнах. Их ехидные взгляды сопровождали Надежду Васильевну от подъезда до такси. И откуда они пронюхали все в одну секунду?
Но сначала по порядку.
Да, да, незадолго до её отъезда у нас произошел тяжелый разговор. Может быть, если бы не было этого разговора, все сложилось бы по-другому.
Мы шли вместе: я в школу, она на репетицию. Я знал, что Надежда Васильевна опаздывала, но она не обращала на это внимания. Видно, ей нестерпимо нужно было поговорить со мной на тему Наташки и Малыша. Я, чтобы ускорить дело, сообщил ей сногсшибательную новость о том, что Наташка собирается уйти в цирк.
Она сначала смутилась и стала перекладывать виолончель из одной руки в другую, будто виолончель сразу потяжелела. Этим она занималась несколько минут, потом рассмеялась, кстати довольно неуверенно, и сказала:
– Ну, это детские забавы. Кто из нас в трудную минуту не собирался куда-нибудь бежать.
– Может быть, – ответил я, – она никуда и не убежит. Но она собирается, – это слово я произнес с расстановкой.
Я вовсе не думал, что Надежда Васильевна после этого уедет, просто хотел, чтобы она была внимательнее к Наташке и хотя бы перестала её называть "друг мой", раз Наташке это не нравилось.
А она уехала.
Правда, впоследствии выяснилось, что она это сделала совсем не из-за моих слов. Всё было серьезнее.
Надежда Васильевна считала, что уступками любовь не завоюешь. Ей надо было всё или ничего. Вот она какой была человек!
Но это я уже потом понял, а пока плыл в бурном потоке событий и радовался тому, что к Наташке пришло избавление, раз Надежда Васильевна ушла от них.
Наивный человек, как я мог ничего не понять, как мог решить, что все кончилось благополучно и теперь вновь наступит райская жизнь?
Разве я подумал при этом о дяде Шуре? Разве я подумал о Надежде Васильевне? И разве подумал о том, что, может быть, именно Наташка самый неправый человек в этой истории? Потом, когда я пересказал все это тете Оле, она сказала: "Ты действовал, прости меня, глупо... Тебе надо было достучаться до сердца Надежды Васильевны, и она бы тебе открылась".
Да, так вот как это было.
Когда я возвращался из школы, то увидел возле нашего подъезда такси.
– Эй, парень, двадцать седьмая квартира на каком этаже? – крикнул мне шофер.
– На седьмом,– ответил я. – Это наши соседи.
– Передай, что прибыл, – попросил шофер.
Я вбежал в подъезд, вскочил в лифт, размышляя, кому понадобилось такси в такое время, когда Надежда Васильевна и дядя Шура на работе.
Дверь мне открыла Наташка. Она была чем-то сильно взволнована, это сразу было заметно, потому что тут же выпалила:
– Надежда Васильевна уезжает. Совсем. Вот тут я ахнул. Всё-таки этого я не ожидал.
В комнате на стуле стоял открытый чемодан, и Надежда Васильевна, не разбирая, торопливо бросала туда свои вещи.
Мы поздоровались, и я сказал ей про такси.
– Уже? – переспросила она и добавила спокойным, ровным голосом : – Спасибо. Хорошо.
А я боялся встречи с нею, думал, начнёт что-нибудь говорить о своем отъезде, о том, какая она несчастная, и ещё чего доброго расплачется, но ничего этого не произошло.
Я увидел в комнате почти незнакомую женщину: лицо у неё было непривычно худое, с чуть выступающими скулами и полузакрытыми глазами, точно ей было лень их открыть совсем, точно это была для неё непосильная и ненужная работа. К тому же она была в новом костюме. Когда я встречаю хорошо знакомого человека в новой, непривычной для меня одежде, я всегда чувствую перед ним робость, как перед незнакомым. Поэтому она мне и показалась совсем чужой, и я перестал волноваться и смотрел на её поспешные сборы, напоминающие бегство, равнодушным взглядом. Сам же думал в это время, как она уедет и как дядя Шура с Наташкой заживут старой, привычной жизнью.
Надежда Васильевна закрыла чемодан и подняла его. Он оказался для неё тяжел, и она уронила его на пол. Чемодан глухо стукнулся об пол и раскрылся. Оттуда стали выпадать какие-то платья, кофты, а Надежда Васильевна, склонившись, быстро запихивала их обратно в чемодан.
– А где же дядя Шура? – спросил я.
– На работе, – ответила она.
Значит, я не ошибся, это действительно было настоящее бегство. Значит, она все же чувствует себя виноватой во всей этой истории с Малышом, раз так стремительно заметает следы.
Надежда Васильевна уже закрыла чемодан, когда Наташка вошла в комнату, неся в руках крокодила.
– Вы забыли, – сказала Наташка.
– Это твой, – ответила Надежда Васильевна. – Я же тебе его подарила. – И впервые добавила слова, не имеющие прямого отношения к отъезду. – Ведь это самый весёлый крокодил в мире, пусть он живет с тобой.
– Какой он веселый? – вдруг сказала Наташка. – Вот Малыш был весёлый. Лаял по утрам.
Надежда Васильевна выпрямилась, посмотрела на Наташку, потом на меня, провела взглядом по стенам, словно прощаясь, потупила глаза и сказала:
– Ну, не поминайте лихом, – и снова замолчала, словно ждала от нас каких-то слов.
– Давайте я вам помогу, – сказал я и, не дожидаясь её согласия, подхватил чемодан и выволок его из комнаты.
Я решил их оставить вдвоем: может быть, им надо о чем-нибудь поговорить в последний раз.
Вызвал лифт, стою – жду.
Наконец она вышла. На плече у неё висела виолончель в футляре. Ничего у них, видно, не получилось: лицо у неё было по-прежнему строгое, губы крепко сжаты, а глаза были совсем почти закрыты, словно ей был немил белый свет.
– Дальше не провожай, – сказала Надежда Васильевна. – Я сама.
Я ворвался обратно в пустую комнату и сделал вид, что мне ужасно нравится всё то, что сейчас произошло, что случилось нечто веселое. Я стал прыгать, дурачиться, схватил Наташку за руки, кружил её и кричал.
Потом мы с хохотом оба упали на пол.
– А Малыша всё равно не будет, – вдруг сказала Наташка.
– Будет, – уверенно ответил я и таинственно добавил: – Я его найду.
– А как?
– Это секрет.
– Смотри, – сказала Наташка, – я буду ждать.
Она встала, подошла к крокодилу, наступила на него ногой и выпустила воздух. И прекрасный, веселый крокодил превратился просто в кусок резины. После этого жалкие останки крокодила она запихнула под шкаф.
Теперь от Надежды Васильевны в комнате ничего не осталось.
Нет, остались ещё ветки с пожелтевшими осенними листьями. Они стояли в большом стеклянном кувшине. Ветки были кривые, разлапистые, но почему-то, стоя в кувшине, они были очень красивы.
– Как можно не любить цветов. Это все равно, что не любить землю, – услышал я глубокий и ровный голос Надежды Васильевны.
И готов был оглянуться, потому что мне почудилось, что она стоит в дверях. Но я знал, конечно, что её там нет. И мне стало горько оттого, что она уехала, даже не попробовав помириться с Наташкой, что я должен пыл разочароваться в ней.
"Лучше бы я её не знал", – подумал я. И во мне появилось острое, щемящее чувство сожаления о потерянном.
И тут вбежал дядя Шура. Он, видно, торопился, но, как видите, не успел. Он обошёл все комнаты, не снимая пальто, словно ещё надеялся найти её, заглянул в пустой шкаф. Постоял, помолчал. И пошел к выходу, к двери, на улицу.
Наташка крикнула ему в спину:
– А ты не будешь обедать? У нас есть суп и котлеты.
– Спасибо, – ответил дядя Шура. – Мне не хочется.
Наташка вопросительно уставила на меня свои "пятаки".
– Ничего, – успокоил я её. – У нас, у взрослых, так бывает.
Сначала хлопнула дверь квартиры.
Потом хлопнула дверь лифта.
Потом фигура дяди Шуры пересекла двор и скрылась.
Именно в тот день, когда я собирался отправиться на поиски Малыша, встретил около метро дяди Шуру. Я хотел к нему подлететь, но в последний момент узнал его собеседницу и поспешно затормозил. В зубах у меня был свежий бублик, так я от неожиданности чуть не подавился: дядя Шура беседовал не с кем-нибудь, а с самой Надеждой Васильевной. А я-то думал, что он успокоился и Надежда Васильевна исчезла из его жизни навсегда.
Они стояли друг против друга, и между ними была её виолончель. Прохладный ветерок трепал полы её расстёгнутого нараспашку пальто и так же трепал волосы на непокрытой голове. Но она ничего этого не замечала, внимательно слушала дядю Шуру и показывала всем своим видом необычную нежность к нему.
А он-то клюнул на это и расквасился. Заботливо застегнул ей пальто и поднял воротник. Когда он подымал ей воротник, она успела ловко прижаться щекой к его ладони.
А я жевал бублик и наблюдал за ними.
За время, проведенное около метро, на моих глазах прошли десятки встреч разных влюбленных, я эти взгляды давным-давно изучил. Я даже научился определять: когда встречаются влюбленные, а когда люди, которые не могли жить друг без друга. Или такие, которые искусственно изображают нежность, как сейчас Надежда Васильевна.
Наконец Надежда Васильевна нехотя вскинула виолончель на плечо, она её носила по-прежнему на ремне, и они разошлись.
Дядя Шура прошёл мимо меня, не заметив. А я догнал Надежду Васильевну и поздоровался с нею. Пусть, думаю, знает, что я их видел.
– А, Боря, здравствуй, – сказала она. – Откуда свалился?
– Из метро вышел... И увидел вас. Вижу, глаза у неё отсутствующие: первый мой выпад на неё никак не подействовал.
"Ну, что ж, пойдем дальше", – подумал я, увлечённо жуя бублик.
– И дядю Шуру я видел.
– А-а-а, – неопределённо протянула она.
Похоже было, что и второй мой выпад никак на неё не подействовал. Ну, что ж, пойдем ещё дальше, это нам нетрудно, наша дорога недальняя.
– Правда, он очень изменился, похудел? – спросил я.
– Жизнь наладится, он и поправится, – сказала она.
– А когда она наладится? – спросил я. – Вы ведь знаете всё наперёд.
– Месяца через два.
– Через два, – сказал я. – А по-моему, гораздо раньше, если вы не будете им мешать.
Сам не понимаю, как у меня выскочили эти слова. А у Надежды Васильевны стало странное лицо, будто кто-то "невидимый" надел на него маску.
Так мы простояли целую вечность.
Я готов был её успокоить и отказаться от своих слов, но, честное слово, у меня отнялся язык.
Какой-то прохожий толкнул её, задев за виолончель. Она сняла виолончель и, зацепив ремнем за пуговицу у пальто, оторвала её, не заметив. Длинные волосы Надежды Васильевны, торопливо завернутые в пучок, – вероятно, она спешила на свидание к дяде Шуре и не успела аккуратно причесаться – от резких жестов рассыпались и упали ей на лицо. Отбросив их, не глядя на меня, она покинула поле боя. Она убегала от меня в который раз, на ходу занимаясь своим любимым делом, перебрасывая виолончель из одной руки в другую.
А я поднял пуговицу, оборванную ею, положил в карман и отправился по своим делам.
По-моему, я её победил. Ну, конечно же, победил. Правда, удовольствия я от этого не испытывал. Тут же мною стали овладевать сомнения. Может быть, я слишком сурово с нею обошелся? С другой стороны, ситуация требовала решительных поступков.
Да, мне было её жалко, но я сделал своё дело. "Мавр сделал своё дело, мавр может уйти". Тетя Оля всегда произносит эти слова горьким, недовольным голосом, и они ей служат присказкой к какому-нибудь высказыванию вроде: "Нет ничего горше самовлюбленной юности. Всё-то они знают, всё-то они понимают, во всё лезут, всё решают и поэтому бьют очень сильно".
Ведь я понимал эти слова, но к своей жизни никогда не прикладывал.
В эту минуту я впервые как бы прозрел и подумал, что, может быть, Наташка и я далеко не во всём правы?
Помню, состояние недовольства собой владело мною несколько минут, до тех пор, пока я вошел во двор, где жил тот мальчишка со щенком, похожим на Малыша.
Прошло несколько дней.
И вот как-то я сижу дома, и вдруг до меня долетает откуда-то со стороны музыка. Я прижался ухом к стене: не было никакого сомнения: в квартире у дяди Шуры играла виолончель.
Значит, всё же вернулась Надежда Васильевна?! Вернулась, несмотря на мою просьбу. Теперь Наталья наверняка что-нибудь да выкинет. Сбежит в цирк или уйдет к цыганам. Эти маленькие трудно поддаются уговорам.
Дверь мне открыл сам дядя Шура, и звуки виолончели обрушились на меня.
– А, это ты, мыслитель, – равнодушно произнес дядя Шура, хотя вид у него был явно возбуждённый.
И "мыслителем" он меня почему-то обругал и в комнату не приглашал. Неужто она наябедничала? Ну, что ж, ничего не поделаешь, оказался лишним, хотя почему-то было чертовски обидно. Всегда обидно, когда тебя не понимают.
– Скажите Наташке, пусть зайдет ко мне. Я человек гордый и никогда никому навязываться не собирался.
– А ты что, и зайти не можешь? – спросил дядя Шура? – Он обнял меня за плечи. – Всем мыслителям трудно живётся. Они вечно размышляют, размышляют... а по мне, надо жить проще и естественней. Если что-то непонятно, возьми и скажи, и сразу все станет на своё место. – Он остановился. – Послушай! Как играет... А ты думаешь, я не прав?
– Словами всего не выскажешь, – сказал я. – Я вам не помешаю? – Я боялся встречи с Надеждой Васильевной.
– Не помешаешь, – резко сказал дядя Шура и первый вошёл в комнату.
Я остановился па пороге и огляделся.
Никакой Надежды Васильевны в комнате не было, но около дивана стоял магнитофон. Его динамики были включены на полную силу.
Дядя Шура с размаху плюхнулся на диван.
– Дядя Шура, вы же собирались с Наташкой в зоопарк? – сказал я.
Дядя Шура покосился на дверь в Наташкину комнату и приложил палец к губам: молчи, мол.
– Что-то вы мне не нравитесь, – сказал я, стараясь перекричать магнитофон.
Дядя Шура убрал звук и в наступившей тишине сказал:
– Я сам себе не нравлюсь.
В это время из своей комнаты вышла её светлость Наталья Александровна. Она поздоровалась со мной, наклонилась к магнитофону и усилила звук.
– А то мне ничего не слышно, – сказала она и ушла.
Да, подумал я, в этом доме явно не хватает тёти Оли с её нежностью и добротой и неожиданными точными словами, против которых нечего возразить. А у меня пока, хотя я и старательный её ученик, толком ничего не получается. Пойду-ка я отсюда, может быть, найду Малыша?
В поисках Малыша я попал на Птичий рынок, потому что Буян оказался всё же настоящим Буяном и к Малышу не имел никакого отношения.
Благородный Петька, хозяин Буяна, посоветовал мне пойти на Птичий рынок. Он сказал, что там иногда продают случайно найденных или ворованных собак.
И представьте, на Птичьем рынке я действительно нашел... только не Малыша, нет, Надежду Васильевну!
Я присел на корточки около выводка овчарок: их было целых шесть штук, симпатичных щенков. Они ползали по коврику возле своей гордой громадной матери.
– Мне нужен щенок породы чау-чау, – раздался надо мной женский голос.– Вы таких здесь не встречали?
В первый момент я её не узнал, но слово "чау-чау" привлекло моё внимание.
– Чау-чау? – переспросил хозяин овчарки. – Не знаю.
– Они такие лохматые, – объяснила Надежда Васильевна.– У моей дочери был такой щенок. И пропал. Вот я и ищу нового.
Я чуть не упал от её слов, прямо готов был плюхнуться на грязную мостовую. "У моей дочери, – сказала она. –У моей дочери... У моей дочери", – как дурак твердил я про себя.
Я здорово обрадовался, когда наконец прочувствовал значение её слов. Выходило, что она любит Наташку, раз называет своей дочерью. "В конце концов, – как говорит тётя Оля, – все истории когда-нибудь заканчиваются и, как правило, благополучно". В этот миг я почувствовал, что наша история тоже имеет явные виды на благополучный конец. Я встал и сказал:
– Здравствуйте, Надежда Васильевна.
Улыбнулся и подумал, сейчас она ответит мне прежними словами: "Привет... Не видел ли ты сегодня цветные сны?..." Но она ничего этого не ответила, а безразлично, без тени удивления оглядела меня.
– А-а-а, и ты...
Её слова больно хлестнули меня по лицу. Это было как раз на мою тему о предательстве. Может быть, она об этом и не подумала, может, это вышло случайно, но у меня почему-то эта фраза в голове приобрела сразу свой знаменитый законченный смысл: "И ты, Брут..."
"Ну, что ж, – подумал я, – пойдём дальше по этой дороге, поглотаем горькой пыли: что заслужили, то и получили".
Я посмотрел на неё, неужели она на самом деле так думала обо мне, но ни о чем не догадался, а только увидел, что лепестки цветов у неё в глазах расцвели невероятно.
Мы с нею поболтали ещё несколько минут о разных пустяках. О том, чего только не продают на этом рынке. Она сказала: "Всё, кроме лунной породы". А я добавил, стараясь её развеселить: "И виолончели..." Она не развеселилась.
О Малыше и собаках породы чау-чау мы не сказали ни слова. О дяде Шуре и Наташке тоже ничего. Как будто этого не было в нашей жизни.
Но в конце я не выдержал и спросил:
– Надежда Васильевна, вы на меня сердитесь?
– Нет, – сказала она. – Ты поступил, как тебе велела совесть. Я это уважаю в людях. Только опыта у тебя жизненного маловато. И жалеть надо, думая. Может, хоть теперь ты понял, почему я не люблю добреньких. – Помолчала. – Но больше я не хочу об этом говорить.
Всё. Точка. Баста. Мы готовы были разойтись навсегда, но она продолжала смотреть на меня изучающе. Что-то, видно, увидела жалостливое, потому что тут же жёстко добавила:
– Хотя, кажется, и не понял. Так и остался верным учеником своей тёти Оли.
Действительно, по моему лицу всегда можно догадаться, что у меня на душе. Это мой большой недостаток, я никак не научусь скрывать своих чувств. Недаром тётя Оля говорила: "Твое лицо, как букварь. Его всегда легко и просто прочесть. Впрочем, не расстраивайся, со мной всю жизнь творится то же самое. И моё лицо – "букварь", причём, знаешь, самые первые его страницы там, где слова написаны большими буквами: "Маша. Ма-ма. Ко-ро-ва". А как раз в этот момент, когда Надежда Васильевна говорила мне про "добреньких", я хотел ей сказать, что она изменилась в худшую сторону: похудела, побледнела, и вид у неё усталый, в общем, отметить, что её страдания "налицо". К счастью, вовремя спохватился и прикусил язык. Но она, конечно, всё поняла по моему "букварю", она же необыкновенно умная, этого у неё не отнимешь. Вот и припечатала меня, а за компанию и тётю Олю.
Обиднее всего, что я не нашелся, как заступиться за тётю Олю. Надежда Васильевна была явно несправедлива к ней, разве тётя Оля просто "добренькая"?
Так Надежда Васильевна и ушла. Когда она была уже довольно далеко, я все же крикнул ей в спину:
– Вы не правы! – Но это прозвучало как-то жалко и малоубедительно.
Не знаю, слыхала она мои слова или нет, только не оглянулась. В этот момент во второй раз мною овладело сомнение и беспокойство по поводу моего поведения в этой истории. Я почувствовал, что надежная дорога ведет куда-то в другую сторону, а моя петляет между кочек и болот, в которых хлюпают мои плохо обутые ноги.
Затем я почувствовал острый голод. У меня всегда появляется ощущение голода, когда я сильно волнуюсь. Мне бы что угодно пожевать, это меня отвлекает. Некоторые люди, как известно, теряют всякий аппетит, когда волнуются, я же наоборот. Я увидел палатку, торгующую бубликами, купил и автоматически, все ещё думая о Надежде Васильевне, вонзил зубы в бублик. И вдруг, вы не поверите, чудесный бублик, пахнущий свежим тестом и маком, показался мне горьким-прегорьким. Я даже в удивлении посмотрел на него, чтобы понять, почему его тесто было таким горьким. Нет, тесто обыкновенное: белое и мягкое. А дело было в том, что этот бублик напоминал мне день, когда я случайно около нашего метро встретил Надежду Васильевну с дядей Шурой и сказал ей про то, что она мешает хорошо и мирно жить дяде Шуре и Наташке.
Я тогда тоже ел бублик: нахально так жевал перед её носом этот вездесущий проклятый бублик и цедил сквозь зубы жестокие слова.
Я вспомнил, как лихорадочно она перебрасывала виолончель из одной руки в другую, как ветер растрепал её торопливо собранную прическу и бросил ей волосы на лицо.
Вот это предстало передо мной с невероятной точностью, и показалось, что стоит мне протянуть руку, и она, рука, коснется морской металлической пуговицы на её пальто.
От этих воспоминаний мне стало нестерпимо стыдно, и хотя я вспомнил слова тёти Оли, "что стыдно – это хорошо, это, знаешь ли, благородно, это значит, что ты такого больше не сотворишь", мне это ничуть не помогло, ибо то, что было сделано, было достаточно гнусным.
Лёгкое сомнение, которое только что родилось в моей душе, быстро переросло в твердую, но печальную уверенность, что я совершил в отношении Надежды Васильевны непростительную ошибку.
Тут я вам должен честно признаться, что тётя Оля предостерегала меня, что я себя неправильно веду. "Поверь моему педагогическому чутью, – сказала она. – Они обязательно помирятся, потому что любят друг друга". Тогда я в ответ ей только нервно захихикал и презрел её педагогическое чутье. А напрасно. Но что теперь об этом говорить, все мы умны задним числом.
А она, то есть Надежда Васильевна, тем временем все удалялась и удалялась и превратилась из обыкновенного человека в недосягаемую горную вершину, которая без конца манит к себе, но которую тебе никогда не дано покорить. Так я её снова сильно полюбил, может быть, больше, чем раньше, я понял, что виноват перед нею и безвозвратно её потерял.
От этого меня охватил ужас, и я подумал, что мне никогда не удастся не только помириться с Надеждой Васильевной, но и забыть то, что я ей сделал. И этот мой поступок навечно будет на моей совести, как клеймо на плече древнего раба.
Итак, заклейменный и уничтоженный, я приплёлся к Наташке. А та играла в куклы, ей было явно не до меня.
Я сел в любимое кресло дяди Шуры и стал ждать. Кресло глубокое, старое, тёплое, как живое; оно располагало к размышлениям. Вообще размышления – полезная вещь. Я это усвоил, с тех пор как познакомился с Надеждой Васильевной, только не всегда этим пользовался. Иногда забывал и действовал непродуманно. Как правило, в этом случае результат бывал печальным.
Надежда Васильевна показалась мне меньше ростом и какой-то неуверенной в себе. Может быть, именно поэтому она в конце сказала мне такие резкие слова. И горько мне стало от мысли, что и я виноват в чужом несчастье, но и радостно, потому что я открыл для себя истину и понимал, что придёт день – и Надежда Васильевна простит меня. Потом, размышляя дальше, я обнаружил в себе недовольство тем, что не заступился за тётю Олю. Крик в удаляющуюся спину Надежды Васильевны: "Вы не правы..." – это не защита друга.
Мне надо было сказать, что тётя Оля – нежнейшая душа и надежный друг, а она, Надежда Васильевна, несмотря на правдивость своего характера, несправедлива к ней.
Тут я сделал для себя печальное открытие, что могут жить два прекрасных человека, такие, как тётя Оля и Надежда Васильевна, которые могут друг друга не понимать. Потом я поразмыслил ещё немного и решил все же, что тётя Оля смогла бы найти путь к сердцу Надежды Васильевны, и более того, она, несмотря на возраст, умеет учиться хорошему у других людей, и она бы ещё кое-чему у неё научилась, раз Надежда Васильевна такая необыкновенно умная.
В моей голове вдруг сложилась простейшая формула для действия. Раз Надежда Васильевна любит Наташку, подумал я, почему бы Наташке не любить Надежду Васильевну?
А действительно, что этому мешает? От удовольствия я подскочил в кресле и ударил в ладони. Дурацкий, конечно, жест, но зато он привлёк внимание Наташки.
– Ты чего? – спросила она.
– Я подумал: вот жили три человека. А потом разъехались. Двум от этого плохо, и ещё неизвестно, хорошо ли третьему? Что в этом случае делать, как поступать?
Наташка ничего не успела ответить, потому что хлопнула входная дверь и в комнату торопливо вошел дядя Шура.
Он был чисто выбрит и аккуратно пострижен, последнее время за ним этого не водилось, вечно он ходил лохматый и нечёсаный. А тут он был очень аккуратный, от этого он стал меньше ростом. Он стал меньше ростом, Надежда Васильевна стала меньше ростом! Что бы это значило?
Дядя Шура, видно, очень торопился и вошел в комнату как был, в пальто. В руке он держал сумку с продуктами.
– Здрасьте, дядя Шура,– сказал я.
– Ты почему так рано? – спросила Наташка.– Что-нибудь случилось?
Но дядя Шура не ответил ни мне, ни Наташке, спросил, не звонил ли кто-нибудь ему, и, получив отрицательный ответ, вышел из комнаты. Затем вернулся без пальто и без сумки, протянул Наташке свёрток с конфетами, а мне сказал:
– Здравствуй, Боря. – Прошёл снова к телефону и снял трубку. – Телефон, что ли, испортился? Нет гудка. Боря, сходи позвони со своего телефона к нам.
Я вышел, чтобы выполнить просьбу дяди Шуры. Телефон оказался исправным. Когда я возвращался обратно, то, ещё идя по коридору, услышал разговор между Наташкой и её отцом.
– А мы скоро пойдём гулять? – спросила Наташка.
– Пойдём, – ответил дядя Шура.
– А когда?
– Когда мне позвонят.
– А если тебе никогда не позвонят? По-моему, она спросила это с тревогой.
Что ж, подумал я, надо действовать более энергично.
Я замешкался, чтобы дать возможность дяде Шуре ответить, но он промолчал.
Я прошёл мимо дяди Шуры, который странным образом читал газету, держа её вверх ногами, мимо Наташки, которая продолжала играть в куклы, подошел к шкафу, вытащил из-под него крокодила и стал надувать.
Наташка внимательно посмотрела на меня.
– Это же самый веселый в мире крокодил, – находчиво сказал я словами Надежды Васильевны.
Дядя Шура опустил газету и внимательно посмотрел на меня. Кажется, он безоговорочно принимал меня в союзники.
– Если он тебе не нравится, – осторожно сказал дядя Шура, – пусть Боря подарит его кому-нибудь.
Наташка ничего не ответила. Я опустил крокодила на пол, и тот начал смешно открывать и закрывать пасть.
– Дареного не дарят, – вдруг тихо сказала Наташка. – Он у меня будет вместо коня. На нём куклы будут ездить.
Это уже была какая-то победа. Я с большим интересом ожидал следующих событий и думал, что вот-вот кто-нибудь из них вспомнит о Надежде Васильевне. Но Наташка пыхтела над крокодилом и ничего не говорила, и дядя Шура молчал.
– Ну, кто ездит верхом на крокодиле? – спросил я. – На собаке, я ещё понимаю.
Дядя Шура посмотрел на меня осуждающе. Но я не отказался от своих слов, ибо у меня в голове созрел моментально новый план действий. Я решил отвести Наташку к Петьке. Тот отдаст ей Буяна. Дядя Шура сообщит об этом Надежде Васильевне, и та вернется. Они помирятся с Наташкой. А тогда я все расскажу Наташке, и она вернёт этому разнесчастному влюбленному собаководу обратно Буяна.
– Если бы была собака, – вздохнула Наташка.
– А она есть, – сказал я. – Я нашёл Малыша.
– Нет, правда? – закричала Наташка.
Дядю Шуру словно подбросило. Он подбежал ко мне, зачем-то хлопнул сильно по плечу. Признаться, я еле удержался на ногах. Затем он бросился и стал радостно кружить Наташку.
Он был счастлив и весел. Он прыгал, как мальчишка, как бывший счастливый дядя Шура. А Наташка визжала и подскакивала вокруг него.
– Ну, расскажи, расскажи, как это произошло? – спросил дядя Шура, когда немного успокоился.
– Как! Кто ищет, тот всегда найдёт, – ответил я.– Вот я и нашел. Только у Малыша теперь другое имя. Его зовут Буян. И он привык к этому имени.
– А они его отдадут? – испуганно спросила Наташка.
– Конечно, – сказал дядя Шура. – Обязательно отдадут. Пойдем за ним немедленно.
Я испугался: надо было обо всем этом ещё предупредить Петьку.
– Сегодня нельзя, – сказал я. – Их нет дома. Мы пойдем завтра, я договорился.
– А завтра я не могу, – сказал дядя Шура. – У меня срочная работа.
– Ничего, – успокоил я его. – Мы сходим с Наташей. Можете на меня положиться.
– Значит, я не буду участвовать в этом замечательном празднике, – сказал дядя Шура. – Какая обида!
И вот мы идем к Петьке. Идея моя ему совсем не понравилась, но он, добрая душа, согласился скрепя сердце дать своего Буяна. Если он (то есть Буян) согласится.
А Наташка вооружилась полностью: в руке у неё были поводок и ошейник.
Мы были молчаливы и сосредоточенны. Наташка волновалась перед встречей с Малышом. А я дрожал от сложности собственного плана.
Что, если Петька передумал, если он куда-нибудь скрылся, и прочее, прочее, прочее?
– Как ты думаешь, он меня не забыл? – спросила Наташка.
Она имела в виду, конечно, Малыша. "Ох, уж эти разнесчастные собаколюбители Петька да Наташка!" – подумал я. Здесь голова лопается в поисках правильного выхода, а им бы только увидеть свою собаку, Я понимаю, собака – друг человека, но нужно во всём знать меру.
– Забыл, – ответил я с некоторой злостью. – Забыл. Забыл.
Она была поражена, видно, моим резким тоном и некоторое время шла молча. Затем все же сказала:
– Нет, не забыл. Собаки никогда не забывают. А ты не знаешь.
– А люди? – спросил я.
– И люди тоже, – ответила Наташка.
– Замечательно! – закричал я. – Значит, люди такие же умные, как собаки.
И вдруг я остановился, как вкопанный. Даже не я сам, а что-то во мне само остановилось. Я замер и прислушался к себе. И почувствовал, как все внутри у меня затрепетало.
– Ты что? – с подозрением спросила Наташка.
– Подожди, – сказал я.– Дай подумать.
И вот тут-то произошло самое неожиданное: то было открытие, которое привело всю историю к доброму концу, и в этом открытии весь мой предыдущий план, вся моя хорошо выстроенная математическая формула полетела в тартарары.
Ибо вместо того, чтобы идти к Петьке добывать несуществующего Малыша, я повел Наташку совсем в другом направлении.
Путь наш был простой и привёл к двери квартиры Надежды Васильевны.
Права была тётя Оля, когда мне, дураку, вдалбливала: "Обдумай все возможные пути к цели, но выбирай всегда самый бесхитростный. В закоулках легко заблудиться".
Не раздумывая, я позвонил в дверь.
Услышал её торопливые шаги, и дверь открылась.
Я увидел её лицо – в первый момент оно было строгим. Потом стало испуганным. Наконец губы её, которые за секунду до этого были крепко сжаты, опомнились первыми и улыбнулись.
Я в ответ тоже улыбнулся ей и даже легкомысленно, неизвестно почему, видно, от волнения, подмигнул, но она этого не заметила. Это было видно по её глазам. Они меня не видели, они смотрели мимо меня. И только тут я вспомнил, что пришел к Надежде Васильевне не один, что рядом со мной Наташка.
Робко я оглянулся на неё. Она стояла, низко опустив голову, сжав в руке собачьи ошейник и поводок.
Но вот она посмотрела на меня, зрачки её глаз буравчиками сверлили меня, перевела взгляд на Надежду Васильевну и попятилась к лестнице.
– Зачем вы обманули меня? – спросила Наташка.
Только тут я понял, что Наташка решила, что мы с Надеждой Васильевной в сговоре.
– Это я один ,– сказал я. – Ты потом поймёшь.
Я не сделал за Наташкой ни полшага, как стоял, так и остался стоять, решил, что если она вздумает убежать, то все равно её не уговоришь.
Наташка где-то болталась уже за моей спиной и вот-вот должна была броситься в бегство, это я понял по глазам Надежды Васильевны, которые, не отрываясь, следили за Наташкой.
Вот это были глаза!
Я никогда в жизни не видел таких говорящих, зовущих глаз. Даже не знал, что могут быть глаза, когда не надо слов, крика, просьб, когда так все понятно. Веки у Надежды Васильевны чуть-чуть дрожали.
Может быть, я не имел права так поступать, подумал я, может быть, я не должен был приводить сюда Наташку и тем самым распоряжаться её судьбой. Ведь никто никому не давал права распоряжаться чужой судьбой, это я знал, знал, а все равно распорядился. Вот тебе и прямой и короткий путь...
Но мне хотелось им помочь!
И вдруг лицо Надежды Васильевны радостно изменилось, и в следующий момент произошло то, что должно было произойти. Мимо меня стремительно пролетела Наташка и упала на руки своей мачехи.
А?! Каково! Выходит, не такой я уж хвастун?! Нет, скажите честно, я потушил этот пожар или не я! Если бы со мной была рядом тётя Оля, она бы по справедливости ответила на мой вопрос.
Но мне, между прочим, пора было уходить, потому Что на меня никто не обращал внимания. Неблагодарные люди. Нет, нет, так я не умею. Чего во мне нет, так нет: благодарности я не выношу. Меня тошнит, когда благодарят. В этот момент Надежда Васильевна посмотрела на меня и покачала головой, она так медленно, понимающе и всепрощающе покачала головой. И это была самая высшая похвала, которая была мне нужна. Но ей этого, видно, показалось мало и она произнесла первые слова за всю нашу встречу, и они оказались необыкновенные, хотя внешне были самые обыкновенные.
Боря, – сказала она. – А ты вырос.
Я улыбнулся её сообразительности, как я сам не догадался. Вот, оказывается, почему и она и дядя Шура стали в последние дни меньше ростом. Это я неожиданно вытянулся. Значит, я сделал ещё шаг вперед, значит, я вскарабкался по этой трудной, но чистой лесенке ещё на одну ступень.
А Наташка не оглянулась. Она как уткнулась в Надежду Васильевну лицом, так и стояла, не шелохнувшись. Может быть, спела первую песенку и складывала первую сказку, в которой была мачеха не злой, а доброй. Красивой, доброй и необыкновенно умной, как Надежда Васильевна.
Я опустил руку в карман, захватил там одну вещицу, надежно спрятал её в кулак, протянул Надежде Васильевне и разжал кулак. На моей ладони лежала, тускло поблескивая, та самая морская золочёная пуговица, которую Надежда Васильевна оторвала от своего пальто во время нашего разговора у метро. Она молча взяла её, снова улыбнулась, и уголки её губ поднялись чуть выше, и улыбка приобрела таинственно-счастливое выражение.
– Ну, ладно, друг мой, – сказала она Наташке. – Давай успокоимся.
Да, действительно, кажется, мне здесь больше делать было нечего. Я сделал своё святое дело и должен был идти дальше своей дорогой. Но мне все равно было весело, я был рад, потому что снова отвоевал себе право быть другом Надежды Васильевны.
А что может быть лучше в жизни, чем хороший, необыкновенно умный друг?
Помню, я как-то получил от неё открытку из Ленинграда. Открытка была без обращения и начиналась словами:
"...Посмотри, какой красивый дворец..." Я перевернул открытку и увидел фотографию двухэтажного каменного дома, мельком взглянул. Но так как меня интересовал не этот дворец, а письмо Надежды Васильевны, то я снова вернулся к нему и прочел до конца.
"...Посмотри, какой красивый дворец, – писала Надежда Васильевна. – Как он гармоничен. Он так прекрасен, так совершенен, что, кажется, его не могли построить люди, а он вырос сам, самостоятельно, родился из земли, на которой стоит. Как деревья и цветы, окружающие нас. Ты лучше поймёшь меня, если отложишь сейчас открытку в сторону, а потом снова возьмёшь её в руки и поднесёшь к глазам, между прочим, словно случайно. И так можно делать много раз, и тогда ты станешь думать об этом дворце и к тебе придет удивление перед ним.
И действительно, так оно и получилось.
Первый раз, когда я взглянул на этот дом, то заметил лишь его жёлтый цвет и автоматически отметил количество этажей. Красота же его осталась для меня незамеченной. Тогда я не знал, что прекрасное понимаешь не сразу, что нужно много времени, чтобы научиться отделять подлинное от подделки. Посмотрев на открытку во второй раз, я увидел, что окна в доме имеют какой-то особенный, четкий и лёгкий рисунок, а арка узкая и такая таинственная, что появлялось непреодолимое желание войти в неё, потому что там, так мне показалось, спрятано какое-то невероятное чудо.
Однажды, возвращаясь домой, я вспомнил про открытку, и мне захотелось немедленно её увидеть. И от этого мне стало радостно, хотя ведь ничего особенного не произошло. Просто у меня дома на столе лежала открытка с изображением дворца времён Екатерины II, и всё. Но мне было радостно.
А ещё был случай, когда Надежда Васильевна сказала мне:
– Знаешь, внутри каждого из нас заложен огромный разнообразный мир. Человек – это целая вселенная. И ты тоже вселенная. Только надо научиться открывать себя, – сказала она. – Если будешь всегда помнить об этом, то твои поступки станут значительными и важными, и тебе не захочется заниматься чем-то случайным. Будет жалко и обидно терять своё время. И, поняв это, ты почувствуешь себя человеком.
Эта сногсшибательная фраза так мне понравилась, что я тут же решил запомнить её на всю жизнь.
Сколько я узнал ещё такого от Надежды Васильевны – не перечесть.
Я медленно спускался по лестнице, напевая себе, подпрыгивая на каждой ступеньке.
Так, в непонятном танце я достиг первого этажа, остановился около телефона-автомата, позвонил дяде Шуре на работу и сказал, вспоминая неразговорчивого охотника Попова:
– Збандуто говорит. Всё в порядке.
– Что в порядке? – не понял дядя Шура.– Нашли Малыша?
– Нет, я отвёл Наташку к Надежде Васильевне.
После этого наш разговор прервался. Если бы я не был Поповым, я бы произнес ещё сто слов о том, как я вёл Наташку к Надежде Васильевне, и как волновался, и как все было, и как они бросились друг другу в объятия.
Но я был сдержанным, молчаливым охотником Поповым.
– Передай моим, что я немного задержусь – сказал дядя Шура. Он был тоже крепкий орешек.
Я повесил трубку, открыл парадную дверь и вышел на крыльцо.
Весь мир предстал для меня в новом, совершенном виде, ибо он совершенен только в тот момент для каждого, сказала бы тётя Оля, когда ты сам приближаешься к совершенству. Но тётя Оля этого не говорила, это придумал я, её не самый удачный ученик.
Рисунки Е. Медведева.