В. Железников. Сочинитель сказок
Наш старый дом на старом Арбате снесли, и мы все перебрались на край московской земли – в Измайлово. Вместе с нами в этот дом переехала Наташка Морозова со своим отцом дядей Шурой. Он врач, недавно вернулся из Африки. Именно благодаря его стараниям им дали квартиру на нашей площадке.
Мы стали соседями.
Казалось бы, всё прекрасно, но я почему-то скучаю по арбатским переулкам и по нашему старому, ветхому дому. И по школе своей скучаю...
А что делать, если в жизни так часто приходится расставаться? Тётя Оля говорит, что надо по-прежнему веселиться, хохотать, заниматься своими делами, только часть сердца надо оставлять тем людям, которых ты любил, но расстался с ними. Тогда к концу жизни у тебя сердце будет, как волшебный мешок, наполнено друзьями.
После возвращения дяди Шуры прошло уже полгода, но Наташка все ещё не отходит от него ни на шаг, как будто он только вчера вернулся. Она, пока его ждёт с работы, десять раз позвонит по телефону.
И про дядю Шуру я вам сейчас выложу.
Во-первых, внешне он совсем не был похож на человека, которого так уж необходимо было отправлять в Африку. Я даже разочаровался, когда впервые увидел его. Он был небольшого роста, моему отцу едва доставал до плеча, щуплый и кривоногий.
Потом я к нему привык; он оказался презабавным и странным типом. А мне странные люди всегда нравились, потому что интересно, а чего это они такие странные.
"Ты следи, следи за странными людьми, – говорила мне тётя Оля. – В них есть какая-то убежденность, тайная сила и знание жизни".
Бывало, сидим целый вечер вместе. Мило беседуем, потом он провожает меня, как лучшего друга, до дверей. А на другое утро встретимся в лифте – он почти не узнаёт меня. Едва кивнет головой и сухо скажет:
– Здравствуй!
И тут же я для него исчезал, он меня больше не видел. Не странно ли?
И ещё у него была одна странность, он не любил рассказывать о своей работе. Однажды я попросил его:
– Дядя Шура, расскажите о какой-нибудь сложной операции.
– О сложной операции? – Он весь искривился, скорчил немыслимую рожу и ответил: – Что-то не припоминаю.– Сказал, как отрезал.
А вообще он был артист корчить рожи. Умеет шевелить ушами, двигать кончиком носа, трясти щеками. И всё это одновременно. Представляете?
Наташка сказала, что он специально этому учился у одного циркового клоуна, чтобы смешить детей перед операциями.
Ну, и вот, значит, в лифте он меня почти не узнавал. Но однажды его всё-таки проняло, видно, понял, что я на него обижался, и вдруг без всякой подготовки сказал:
– Трудно представить даже мне, что у меня в руках бывает человеческое сердце. – Он вытянул руку, словно у него на ладони действительно лежало чьё-то сердце. – Оно с кулачок и трясётся, как овечий хвост. А его надо заставить биться ровно и ритмично... – Открыл дверь лифта и, не попрощавшись, ушел, словно забыл про меня.
И больше он никогда утром, если мы встречались, не произносил ни слова. Ни жеста даже! Его взгляд не запоминал ни одной лишней детали. Потом я понял, он был весь в себе, он проходил в тысячный раз путь к человеческому сердцу.
Вдруг у них появилась собака по кличке Малыш. Она возникла по моему предложению. Я решил, что Наташке надо было преодолеть свой извечный страх перед собаками. И дядя Шура со мной согласился.
Именно из-за неё, из-за собаки, и разгорелся весь этот пожар, который мне с трудом удалось погасить.
Неужели я опять хвастаю, как когда-то? Нет, не думаю. Тётя Оля говорила: "Неистребим дух хвастуна!" Должен вас огорчить, в этом она оказалась неправа. Истребим, истребим дух хвастуна, да ещё как. Впрочем, в этом вы вскоре убедитесь сами.
Незадолго до этой истории произошло ещё одно событие: я впервые зажил самостоятельной жизнью. Моя мать уехала на строительство к отцу и оставила меня одного, точнее, она оставила меня на попечение дяди Шуры. Но на практике получилось, что не я был на его попечении, а он на моём.
Началась эта история незаметно, без всякой подготовки. Никого в этот день не убили, и никто, слава богу, не умер. И погода была самая обыкновенная: хорошая, весенняя погода семидесятых годов, незабываемого космического века.
В этот день, как всегда, возвращаясь из школы, я купил две бутылки молока: одну – для себя, другую – для Наташки.
Когда я подошёл к Наташкиной двери, чтобы отдать ей молоко, то услышал, что у них играет музыка. Я позвонил, а сам стал открывать свою квартиру.
За моей спиной распахнулась Наташкина дверь: музыка зазвучала громче, её захлестнул тонкий, щенячий лай. Предо мной предстала сама Наташка в белом коротком платье и с праздничным бантом. Она была таинственная и молчаливая, хотя ей это давалось с трудом.
– Малыш! – приказала она собаке. – Молчать!
Но Малышу безразличны были её приказы: ему и море по колено.
– Что ты так вырядилась? – спросил я.
– А у нас свадьба! – с восторгом открыла свою тайну Наташка.
Маленькие любят играть в свадьбы. Как будто это самое интересное занятие в мире.
– Кто же твой жених? – спросил я.
– У нас настоящая свадьба, – ответила Наташка.– Папа женится. Теперь у меня тоже будет мама. Я её уже полюбила. Это она играет на виолончели.
– Значит, она к тому же музыкантша, – сказал я. – Здорово вам повезло. Весело будете жить.
– Идём, я тебе её покажу. Она потянула меня за руку, а я притворился, что не хочу идти, но на всякий случай сунул портфель и своё молоко за дверь и прикрыл её.
Музыка в комнате оборвалась, и на площадку вышел сам жених – дядя Шура. Он был аккуратно побрит, а рот растянут до ушей.
– Да, брат, вот так. Сколько веревочке ни виться, а концу быть, – сказал дядя Шура. – Заходи, гостем будешь.
Мы пошли в комнату.
Было интересно, что я сейчас увижу. Я даже разволновался. Я всегда волнуюсь перед открытием. А это ведь открытие – увидеть нового человека.
Тётя Оля говаривала бывало: "Самая большая удача – это не деньги, а встреча с хорошим человеком, который может тебя поразить словом или делом". И это действительно так.
У меня, например, был один знакомый мальчишка, который меня поражал и словом и делом. Он каждый день ходил на вокзал. Ему нравилось встречать чужие поезда, а потом он обязательно приставал к кому-нибудь и помогал поднести вещи. А когда ему предлагали за услугу деньги или, например, мороженое, так он смеялся и убегал. Ему это надо было, и всё. Некоторые над ним издевались, в кино у него денег нет, а на вокзале отказывается. А я ему завидовал, его этой страсти. Мне казалось, он знает какую-то тайну, которая делает его всегда счастливым. Я любил с ним разговаривать, и даже ходил на вокзал, и тоже помогал таскать вещи, только радости особой мне это не приносило. Значит, это было его, а не моё. Бывает ведь такая удача от рождения!..
Вот тут-то я её и увидел.
Увидел и закачался. Она оказалась настоящей красавицей. Потом-то я узнал, что она к тому же необыкновенно умная. Я никогда раньше не встречал таких умных, но это я узнал потом, а в первый момент меня поразила её красота.
А знаете, как я узнал, что она необыкновенно умная? Когда все ещё было хорошо и благополучно и Надежда Васильевна с Наташкой были самые лучшие друзья, она как-то вздохнула тяжело и сказала:
– Знаешь, мне иногда бывает грустно, потому что я наперёд знаю, как всё будет.
Да, вот тут-то я её и увидел!.. Точнее, я увидел её спину, потому что она закончила игру и ставила свою виолончель в угол, к стене.
Она повернулась ко мне, и я просто обалдел!
Она была в синем платье с двумя гвоздиками, белой и красной, приколотыми к груди. Волосы у неё были черные. И длинные черные глаза. Они тянулись у неё от переносицы и до виска. Но и это не самое большое открытие, у многих бывают красивые глаза.
А у неё было то, чего я раньше ни у кого не видел!
Вокруг зрачков её глаз были лепестки цветов. Когда я потом рассказывал об этом маме, она смеялась, но я точно знаю, что так оно и есть.
– Здрасьте, – сказал я.
Она протянула мне руку, и я заметил эту странную особенность её глаз. Я стоял спиной к окну, а она лицом, и мне всё прекрасно было видно: вокруг зрачков у неё образовались лепестки цветов.
– Здравствуй, – сказала она. – Меня зовут Надежда Васильевна.
– Поздравляю вас со свадьбой, – сказал я.
Он мне и Малышу каждый день покупает молоко, – сказала Наташка, желая представить меня в лучшем свете, и нетерпеливо спросила: – Тебе она нравится?
– Очень, – ответил я.
Не знаю, что им показалось, но они, дядя Шура и его невеста Надежда Васильевна, рассмеялись.
Я давно заметил, что взрослым часто бывает смешно, когда совсем нечего смеяться. Как-то я сказал об этом дяде Шуре.
А он мне ответил:
– Ничего не поделаешь, возраст и характер. Говорят, человек меняется каждые семь лет, и то, что в детстве ему кажется смешным, потом не смешит.
Честно, я бы хотел сохранить свой характер. Он мне определенно нравится. У меня весёлый нрав – я весельчак. Зачем же мне менять свой характер, скажите на милость?
В общем в ответ на мои честные, бескорыстные слова они рассмеялись, но я совсем не обиделся на это. Раз смеются, значит, счастливы.
Правда, дяде Шуре и этого показалось мало, он решил продолжить веселье. Он приложил к моему лбу ладонь.
– Я не болен, – сказал я.
– Здесь совсем другое, – ответил дядя Шура. – Посмотри мне в глаза.
Я посмотрел: нет, у него в глазах не было никаких лепестков.
– Неизлечимое, – сказал дядя Шура. – Фантазёр и мечтатель.
– А я, а я! – потребовала Наташка. Дядя Шура опустил ладонь на Наташкин лоб, заглянул ей в глаза и задумался.
– Решительная особа, – сказал он наконец. – И большая любительница мороженого.
– А она, а она! – Наташка показала на Надежду Васильевну.
Тут следует сказать, что смотрел он ей в глаза несколько дольше, чем нам с Наташкой.
– Добрейшее существо, – сказал он. – Но умеет ловко это скрывать... А теперь начнём пир.
– Спасибо, – сказал я. – Мне уроки надо делать.
Конечно, эти слова были курам на смех, отказываться от свадебного пира из-за уроков, как будто я только и делаю, что хожу по свадьбам, но было неудобно навязывать себя.
– Смотри, какие у нас торты, салаты, бутерброды! – соблазнял меня дядя Шура. – Ты что – хочешь нас обидеть?
– Нет, – радостно ответил я и торопливо сел за стол.
Наступила торжественная тишина.
Дядя Шура взял шампанское и открыл его. Оно стало пениться и вырываться из бутылки. А Надежда Васильевна резким движением отодвинулась, чтобы спасти своё свадебное платье, и уронила бокал. Ужасная неудача!
Замечательный хрустальный бокал с редким звоном!
Вот тут-то и началась по-настоящему эта история, вот тут-то и вспыхнул первый небольшой костёр, который потом разгорелся в неистовый пожар, способный уничтожить всё, и который мне удалось потушить.
Я знаю, я уже говорил об этом. Но, чтобы у вас в голове хорошенько отпечаталась "эта история", чтобы вы потом не повторили тех глупостей, что я, и не считали себя всезнайками, и не принимали быстрых решений, напоминаю вам об этом. И себе, разумеется, тоже. Век живи, век учись.
Тётя Оля любила говорить: "Если ты хочешь, чтобы тебя поняли, повтори главную свою мысль в начале рассказа, в середине и в конце". По-моему, очень правильные слова.
Значит, хрустальный замечательный бокал с редким звоном стал падать, описывая плавную дугу.
Дядя Шура сделал невероятно-судорожное движение, чтобы спасти бокал, но это ему, конечно, не удалось Он ведь не фокусник и не волшебник, а только хирург, к тому же в одной руке он по-прежнему держал шампанское.
Бокал, естественно, достиг пола и разбился, а следом за ним на полу оказался дядя Шура.
Может быть, он упал нарочно, чтобы посмешить публику? А может быть, просто не удержался на стуле. Во всяком случае, он рассмеялся, а за ним рассмеялся и я. В конце концов бокал – это только бокал, даже если он замечательный и хрустальный.
Мы смеялись, надеясь развеселить и увлечь остальных, но увлекли только Малыша.
– Какая жалость! – сказала Надежда Васильевна.
– Это мамин бокал, – вдруг тихо, но внятно произнесла Наташка.
И мы сразу перестали смеяться.
– Что ты выдумала! – неуверенно возразил дядя Шура.
И всем стало понятно, что это на самом деле бокал Наташкиной мамы, которой давно уже не было на этом свете.
– Ты сам говорил, что это мамин бокал, – упрямо повторила Наташка.– На нём была царапина.
Дядя Шура ничего ей не ответил, достал новый бокал и поставил перед Надеждой Васильевной.
Свадьба продолжалась, но это была уже чуть-чуть не та свадьба, на ней разгорелся костёр раздора и попахивало дымком от будущего пожара.
Дядя Шура изображал, что ничего особенного не произошло, но в движениях его рук, в суете, в неуверенно-торжественном голосе видно было, что история эта ему неприятна.
Наконец вновь наступила тишина.
И я услышал "лёгкий шелест их новой жизни, предчувствие чего-то очень хорошего", как сказала бы тётя Оля. К сожалению, она никогда не предупреждала о том, что в жизни человека может быть и плохое и трудное. И это была её ошибка, но такой она была человек.
Дядя Шура молча посмотрел на Надежду Васильевну, и, кроме радости, у него в глазах была и затаённая грусть.
Да, да, у него были глаза побитой собаки. Тогда я этого не понимал, как это может быть грусть, когда радость. Но теперь-то я знаю, что всё в жизни соединяется: радость по настоящему и грусть по прошедшему. Получается какая-то горьковатая радость. Не очень какая-то весёлая.
"Однако, – как говорит тётя Оля, – жизнь всё же прекрасна, и надо идти вперёд".
И дядя Шура пошел вперёд: он поднял бокал.
И Надежда Васильевна пошла вперёд: она встала и тоже подняла бокал.
И я пошёл вперёд: стал карабкаться дальше по своей лестнице. Я всё время шёл по жизни вперёд, потому что время отщелкивало мои минуты, часы и годы. Я тоже поднял бокал.
И Наташка, забыв об обиде, сделала первый шаг навстречу неизвестному.
Наташка влезла на стул, чтобы быть вровень со всеми.
– Наташа, – сказала Надежда Васильевна. – Извини меня!..
Каждый раз, когда я ж поминаю эту свадьбу, у меня в ушах раздастся звон наших бокалов и слова Надежды Васильевны, обращённые после Наташки ко мне:
– А ты мне веришь, друг мой?
Вначале я даже не понял, что она разговаривает со мной, а догадавшись, ужасно обрадовался; быть другом такой красавицы всякому приятно.
– Верю, – проникновенно и тихо ответил я.
Хотя мне хотелось вопить, орать: "Верю, верю, верю!" Было какое-то величие в её словах: "Друг мой..."
– Вот именно! – закричал тогда дядя Шура, совсем как мальчишка. – Это к счастью. На свадьбах всегда бьют бокалы.
И дядя Шура, нелепо прыгая, вдруг поднял свой бокал и с силой бросил на пол. И второй бокал с жалобным звоном разлетелся на куски.
Представляю, как бы удивились больные дяди Шуры, если бы увидели его сейчас.
И мы, конечно, удивились. У Наташки глаза полезли на лоб, и у меня они тоже полезли бы, но и умел владеть собой. А Надежда Васильевна, я заметил, осуждающе покачала головой.
Потом, после свадьбы, я спросил у Надежды Васильевны, почему она покачала головой, когда дядя Шура трахнул бокал об пол.
Она помолчала, подумала и сказала: – Он сделал это под минутным впечатлением, не заглядывая вперёд. Он разбил бокал, думая, что начинает совсем новую жизнь. Видно, забыл, что человек не может начать новой жизни. Какая бы она ни была, его новая жизнь, даже если она будет самой прекрасной и счастливой, она всё равно будет продолжением старой. И не надо на сей счет заблуждаться, ибо это только порождает ненужные надежды и сеет самообман, а следовательно, приводит к массе новых ошибок. Человеческая жизнь – это как дом, вытащи у него нижний ряд кирпичей, он и рухнет. Никогда не надейся, что можно сделать что-нибудь плохое или пережить несчастье, а потом забыть про это.
Ещё во время свадьбы я поймал себя на том, что все время слежу глазами за Надеждой Васильевной, и это доставляет мне радость. И с этого дня я искал малейшую возможность, чтобы лишний раз столкнуться с нею.
Как-то я заскочил к ним будто бы за Наташкой, чтобы вместе идти в школу. А Надежда Васильевна мне ответила, что Наташка ещё не готова и она сама её проводит.
Она улыбнулась, а я, дурак, вместо того, чтобы прямо сказать, что я их подожду, нелепо поклонился и удалился.
Но только она захлопнула дверь, как я вместо того, чтобы сесть в лифт, вернулся домой и стал дежурить в своём коридоре. Когда же они вышли на лестничную площадку, сопровождаемые отчаянным лаем Малыша, я тоже появился, изобразив на лице наивысшее удивление: "Как, вы только выходите?"
Не знаю почему, но идти с нею было очень весело. Она всего-то лишь успела сказать, что ей здорово повезло, потому что теперь она каждый день на работу будет ездить в метро, а это интересно. А раньше она жила в центре, рядом с работой, и ходила пешком.
– А где вы жили? – спросил я.
– На улице Воровского.
– О боже мой! – закричал я. – На улице Воровского живёт мой лучший друг Сашка Смолин. У него щёки, как помидоры. Может, встречали? Вы в каком доме?
– В восемнадцатом, – ответила Надежда Васильевна.
– И он в восемнадцатом! – обрадовался я. – А в какой квартире?
– В девятой.
– А он в тридцать седьмой. Значит, в другом подъезде.
Я нёс её виолончель. Она была тяжелая, и когда ударялась о моё колено, то издавала тонкий гул, и это мне нравилось. А Надежда Васильевна шла рядом, держа за руку Наташку.
На следующий день я снова, поступил так же, то есть засел за своей дверью и, когда они вышли, выскочил на площадку.
– А любитель случайных встреч, – сказала Надежда Васильевна. – С завтрашнего дня мы будем заходить за тобой сами.
– Хорошо, – согласился я, не притворяясь, что встретил их случайно.
Она умела всё делать естественно и серьезно. И поэтому не было стыдно своих признаний, которые с другими людьми ни за что не удавались.
Рассказывала она свободно и охотно. Например, про то, как изобретала для себя игры, когда была маленькой.
То она придумала, что у неё под кроватью живет рыжая лиса, которая выполняет все её поручения. То, что на подоконнике в её комнате разместились две деревни. В одной жили крестьяне в красных шапочках с колокольчиками, а во второй – в зелёных шапочках. И эти крестьяне вечно между собой ссорились: "красные шапочки" были недовольны "зелёными шапочками", а "зелёные" – "красными". А сама Надежда Васильевна была верховным судьей, который по справедливости разрешал их споры.
А потом у неё появился мальчишка-невидимка по имени Шура. Он тайно жил в стенном шкафу. Но как-то этим её выдумкам пришел конец. Она вышла во двор и встретила там живого мальчишку Шуру. И подружилась с ним. Это был дядя Шура. Ему тогда было восемь лет.
– Значит, вы его знали давным-давно? – спросил я.
– Да,– ответила Надежда Васильевна и посмотрела на Наташку.
– А маму вы мою тоже знали? – вдруг спросила Наташка.
А до этого она молчала. Она почти всегда молчала во время наших утренних прогулок.
– Нет, – ответила Надежда Васильевна. – Маму твою я не знала, но мне рассказывали, что она была очень хорошей.
После этого мы некоторое время шли молча.
– Смотрите – сказала Надежда Васильевна, – какой красивый ковёр.
Голос у неё чуть дрожал. Она остановилась у витрины, и мы тоже остановились.
– Никогда не знала, что синий цвет так хорошо сочетается с жёлтым.
Она посмотрела на нас.
Мы в школу опоздаем, – сказала Наташка.
– Идёмте, – сказала Надежда Васильевна. – А знаете, ребята, на свете не бывает двух одинаковых ковров, если они сделаны вручную. Эти ковровщики, как музыканты: все играют одну и ту же сонату и все по-разному.
Нам, правда, пора было уже уходить, и я хотел попрощаться с Надеждой Васильевной, но она неожиданно спросила у меня:
– Борис, а какие у тебя родители?
– Обыкновенные, – ответил я.
– Ну, они добрые, любят тебя, ты их любишь. Это естественно. А какие они? – Я заметил, что краем глаза она следила неотступно за Наташкой. – Душа нараспашку или скрытные? Например, знаешь ли ты, о чём думает твой отец, когда молчит?.. Не знаешь... А жаль. Когда лучше узнаешь близкого человека и его недостатки и достоинства, то глубже его любишь.
Всё-таки она была странной, вроде дяди Шуры. И вещи говорила неожиданные, то про метро, то про ковры или цветы, то про родителей. Странно всё было, но удивительно и интересно.
Однажды вместе с нами увязался дядя Шура. Мы с Наташкой шли впереди, а они сзади. До нас долетали обрывки их разговора и смех. Им было весело. А у метро, как всегда, мы должны были разойтись в разные стороны.
Дядя Шура передал Надежде Васильевне её виолончель и сказал:
– Чертовски приятно было с вами прогуляться.
Он повернулся ко мне. И тут мы обнаружили, что в наших рядах образовался большой пробел, что среди нас нет Наташки.
Все, как по команде, повернулись в сторону школьного переулка и увидели её маленькую удаляющуюся фигурку. Она бежала, не оглядываясь.
На следующее утро, когда я ещё спал, меня разбудил звонок в дверь. Я открыл: передо мной стоял дядя Шура.
Он был одет по-походному. Я знал этот костюм: полувоенный плащ, крепко перехваченный поясом, на плече рюкзак.
В этом костюме он был каким-то другим, более ловким, подвижным, решительным. И невероятно строгим.
Я сразу догадался: значит, он летел на срочную операцию.
– Поручаю тебе своих женщин, – сказал дядя Шура.
Повернулся, хотел вызвать лифт, но увидел, что занято, махнул рукой и побежал вниз, прыгая через ступени.
В это время на лестничную площадку выбежала Надежда Васильевна. В руке у неё был свёрток.
– Шура! – крикнула она. – Возьми с собой. Здесь колбаса и хлеб.
Но дядя Шура не остановился и, может быть, не расслышал её голоса. Он был сейчас такой, как по утрам со мной в лифте. Он уже не видел нас, не слышал наших голосов, он был там, где его ждали.
– Даже не позавтракал, – сказала Надежда Васильевна. – В Дагестане сегодня ночью случилось землетрясение. Вот он и полетел.
Разговаривая, мы вошли в их квартиру. И от наших громких, возбужденных голосов, от внезапного лая Малыша проснулась Наташка. Она выбежала к нам в пижаме, ещё заспанная, лохматая.
– А где папа? – спросила она.
– Он уехал, – ответила Надежда Васильевна. – Иди умойся, а потом я тебе всё расскажу.
– Нет, сейчас! – требовательно сказала Наташка. – Куда он уехал?
– В Дагестан. – Надежда Васильевна рассказала ей о землетрясении.
– А почему меня не разбудили? – спросила Наташка. – Раньше папа всегда меня будил, даже если уезжал ночью. – И, не дожидаясь ответных слов, она выбежала из комнаты.
Надежда Васильевна сделала вид, что ничего особенного не произошло, но я заметил, как вспыхнули её глаза.
Когда я за ними зашел, чтобы идти в школу, Наташки в комнате не было, а Надежда Васильевна убирала со стола.
Я сел и стал её ждать. И вдруг я услышал, как Наташка быстро прошла по коридору, открыла выходную дверь и потом захлопнула её изо всех сил.
Мы сразу догадались, что она убежала. Наши глаза на секунду встретились, и я вскочил, чтобы бежать за Наташкой.
Но Надежда Васильевна резко окликнула меня и сказала:
– Не надо. Этому нельзя потакать.
А мне хотелось её догнать и вернуть, и я еле сдержался, чтобы не убежать.
– Она ведь маленькая и не всё понимает. И о дяде Шуре всегда скучает. Ей однажды приснился сон, что он ещё не вернулся из Африки, так она проснулась и побежала к нему в больницу, чтобы убедиться, что он на месте.
Надежда Васильевна ничего мне не ответила, подошла к окну и осторожно заглянула вниз, словно боялась того, что должна была там увидеть. Или, может быть, надеялась, что Наташка вернётся? Но всё-таки, конечно, увидела, потому что отпрянула назад, точно её больно ударили по лицу.
И сказала тогда свою знаменитую фразу, что "знала все наперёд".
– А что вы такое знали? – спросил я.
– Знала, что Наташка когда-нибудь вот так убежит. Знала, что мне будет трудно... – Оборвала свою речь, не докончив фразу, внимательно, изучающе посмотрела на меня и неожиданно резко сказала. – А почему я тебе должна это говорить? Я тебя не знаю как человека. Ты вроде добрый и неглупый, но куда повернешь в трудную минуту, направо или налево, я не знаю. А это – главное.
– Я поверну туда, куда надо.
– Куда "надо"? Ты думаешь, что надо "налево", а я думаю – "направо".
Тут я неожиданно вспомнил свою прошлогоднюю незатейливую ошибку, когда нужно было пойти "направо", а я пошел "налево". Это был тот самый случай, когда я был вожатым у первоклассников и на контрольной подсказал им решение примеров. И дело не в том, что я подсказал, а в том, что я первым научил их этому – вранью.
– Ты что замолчал? – спросила Надежда Васильевна – Сердишься?
– Да так, – промямлил я.
– Не сердись, я ведь правду сказала.
А я и не рассердился, я в этот момент подумал про неё, про то, что необыкновенно умным людям на свете жить в три раза труднее, потому что они всё знают наперёд и заранее переживают.
Однако я возвращаюсь к своей истории, а то я её никогда не закончу.
Не помню точно, сколько прошло дней, может быть, двадцать, а может, и тридцать, только моей дружбе с Надеждой Васильевной пришёл конец.
Как же это получилось, – только что в ней души не чаял, каждому встречному-поперечному расхваливал, до того от неё обалдел, что пошел на симфонический концерт, и вдруг...
– Ум у тебя не аналитический, – сказала мне Надежда Васильевна. – Ты живёшь чувством.
– Быстро вы меня изучили, – сказал я.
Честно, мне не очень понравились её слова.
– Это просто. Я повнимательнее присмотрелась к твоим поступкам, прислушалась к твоим словам и поразмыслила на эту тему. Размышления, как математика. Прикинешь так да эдак. Смотришь, а у тебя перед глазами стройный ряд формул, – сказала она и засмеялась. – Ты достойный ученик тёти Оли.
– А что, разве это плохо?
– Я не говорю, что плохо, – ответила Надежда Васильевна. – Но это может привести тебя к ошибкам, о которых ты потом будешь жалеть.
И представьте, она оказалась права. Но это я узнал и понял потом, а пока, не зная ничего, готовился, подчиняясь своему чувству, совершить все эти "ошибки".
В этот день я встретил Наташку на лестнице. Она сидела на ступеньке и плакала.
– Ты чего ревёшь? – спросил я. Наташка не ответила.
– Ну, что случилось? – не отставал я.
Вот тут-то действительно всё стало разворачиваться с дикой быстротой и последовательностью.
– Малыш потерялся, – завопили Наташка. – Я пришла, а она говорит, что Малыш убежал в открытую дверь.
– Кто она? – не понял я.
– Надежда Васильевна, вот кто! – ответила Наташка. – Хоть бы папа быстрее приехал!
Это мне не понравилось, и я сказал:
– Она ведь не нарочно.
– Нарочно, нарочно, – твердила Наташка. – Зачем она открыла дверь? Зачем?.. Разве так поступают, когда в доме щенок? И мамин бокал она разбила нарочно. И ко мне придирается...
Это было уже слишком, но я снова промолчал. Как это Надежда Васильевна могла к ней придираться? Что за чепуха!
Наши квартиры разделяла современная стена, так что не надо особенно напрягать слух, чтобы услышать, как они живут. У них там постоянное веселье и праздник, и всему виной Надежда Васильевна.
У неё получалось всё красиво и ловко.
Как-то я сидел у Наташки, когда пришла Надежда Васильевна. В руках у неё были синие астры.
– Отгадайте, почему я купила синие астры? – спросила она. – Сейчас вы всё увидите.
Она любила колдовать. Она делала всё молча и таинственно, а мы следили за ней. Сначала Надежда Васильевна постелила на стол синюю скатерть, потом поставила на неё вазу с синими цветами. Синие на синем.
А я раньше вообще не замечал цветов, есть они или нет, мне было всё равно.
И тут она произнесла слова, как будто прочитала мои мысли.
– Как можно не любить цветов? – сказала Надежда Васильевна. – Это всё равно что не любить землю.
Я даже вздрогнул от этих её слов и подумал, что раз я не замечаю цветов, значит, я не замечал и земли. И понял, что на самом деле я её не замечал. Жил в асфальтовом мире и никогда не думал о земле, о цветах, о деревьях, которые на ней росли.
Мне стало от этого не по себе, я испугался, что необыкновенно умная Надежда Васильевна обо всём догадалась. На всякий случай в ответ на её слова я промямлил:
– Да-да.
Но с тех пор, каждый раз выходя из метро, я останавливался у базара цветов. Постепенно это стало моей привычкой.
Однажды там продавали цветы под названием "перья страуса". Они были белые, а лепестки их закручивались и были похожи на птичьи перья.
"Перья страуса" мне очень понравились, и я даже собирался их купить, но потом почему-то не купил и ушёл. Всю дорогу до дому я чувствовал себя обиженным и все думал, что зря не купил эти необыкновенные цветы. "Если у тебя в течение дня, – говорила тётя Оля, – была счастливая минута, вызванная чем угодно, значит, тебе выпал хороший день. Пускай это будет улыбка незнакомого человека, или минутная нежность к матери или к отцу, или письмо от старого друга, или строчка стихов, которая тебя обрадовала. Только смотри не оброни этой минуты, не потеряй её". И, вспомнив эти слова, я остро почувствовал, что цветок "перья страуса" просто мне необходим, что я должен взять его в руки, полюбоваться, потрогать его, а потом поставить в стакан на своём столе, чтобы его видели все. И Наташка, и Надежда Васильевна, и дядя Шура...
Я стремительно побежал обратно, но опоздал. "Перья страуса" расхватали моментально. Выходит, я обронил её, ту счастливую минуту...
А какой у Надежды Васильевны был вкусный чай – представить невозможно! Мне нравилось, что это у них не наспех. Теперь многие пьют чай и обедают наспех, где-нибудь на кухне. А они всегда устраивались в комнате. И как-то она умела усадить меня сразу, я даже не успевал смутиться, а уже сидел за столом, передо мной был стакан чая, вкусные бутерброды, пирожное, варенье. Но главное было не в еде, а в разговорах. Это был настоящий вечерний час.
И, конечно, вспомнив всё это, я улыбнулся.
– Ну что ты на неё наговариваешь? – спросил я.
– Я не наговариваю. Она сразу Малыша невзлюбила. Она говорит, от собак всякие болезни, – сказала Наташка. – А тебе она нравится. Я знаю!
Я ей ничего не успел ответить, потому что из других квартир стали выходить любопытные люди. Они подходили к нам и с пристрастием расспрашивали Наташку, чего она плачет. От этого, естественно, она ревела ещё сильнее.
Нет, я не узнавал прежней Наташки!
Я встал, открыл дверь своей квартиры и увёл Наташку к себе. При этом нам в спину раздались две очень сердобольные реплики, одна похлестче другой.
– Мачеха есть мачеха, – сказала одна соседка.
– Где он такую птицу отыскал? – пропела вторая, подразумевая, конечно, Надежду Васильевну.
Если бы Наташки не было рядом, я бы попытался им объяснить. Тогда я думал, что все недоразумения между людьми происходят из-за недоговоренности. Кто-то что-то не так сказал,
недоговорил, и поэтому вышел скандал.
И тётя Оля, наивная душа, во мне все это поддерживала. Она говорила: "Прежде чем отчаиваться или разочаровываться в ком-то, объясни ему все "хорошенечко", он и поймет... Поймёт, обязательно поймёт".
А Надежда Васильевна как-то сказала:
– Не всем всё объяснишь. Есть люди, которые преднамеренно не хотят многое понять.
И она, к сожалению, оказалась права, и я сам пришел в дальнейшем к тому же грустному выводу. Ну что можно объяснить женщине, которая способна орать во всю глотку при Наташке: "Мачеха есть мачеха"?
В этот день лил дождь, и я здорово промок. Поэтому я бежал трусцой, чтобы согреться. Когда я пересекал сквер возле нашего дома, то увидел на скамейке одинокую детскую фигурку. Я подошёл поближе, чтобы рассмотреть этого любителя одиноких вечерних прогулок, сырых лавок и дождя.
Каково же было моё удивление, когда передо мной оказалась Наташка!
Зная её характер, я сразу сообразил, что тут дело нешуточное. И стал, нисколько не удивляясь неожиданной встрече, разыгрывать дурачка-бодрячка, которому всегда смешно, даже если идет дождь и маленькая девочка сидит и мокнет.
Поплясав около скамейки и рассмотрев Наташку как следует: плечи пальто у неё были мокрыми, волосы висели сосульками, – я сказал:
– Смотри, ты промокла... Побежали домой.
– Не пойду – ответила она.
– Почему? – удивился я.
– Не пойду – и всё! – упрямо повторила она.
Если она упрямится, к ней не подъедешь.
– Ну, хорошо, ты поссорилась с Надеждой Васильевной, – сказал я. – А как же дядя Шура?
Она долго молчала, лицо её было сосредоточенно и печально, губы подобраны, а подбородок морщился: вот-вот она должна была разреветься.
– Они в кино вдвоем ходят. А по вечерам разговаривают и разговаривают про свои дела: он ей про операции, она ему про музыку, – сказала Наташка. – Я ему больше не нужна.
– Вот придумала, дурочка, – сказал я. – Ну, что мне с тобой делать?
– А ты за неё или за меня? – вдруг спросила Наташка.
– Я? За тебя, – ответил я не очень уверенно, потому что подумал в этот момент о Надежде Васильевне.– Известно, старая дружба не ржавеет.
– Тогда я открою тебе секрет. – Она подняла глаза, и до меня долетели её неожиданные слова: – Я поступаю в цирк.
– В цирк? – переспросил я. – Когда?
– Сейчас, – сказала она.
– Сейчас уже поздно, – ответил я. – Пошли домой.
– Ничего... Цирк работает поздно. Туда берут маленьких девочек.
– А тебя найдут и вернут.
– Я поменяю имя и остригу косу. Оказывается, у неё все было продумано.
– Интересно, какое же ты возьмешь имя? – спросил я с улыбкой.
– Я ещё не придумала, – ответила она. – Может быть, Золушка.
– На арене выступает знаменитая циркачка Золушка! – выкрикнул я.
– Я всё равно убегу, – твердо и в отчаянии произнесла Наташка.
И я почувствовал убеждённость её слов: действительно, она собралась уходить. Мне стало стыдно, что я над ней издевался, и это здорово меня опечалило.
– Ты хорошо придумала, – сказал и, чтобы успокоить её. – Только к этому надо приготовиться. Вещи собрать. Деньги нужны на первое время. Короче, я съезжу к тёте Оле и все с ней обговорю. Тётя Оля нам не даст пропасть. Если кому-нибудь нужна её помощь, она горы своротит.
– Потом я заработаю, – сказала Наташка. – И верну ей.
– Вернёшь, вернёшь. – Я положил руку ей на плечо и почувствовал, что она дрожит. – Ты чего дрожишь?
– За-за-мёрзла, – еле разжимая губы, ответила Наташка.
– А знаешь, что об этом говорит тётя Оля? – спросил я.
– Не знаю.
– Она говорит, что нет плохой погоды, а просто есть плохо одетые люди.
С этими словами я снял пальто, накинул на плечи Наташке и поднял её на руки. От тяжести меня качнуло в сторону, я едва удержался на ногах. Пришлось её опустить на землю.
Когда мы вошли во двор, то я увидел около нашего подъезда Надежду Васильевну. У меня сразу наладилось настроение, и я забыл про дождь и про то, что озяб. Сейчас, подумал я, состоится великое перемирие, и мы пойдём пить чай. Но в этот момент Наташка тоже заметила Надежду Васильевну, вырвала руку и выбежала обратно на улицу, уронив моё пальто на мокрый асфальт.
Я посмотрел в сторону Надежды Васильевны. Нет, она не шелохнулась, по-прежнему стояла около подъезда под раскачивающимся фонарем, который то удлинял её тень, то укорачивал. И я выскочил за Наташкой, догнал, схватил за плечи. Она отчаянно била меня ногами, дубасила изо всех сил, я никогда не видел её в таком состоянии.
– Перестань сейчас же! – закричал я. – Мы никуда не пойдём!
Наташка притихла и не подымала головы.
– Мы будем здесь стоять тысячу лет, – сказал я. – Пока не превратимся в сосульки.
Хотя оставаться здесь было глупо, потому что дождь усиливался. Он сбивал последние сиротливые листья с дерева, под которым мы стояли. Я вспомнил, что несколько дней назад я стоял под этим же деревом с Надеждой Васильевной. И она мне сказала, что опавшие листья её тревожат.
И вдруг я представил, что Наташка – это лист. Какая-то дурацкая идея... Наташка – и лист. И болтается, болтается на дереве покрасневший от холода лист... А дядя Шура тогда – дерево. Он стоял, широко расставив руки-ветки. На одной ветке висела Наташка, а на другой, естественно, Надежда Васильевна с виолончелью, перекинутой на ремне через плечо.
Получилась грустная метафорическая картинка.
А может быть, Надежда Васильевна, болтаясь на дереве, играла на виолончели, подумал я и рассмеялся.
– Ты чего? – спросила Наташка. Наконец-то она заговорила.
– Потом расскажу, – ответил я и добавил, чтобы приободрить её, дети в этом нуждаются больше, чем мы: – Ну и сильная ты стала. Я еле с тобой справился.
– А можно, я поживу у тебя до цирка? – вдруг спросила Наташка.
Я уже хотел ей ответить, что "можно", потому что подумал, что действительно это можно. Пусть поживёт у меня, пока вернется дядя Шура из командировки и помирит их. И вовремя прикусил язык. Заставил себя на минуту задуматься, чтобы выбрать правильную дорогу. Сколько раз я в спешке ошибался. "Нет ничего хуже враля, который бросает обещания на ветер", – учила меня тётя Оля. Она вдалбливала мне эту истину постоянно и упорно, не без основания, до тех пор, пока я не почувствовал острую потребность в правде, пока у меня не появилось чувство ответственности за свои поступки. Вот почему я задумался. Но если идти дальше за тётей Олей – а я шёл в своём пути именно за ней, – то надо было обратиться к её словам: "В борьбе всегда надо принимать сторону слабого, если ты не уверен, кто прав. И это будет наименьшим злом". Я так и поступил и сказал Наташке:
– Конечно, можно. Будешь спать на диване в большой комнате.
Вот тут-то я и поклялся быть верным Наташке до конца и отказался от Надежды Васильевны.
Хуже нет на свете, чем предательство. Это уж точно. Я не хочу оправдываться и не хочу чистеньким выскочить из этой истории. Я на самом деле так думаю.
Однако жизнь прекрасна, и надо упрямо идти вперёд. Надо идти вперёд, не задерживаясь на мелочах жизни. Надо уметь быть выше их.
Я пошёл дальше своей дорогой, сначала задыхаясь в пыли, то есть путаясь в собственных мыслях и поступках, потом, наконец, окреп и вернулся к повторному радостному открытию Надежды Васильевны – "замечательного человека неподдельной души".
Последние слова, как видите, взяты в кавычки, ибо они принадлежат тёте Оле. Это были слова высшей похвалы. Естественно, они не имели непосредственного отношения к Надежде Васильевне, поскольку тётя Оля её не знала. Но именно в этот момент у меня впервые возникла светлая мысль познакомить Надежду Васильевну с тётей Олей.
Я подумал, хоть Надежда Васильевна и необыкновенно умная, а всё равно в этой истории с Наташкой тётя Оля сможет ей помочь и словом и делом.
Вот у меня был такой случай в прошлом году. Один из моих первоклашек задумал бросить школу. Он лежал целыми днями в кровати и потерял всякий интерес к жизни. И никто не мог догадаться, в чём дело. Я его потащил к тёте Оле, почти волоком тянул, он не хотел идти. Оказалось, он подарил своей соседке по парте будильник, который взял дома без спроса. А его родители взяли этот будильник у девочки обратно. И он после этого не мог пойти в школу. Стыдился. И никому не говорил. А тёте Оле выложил через полчаса после знакомства. Все были удивлены и даже я, который знал, что тётя Оля умеет так заглянуть в душу, что перед нею раскрываются все: и необыкновенно умные, и умные, и даже форменные дураки.
– Пошли? – предложил я Наташке. По-моему, она была готова пойти за мной.
– А если она не ушла? – неуверенно спросила Наташка.
– Мы пройдём чёрным ходом, – сказал я.
Взял её за руку – в который раз! – чтобы вести дальше.
"В путь, в путь. Усталым путникам нужен отдых", – так всегда говорила мне тётя Оля, когда я уставал, и хныкал, и не хотел дальше идти. И каждый раз загадочно звучащие слова "усталым путникам", обращённые ко мне, восстанавливали мои силы.
– В путь, в путь! – крикнул я.– Усталым путникам нужен отдых!
Я отвёл Наташку к себе, напоил горячим чаем, после этого её совсем разморило, и её глаза из "пятаков" превратились в узенькие щелки. Она засыпала сидя. Постелил ей на маминой кровати и уложил.
Я пошёл к Надежде Васильевне впервые без всякой радости. Поэтому и на лифте не поехал, а побрёл пешком, желая набраться сил для разговора.
Надежда Васильевна стояла на прежнем месте. Она была в новом прекрасном пальто. Явно не по погоде. Это меня ещё больше насторожило, и слова, которые я заранее приготовил о том, что Наташка ушла из дому и теперь временно будет жить у меня, застряли в горле. И я спросил её неестественно хриплым голосом:
– На концерт собрались? Ждёте машину? – При этом неожиданно обнаружил, что заикаюсь.
– Нет, – ответила она и смахнула каплю дождя, которая упала на рукав её прекрасного пальто. – Наташу жду.
– Наташу? – переспросил я, продолжая прикидываться, что ничего не знаю.
– Я зашла за нею в школу, как мы условились, но она меня не дождалась... И вот куда-то пропала.
– Это с нею бывало и раньше, – сказал я.
– А я что-то волнуюсь, – ответила Надежда Васильевна.
– Зря волнуетесь. У неё здесь подруг полный дом, и все её любят, – успокоил я. – Зашла к кому-нибудь и заигралась.
Зачем я это говорил, было совершенно непонятно, но говорил, и всё.
– Я всех обегала, – сказала Надежда Васильевна. – Никто её не видел.
После этого разговор наш увял. От дождя и волнения меня стал бить озноб. К тому же я всегда чувствую неловкость, когда люди молчат, хотя хорошо знаю, что неловкости от этого не надо испытывать. Надо молчать столько, сколько тебе самому необходимо, а говорить что-то другому – только когда у тебя есть в этом необходимость. Так и тётя Оля говорила.
Вспомнив эти слова, я легко промолчал ещё минут десять. А потом сказал то, что мне было необходимо, то есть протолкнул свою спасительную идею о знакомстве Надежды Васильевны с тётей Олей.
– Хочу вас познакомить с тетей Олей, – сказал я.
Я ей давно жужжал про тётю Олю, и она знала все её привычки, возраст, даже то, как она странно одевается, как она вкусно печёт пироги и варит варенье. То, что она по утрам полчаса ни с кем не разговаривает, – эти полчаса она сосредоточивается. О том, как она пьёт десять чашек кофе, совсем крохотных, потому что любит его пить, а много ей нельзя.
– Тётя Оля вам понравится. Она весёлая, с нею скажешь два слова – и будто давно знаешь, если она только преодолеет смущение. Только вы не обращайте внимания, она всё время прикрывает глаза ладонью. Это от застенчивости. У нас с нею был такой случай. Она заболела, и моя мама вызвала врача. А тётя Оля не хотела, ей казалось, что неудобно, – больна она несерьезно. Пришёл врач, а она от застенчивости и неловкости, по своей привычке, всё время прикрывала глаза ладонью. Ну, врач как закричал на неё: "Да оставьте вашу руку в покое!" – так тётя Оля еле сдержалась, чтобы от обиды не заплакать. Я-то её знаю, у неё губы задрожали. Вы не смотрите, что ей стукнуло шестьдесят пять. Она молодец и всем-всем интересуется. Даже хоккей по телевизору смотрит. А русский язык и литературу знаете как знает? Её можно ночью разбудить и спросить: "Как пишется наречие такое-то?" И она ответит. А стихов сколько она знает на память – не счесть! "Еду ли ночью по улице тёмной; Друг одинокий!.." Прочтёт эти строчки и скажет: "Таких, как эти две строчки Некрасова, нет ещё во всей русской литературе. Пронзительные стихи". Она сорок лет в школе работала. Это не каждый сможет. Правда, она странно одевается. Тут, понимаете, у неё своя идея. Моде она ни за что не подчиняется. Нет, она её не презирает, но просто сохранила все свои вещи, которые нравились её мужу, и носит только их. Муж её давно умер. Понимаете, вдруг вытаскивает из шкафа платье, которое было сшито в тысяча девятьсот двадцать пятом году, когда она только вышла замуж, и надевает. Конечно, все вокруг обалдевают. Получается, что она какая-то чудачка, но тут уж её не своротишь, тут уж она не стесняется. Идёт, знаете, по улице с ужасно гордым видом. А как она вкусно варит варенье! Вы видели, у нас на кухне висит медный таз. Это её. В него, как в зеркало, можно смотреться, такой он вычищенный. Мой отец перед ним всегда бреется. Раньше тётя Оля сама его чистила, а теперь это моя забота. Она не взяла его с собой, ей хотелось, чтобы какая-нибудь её любимая вещь осталась у нас. Позавчера она мне звонит и спрашивает: "Ну, как мой таз?" А я ей ответил: "Чистый, только по вас соскучился". Тут, конечно, совсем дело не в тазе. Просто это причина для частых телефонных разговоров. Она теперь к нам редко ездит, трудно ей, в другом конце города живёт...
Я оборвал свой рассказ, потому что заметил, что Надежда Васильевна меня не слушает. Ей было не до тёти Оли, но я всё-таки не отказывался от своей "спасительной идеи" и спросил:
– Надежда Васильевна, а вы любите пенки от варенья?
– Пенки от варенья? – Она с удивлением посмотрела на меня, как будто только что прилетела с другой планеты.
– А-а-а, – сказал я, – у вас на Марсе давным-давно забыли, как варят варенье. А это замечательная вещь: клубничное варенье или вишнёвое с грецкими орехами. Вы там по космосам летайте, но наших земных секретов не теряйте.
Она не ответила на мою шутку.
Пожалуй, больше нельзя было тянуть, и я решил: после разговора о тёте Оле скажу про Наташку.
– Ну, ничего, – сказал я, снова еле преодолевая от страха заикание. – Я вот познакомлю вас с тётей Олей, она вас угостит пенками, и вы их сразу полюбите.
А Надежда Васильевна, вижу, опять думает о чем-то своём, напряжённо: наверняка размышляла о Наташке, прикидывала так и этак, строила свои математические формулы и выкладки. И действительно, я не ошибся, ибо её ответ меня здорово поразил.
– Спасибо, – сказала Надежда Васильевна. – Только не думаю, что мы поймём друг друга.
– Почему?!
– Насколько я поняла из твоих рассказов, мы с нею разные люди, – ответила Надежда Васильевна.– Я не люблю добреньких.
– Значит, вам не жалко людей? – спросил я.
Она безмолвствовала.
Я ждал, ждал, вот-вот она скажет, что просто пошутила, что у неё плохое настроение, что она волнуется. Но она молчала. И в мою душу упало зерно сомнения, маленькое такое зернышко, а затем оно проросло обильным сорняком. А может, она действительно, подумал я, выпустила Малыша нарочно, как говорила Наташка. Тогда это попахивает предательством.
– А куда, интересно, мог подеваться Малыш? – спросил я с подозрением.
– Не знаю, – ответила Надежда Васильевна.
– Подумаешь, – сказал я. – В конце концов от собак только неприятности и всякая зараза.
Это я ей бросил ещё одну приманку, чтобы проверить, что она ответит. Мне хотелось рассеять свои подозрения.
– Я тоже говорила Шуре, – охотно поддержала она. – Собака в доме хороша, если есть кому за ней ухаживать. А у нас некому. Наташа любила Малыша, но мало за ним смотрела. Сидит целый день дома, а Малыша на прогулку не выведет. Я ей об этом говорила, а она обижалась... – Замолчала, а потом вдруг сказала глухим, но привычно-торопливым голосом: – Это должно было случиться. Это для меня не неожиданность. Всё будто произошло из-за собаки, но это не так. Если бы Малыш не сбежал, то случилось бы что-нибудь другое. Помнишь, я как-то тебе говорила, что знаю всё наперед. Тогда я имела в виду именно это.
– Что "это"?
– А то, – сказала она, – что Наташа нарочно не возвращается домой, не хочет меня видеть.
– Она маленькая ещё, – сказал я. – Глупая. Я знаю их, целый год с ними провозился.
– Шура, как приехал из Африки, её избаловал, – сказала Надежда Васильевна. – А я так хотела ей помочь... – Она оборвала фразу. – Больше ждать я не могу. Пойду позвоню в милицию. А ты здесь постой, а то ей страшно будет идти одной по темному двору.
И тут я решился, бросился как в пропасть:
– Да вы не волнуйтесь... Наташа давно сидит у меня.
Она сразу не поняла значения моих слов, хотя была находчивой и, как известно, необыкновенно умной. А тут растерялась, потом наконец опомнилась и довольно тихо, без крика, спросила:
– А как же вы прошли... мимо меня?
Для неё мой ответ был очень важен. А может быть, ей так повезет, видно, думала она, и Наташка просто давным-давно забралась ко мне, когда её ещё не было дома, и сидит себе. Но я не стал её обманывать, а ответил то, что было на самом деле:
– Мы прошли чёрным ходом.
"Значит, вы видели меня и нарочно прошли черным ходом?" – спросили её глаза.
"Да, – тоже без слов, одним горьким молчанием ответил я. – Мы прекрасно все видели и поэтому нырнули в чёрный ход".
Надежда Васильевна, не произнеся ни слова, с поникшей головой вошла в подъезд, оставив для меня открытую дверь. Затем мы вместе сели в лифт, и она стала нажимать кнопку нашего этажа раньше времени. Её волнение неестественно быстро передалось мне, и я никак не мог плотно прикрыть кабину лифта: один раз прижал полу пальто, а второй раз чуть не прищемил руку.
Наконец мы всё же доехали и оказались на нашей лестничной площадке. И тогда, доставая ключ от квартиры, я сказал ей самое главное и страшное:
– Наташка будет у меня жить до приезда дяди Шуры.
– Вот как? – сказала она, но не ушла. А я нарочно копался с ключом, надеясь, что мои слова дойдут до её сознания и она уйдет. Напрасные надежды, она не шелохнулась.
Это не я придумал... Наташка попросила, а я не мог ей отказать. – И зачем-то некстати пошутил: – Старая дружба не ржавеет.
В это время я открыл двери. И она, несмотря на мои самые решительные протесты, прошла в комнату.
Наташка, раскинув руки, беззаботно спала. Она не слышала ни наших шагов, ни моих воплей.
– Вот видите, – шёпотом произнес я. – Пусть спит... А потом разберемся... Сейчас не надо...
Надежда Васильевна тем временем подошла к Наташке, подсунула руки под неё, чтобы поднять и унести. Тут у меня мелькнула слабая надежда, что она не сможет её поднять. Но она её подняла! И понесла. Конечно, подумал я, натренировалась, таская свою виолончель. А я страшно засуетился и побежал рядом, как собачонка. И вопил и лаял уже во весь голос.
– Безобразие! – кричал я.– Вы меня делаете предателем! Я обещал! Я всегда выполняю свои обещания! Это нечестно!
Я был в отчаянии, я кричал изо всех сил, стараясь хотя бы разбудить Наташку, чтобы она поняла, что я её не предал, что это все сделано вопреки моему желанию, но она крепко спала.
"Бороться всегда надо до конца, пока у тебя есть силы", – учила меня тётя Оля. И это верно, но как я должен был бороться, ответьте мне. Не мог же я драться с женщиной? Тут я должен признаться, что и тётя Оля, говоря эти слова, робко сознавалась, что у неё самой этого качества нет. И у меня, по-моему, этого не было. Может быть, я в этом не виноват, просто перешло по наследству от тёти Оли – одна кровь, одни гены.
Так мы дошли до дверей. Надежда Васильевна распахнула их и, стоя в проеме, впервые посмотрела на меня.
А я, заглянув ей в глаза, потерял дар слова: цветы, её прекрасные цветы, которые её делали умной, необычной, исчезли!
Именно в этот момент меня и захлестнула тёмная сила гнева. У меня закружилась голова, и мне показалось, что я куда-то падаю. Всё кончилось, подумал я. И цветы пропали, и красота увяла: лицо её стало похоже на осенний лист.
Дверь перед моим носом захлопнулась.
Я почти заплакал, ведь я любил её.
Рисунки Е. Медведева.