Мариан Брандыс. Управлять кораблем необходимо
I
В конце октября в Общеобразовательном лицее в Грабкове появился новый преподаватель латыни. Это был высокий, костлявый старик с большой, отливающей желтизной лысиной и солидной величины носом, на котором трепетали очки в проволочной оправе с отломанными дужками. Вид у учителя был усталый и неряшливый, и сам он отнюдь не принадлежал к тем благословенным счастливцам, которые своим обликом с первого взгляда возбуждают общую симпатию окружающих.
Первый, вводный урок латыни состоялся в восьмом классе, известном в школе своими спортивными достижениями и своим безобразным поведением. Восьмиклассники встретили нового учителя зловещей тишиной и ироническими взглядами.
После отъезда из Грабкова прежней учительницы латыни панны Шадковской грабковские "латинисты" наслаждались целый месяц блаженным отдыхом. Октябрь в этом году был на редкость хорош. Переливающийся всеми осенними красками мир грелся на солнце. Сухая, упругая земля настойчиво приглашала к игре в мяч.
Во время трех свободных уроков в неделю шумная орава "латинистов" буйствовала на школьной спортивной площадке, возбуждая мрачную зависть остальных товарищей. А теперь, по вине этого костлявого старикана, которого черт принес неизвестно откуда, блаженное время окончилось. Восьмиклассники не скрывали своего возмущения против вновь прибывшего. Уж если ему обязательно надо было осчастливить своей персоной грабковский лицей, он мог подождать по крайней мере до половины ноября, когда появится осенняя грязь.
Но нового латиниста, казалось, совершенно не интересовало настроение восьмиклассников. Быстрым, уверенным шагом прошествовал он от двери до кафедры, осмотрел подозрительно свой стул и небрежным жестом сбросил с него положенную учениками чертежную кнопку. Можно было сразу догадаться, что это опытный старик, хорошо осведомленный обо всех школьных "штучках".
После переклички учитель закрыл журнал и без всяких предварительных разговоров подошел к доске. Старательно вытерев ее, он взял мел и начал медленно писать, каллиграфически выводя каждую букву.
Ученики вначале заинтересованно следили за резкими движениями его торчащих лопаток, но скоро им это надоело. Кто-то с задней парты пустил бумажную стрелу. Однако это не вызвало у учителя никакой реакции. Класс зашумел, и шум этот начал нарастать, как пена на закипающем молоке. Когда же учитель закашлялся сухим, астматическим кашлем, со всех сторон ему ответило дерзкое эхо.
– Кхе-кхе-кхе! – кашляли развеселившиеся восьмиклассники. – Кхе-кхе-кхе! Кхе-кхе-кхе!
Новый латинист, как бы не слыша, что делается за его спиной, спокойно продолжал писать. И только поставив последнюю точку, повернулся лицом к классу и резко крикнул:
– Silentium!*
Никто и никогда еще не кричал на грабковских восьмиклассников по-латыни. Это было так неожиданно и поразительно, что класс замер от удивления.
Учитель спокойно вытер испачканные молом руки, пробежал глазами каллиграфическую запись на доске и затем громко прочитал, выразительно акцентируя каждое слово:
– Vivere non est necesse. Navigare necesse est.
Он окинул взглядом класс и, безошибочно угадав лучшего ученика, показал пальцем на Лисковича:
– Переведи, если можешь.
Восьмой класс только начинал заниматься по-латыни. Но для Лисковича не существовало трудных вопросов. Он с достоинством встал, откашлялся и без запинки перевел:
– Vivere non est necesse значит: жить не обязательно. Navigare necesse est значит: управлять кораблем необходимо. Разумеется, это дословный перевод.
– Очень хороню, – кивнул головой учитель. – Эти слова некогда произнес полководец Помпей. Вы слышали о Помпее?
– Не слышали, господин учитель! – нестройным хором отозвался класс.
Латинист сморщился так, как будто ему наступили на мозоль.
– Ясно, исторические личности вас не интересуют! Другое дело, если бы речь шла о каком-нибудь спортсмене. Помпей был римским полководцем, соперником Юлия Цезаря. Однажды флоту Помпея было приказано отвезти хлеб голодающему Риму: от получения этого хлеба зависела жизнь столицы. Но в это время на море бушевала буря, и моряки боялись тронуться в путь. Тогда Помпей, чтобы придать отваги людям, первый вбежал на корабль и, покрывая рев бури своим голосом, произнес слова, которые были вам только что переведены. Так он повел за собой судно.
Учитель выпрямился и выпятил свою узкую грудь так, как если бы он сам был Помпеем, перекричавшим ров бури. Плохо держащиеся очки запрыгали на его носу.
– Прошло две тысячи лет после этого исторического события. И две тысячи лет слова римского вождя сопутствуют людям. Вы найдете эти слова вырезанными на воротах старых портов. Они напоминают морякам всего света об их обязанности. Их переносный смысл обращен не только к морякам, он обращен к каждому человеку. Эти слова говорят о том, что в жизни самое важное – это трудиться, делать. Navigare necesse est. Жизнь без труда, без обязанностей никчемна. Понимаете? Никчемна! – Последние слова учитель почти выкрикнул. Он не глядел на учеников. Казалось, что он обращается к кому-то, находящемуся вдалеке от класса. Он поднял кверху руку жестом римского трибуна. Толстые стекла его очков блестели грозно и гордо.
Класс слушал эту речь, слегла ошеломленный. Никто не понимал, чего хочет, собственно говоря, этот новый. Во всяком случае, зрелище было необычным и интересным.
В это время с задней парты кто-то громко закашлял, нагло передразнивая кашель учителя:
– Кхе-кхе-кхе! Кхе-кхе-кхе!
Настроение в одну минуту было вспугнуто. Подражание было настолько удачным, что весь класс безудержно расхохотался.
Учитель побледнел и слегка попятился, как человек, которого ударили в грудь. Его большие красные руки сжались в кулаки.
– Не стоит с вами разговаривать. Вы ведете себя, как стадо баранов!
– О-о-о! – зазвучало дерзко и грозно со всех сторон. – О-о-о!
– Silentium! – крикнул учитель.
Но теперь его окрик не вызвал такого впечатления, как в первый раз. Шум продолжал расти. Маленький и щупленький ученик по фамилии Тороньчик поднял кверху два пальца.
– Что тебе?
– Господин учитель, – спросил, невинно усмехаясь, Тороиьчик, – а что, Помпея – это была жена этого самого Помпея?
Снова раздался смех.
Учитель нервно сбросил очки. На его лысине выступили капельки пота. Усталыми глазами, окруженными покрасневшими веками, он так внимательно посмотрел в лицо Тороньчика, как будто хотел запомнить его на всю жизнь.
– Нет, Помпея** не была женой полководца Помпея, – ответил он, – но тебе, паяц, я запишу замечание в дневник за насмешки над учителем.
После урока к восьмиклассникам прибежали ученики старших классов, чтобы выведать все, что можно, о новом латинисте. Лискович, который пользовался у старших большим авторитетом, сделал рукой неопределенный жест.
– Как вам сказать? Он такой... Plusquamperfectum – фигура давно прошедшего времени.
– Здорово сказано! – обрадовались старшеклассники. – У тебя атомная голова, Лисенок. Plusquamperfectum! Хе-хе-хе!
Через пятнадцать минут острота Лисковича облетела всю школу и была оценена по достоинству. Но так как "Plusquamperfectum" было слишком длинным прозвищем, тут же нашелся некий рационализатор, и латиниста окрестили попросту "Клоп"***.
II
Отношения между новым латинистом и восьмиклассниками с самого начала сложились скверные, а с течением времени ухудшались все больше и больше. Возможно, если бы не было этого смешного инцидента в конце первого урока, дело пошло бы совершенно иначе. У старого учителя были свои достоинства, в которых ему трудно было отказать. Он прекрасно знал свой предмет, любил рассказывать различные любопытные истории из древних времен, и иногда ему действительно удавалось заинтересовать учеников. Но так как приговор на прозвище "Клоп" был вынесен ему сразу после первого урока, восьмиклассники со всей беспощадностью, присущей молодости, закрыли глаза на достоинства учителя и взяли под обстрел его недостатки. Надо признаться, что этих недостатков было немало. Новый латинист был мелочным педантом, легко впадал в гнев, учеников трактовал свысока и иронически и никогда не упускал случая высказаться по поводу пороков нынешней молодежи. Он любил также рассказывать восьмиклассникам о высоких моральных качествах древних римлян. Совершенно неожиданно он начинал говорить по-латыни и пытался заставить учеников писать четко и каллиграфически. Его астматический кашель просто провоцировал, заставляя передразнивать его, очки постоянно слетали с его носа, а тесемки, выглядывающие иногда из-под его потрепанных брюк, также не увеличивали его авторитет в глазах учеников.
В результате всего этого конфликт между восьмиклассниками и новым латинистом углублялся со дня на день. Чтобы как можно более испортить жизнь нелюбимому учителю, ребята пустили в ход целый арсенал различных мероприятий. На коротком пути от дверей до кафедры латиниста подстерегали постоянные опасности, начиная от гвоздей и кнопок и кончая столярным клеем.
Но новый учитель не был вовсе безоружным. Ситуация на уроках латыни напоминала собой позиционную войну. За каждым наступлением следовало успешное контрнаступление. Пока разбирали новый материал, ученики, чувствуя полную безопасность, шумели без ограничения. В тот момент, однако, когда учитель открывал журнал, чтобы приступить к опросу заданного урока, шум утихал, наступала тревожная тишина. В последние пятнадцать минут урока Клоп возвращал все позиции, утраченные в продолжение получаса.
В короткое время нелюбимый учитель добился того, чего напрасно добивалась кроткая панна Шадковская. В грабковском лицее латынь сделалась важным предметом, латынь надо было учить. За это Клопа возненавидели еще больше.
Иногда поведение старого учителя приводило в удивление всю школу.
Как-то вечером латинист, возвращаясь домой после педагогического совета, столкнулся на пешеходной дорожке с известной школьной красавицей панной Понк, прозванной "Лолабриджида"****. Панна Понк шла под руку с двумя студентами и, согласно своему обыкновению, сделала вид, что не заметила проходящего учителя. Но Клоп, презрев все условности, остановил Лолабриджиду и сделал ей выговор, невзирая на присутствие смущенных поклонников.
– Вы должны сидеть дома и учить латынь, а не бегать по улицам с парнями.
– Господин учитель, – выдавила из себя смертельно обиженная ученица, – да я уж давно приготовила все уроки!
– В таком случае надо помогать по-латыни подругам, которые послабее вас. И потом, где это видано, чтобы девушка так раскрашивала себе лицо, как клоун в цирке? Вы должны помнить, что вы еще ученица.
Лолабриджида рассказывала об этой встрече, вся трясясь от негодования.
– Представляете себе? Такое отношение к человеку во второй половине XX столетия в народной Польше!
Восьмиклассники, слушая панну Понк, прыскали со смеху, по-приятельски теребя устроенный на ее голове "конский хвост" и целиком разделяя ее негодование.
– Чихай на него, Лолабриджидка! Старый Клоп – это старый Клоп, и точка. Лисенок правильно сказал: Plusquamperfectum – фигура давно прошедшего времени.
Через некоторое время дело дошло до стычки между новым латинистом и учеником восьмого класса Вашневским. Вашневский, по прозвищу "Шатун", был неплохим правым защитником в школьной футбольной команде, но общее его развитие заставляло желать большего. Весь ум Шатуна уместился в его мускулистых ногах, и, несмотря на общие усилия всех грабковских педагогов, этот ум не хотел подниматься выше. Свою нелюбовь к науке и прорывы в воспитании Вашневский покрывал, не без успеха, усиленной общественной работой. Его участие в различных школьных мероприятиях и празднествах служило ему как бы щитом против покушений тех учителей, которым приходила в голову несвоевременная мысль проконтролировать его успехи в той или иной области школьных наук.
Случай, о котором будет речь, произошел во время приготовлений к одному из таких праздников. Вызванный отвечать по-латыни ученик Вашневскнй встал со своего места с небывалой для него решительностью, смело посмотрел прямо в глаза учителю и с горделиво-независимым видом заявил:
– К сожалению, господин учитель, я не приготовился. Вчера я был целый день занят академическими делами, поэтому...
Латинист по своему обыкновению поправил очки на носу и пристально поглядел поблекшими глазами на стоящего возле парты ученика. Один миг он как будто над чем-то размышлял, затем взял в руки перо.
– Академия – это прекрасное старое слово, Вашневский. Ты должен знать это. В древности академии были школами мудрецов, нынче так называют университеты. Так или иначе, академии и академические дела существовали и существуют для того, чтобы помогать науке, а не для того, чтобы ей мешать. Понимаешь, Вашневский? Поэтому твоего оправдания я не могу принять.
– Господин учитель! – крикнул Вашневский, пораженный таким неожиданным оборотом. – Да ведь меня послала организация! Это было задание организации!
– Школьные организации существуют не для того, чтобы мешать занятиям. Садись. Неудовлетворительно.
И Клоп энергичным движением вписал в журнал против фамилии Вашневского огромную единицу.
После урока возбужденный Вашневский подошел к Лисковичу и конспиративно отвел его в угол класса.
– Что ты думаешь об этом типе?
– О Клопе? – спросил для уточнения Лискович. – Ну что ж: вроде он был прав, что влепил тебе единицу.
– Дело не в том, что случилось сегодня! – разозлился Вашневский. – Все его поведение, с самого начала... Как он относится к нашей организации... и вообще ко всему строю!
А... вообще? – Лискович насмешливо прищурил глаза. – Вообще этот Клоп... Он старый агент империалистов. Его специально прислали сюда, чтобы он лепил тебе колы за латынь. Как-никак, это серьезные удары по всему лагерю демократии. Это тебя волнует, Шатун?
– Не валяй дурака, Лисенок! – сказал, стиснув зубы, бледный от злости Вашневский. – Смеяться можешь над собственной бабушкой! Заявляю тебе, что Клоп это подозрительный тип... У меня есть доказательства.
– Доказательства? – фыркнул Лискович. Очень любопытно, какие у тебя могут быть доказательства!
– Пожалуйста. Ты заметил, верно, что Клон не разрешает никому относить ему на дом папки с классными работами?
В глазах Лисковича мелькнула заинтересованность. Дело об этих папках не раз комментировалось в восьмом классе, а также и в других классах. В грабковской школе с незапамятных времен было установлено, что после каждой классной работы дежурные помогали учителям относить домой тяжелые папки с тетрадями. Новый же латинист, несмотря на свой далеко не юный возраст, решительно воспротивился этому обычаю. Он брюзгливо отстранил дежурных, заявив, что ему не нужны носильщики, а тетради взял сам, хотя было видно, что нести тяжелую кипу представляло для него немало труда.
– Ну, заметил. Что же с того?
– А вот то, что Клоп сам таскает тетради вовсе не потому, что он такой уж демократ, а просто он не хочет, чтобы ученики знали, где он живет. Он по какой-то причине скрывается, понимаешь? Останься сегодня со мною после уроков, сам увидишь, как он старается, выйдя из школы, замести следы.
Лискович задумался. Было видно, что его "атомная" голова усиленно работает.
– Ладно, – решил он наконец. – Все, что ты говоришь, чепуха, но проверить его можно. От этого еще никто не умирал.
III
В этот день после уроков Лискович и Вашневский первыми вышли из школы. Они не отправились, однако, как обычно, домой, а вместо этого быстро перебежали через дорогу и спрятались за стеной разрушенного дома. Отсюда легко можно было обозревать и школьный подъезд и остановку единственной трамвайной линии, соединяющей Грабков с другими соседними поселками.
Вскоре после того, как мальчики заняли свой наблюдательный пост, из школы посыпались ученики. Одни из них направились домой пешком, другие задержались на трамвайной остановке. Подъехал первый трамвай и забрал большое количество ожидавших. Из школьного подъезда вновь хлынул целый поток учащихся. Снова подъехал трамвай, и снова опустела трамвайная остановка. Затем из школы вместе с учениками начали выходить учителя. Первым вышел энергичный преподаватель физкультуры, за ним – немка с математиком, потом – остальные. После отправки четвертого трамвая интенсивность движения ослабла. Появилась еще одна запоздавшая группка самых медлительных, прошел в одиночестве еще какой-то старшеклассник. И школьные двери перестали открываться. На островке возле остановки и на всей улице стало тихо и пусто. Клопа все еще не было.
– А что я тебе говорил? – торжествовал Вашневский.
– Заткнись! – нетерпеливо зашикал на него Лискович. И его начинало охватывать то волнение, какое чувствует охотник в тот момент, когда должен появиться выслеживаемый зверь.
Прошло еще несколько долгих, томительных минут. Клоп вышел из школы последним. Он был, как всегда, нагружен набитой до отказа папкой и кипой тетрадей. Теперь, на улице, он казался мальчикам еще более старым, чем на уроках.
Лискович внутренне должен был отдать справедливость подозрениям Вашневского. Учитель вел себя очень странно. Он шел крадучись и часто неспокойно оглядывался, как бы желая удостовериться, что никто за ним не идет. У трамвайной остановки он задержался ненадолго. Было видно, что он колеблется, раздумывая, не сесть ли ему в трамвай. Затем, взглянув в сторону школьного здания, он сгорбился еще больше и двинулся дальше пешком.
– За ним по пятам! – скомандовал Вашневский.
На пустынной Школьной улице это было вовсе не так просто. Мальчики, перебегая из ворот в ворота, должны были проявлять чудеса ловкости и проворства, чтобы их не заметил беспрерывно оглядывающийся учитель. Им стало легче, когда они свернули со Школьной на оживленную Главную улицу. Теперь шляпа латиниста очень часто пропадала в толпе прохожих. Они настигли его только у следующей трамвайной остановки. Он стоял посреди толпы ожидающих трамвая, и мальчики едва на него не наткнулись. По счастью, на остановке было много народу, и им удалось скрыться за спинами каких-то высоких рабочих. Теперь оба мальчика уже не сомневались, что Клоп заметает за собой следы. Только тот, у кого совесть нечиста, мог пройти такое расстояние пешком, чтобы все-таки сесть в трамвай, остановка которого была у самой школы.
– Ну, прав я был или неправ? – шепнул Вишневский.
– Отцепись! – коротко ответил Лискович. Ему не хотелось показать Шатуну, что это дело интересует его все больше и больше.
Через минуту подошел трамвай. Клоп еще раз огляделся, затем решительно направился к первому вагону. Мальчики, пренебрегая правилами трамвайного движения, вскочили на переднюю площадку прицепного вагона.
Несмотря на то, что с передней площадки прицепа им было хорошо видно все, что происходило в первом вагоне, им удалось обнаружить Клопа только тогда, когда они подъехали к следующей остановке и в трамвае стало немного свободней. Учитель стоял в проходе. Папку и тетради он, видимо, положил кому-то на колени, так как обе руки у него были свободны от них. В одной руке он держал открытую книгу, другую, в которой была полузавернутая в бумагу булка, он как раз подносил ко рту.
– Видишь, как уминает? – шепнул Вашневский таким тоном, как будто к списку обвинений в адрес латиниста он добавлял новое усугубляющее обстоятельство.
"Ну и что ж, что уминает?" – хотел ответить Лискович, но промолчал. В создавшейся атмосфере даже простая булка, которой закусывал учитель, таила в себе что-то подозрительное.
Тем временем переполненный трамвай медленно ехал мимо длинного ряда фабричных зданий и жилых домов, выросших на территории "большого" Грабкова. Ребята теряли терпение, им казалось, что этот странный путь никогда не кончится.
Наконец Вашневекий, встав на цыпочки, внезапно возбужденно толкнул задумавшегося Лисковича. Клоп, нагруженный всеми своими вещами, пробирался к выходу.
Они вышли из трамвая на одной из последних остановок загородного квартала, утопающего в зелени.
Только теперь, посреди деревьев, садов, неожиданно возникающих укрытий, преследование учителя приобрело особенно увлекательный характер. Ребята передвигались, скрываясь за живой изгородью, вперив хищный взгляд в сутулую спину учителя, идущего посреди улицы. Они чувствовали себя, как детективы из повестей Конан-Дойля и Уэллса. Даже сдержанный Лискович был теперь уверен, что принимает участие в каком-то необыкновенно важном мероприятии, имеющем отношение к особо важным государственным делам.
А не догадывающийся ни о чем Клоп шел спокойно своей дорогой, приостанавливаясь время от времени, чтобы поправить свою тяжелую ношу. Теперь он не предпринимал никаких мер предосторожности. Было ясно, что здесь он чувствовал себя в полной безопасности.
Пройдя несколько сот метров, учитель остановился перед одним очень нарядным домиком, открыл калитку и, не оглянувшись, вошел в палисадник.
Мальчики следили за ним настороженно из-за живой изгороди с противоположной стороны улицы до тех пор, пока он не исчез за дверью дома.
– Ничего себе стойлице! – свистнул с удивлением в голосе Вашневский.
Но Лискович, отличавшийся лучшим зрением и более быстрым соображением, нетерпеливым жестом руки утихомирил приятеля.
– Не глупи, Шатун! Он тут вовсе не живет. Это какое-то учреждение. Видишь? Там вывеска.
Действительно, по обеим сторонам двери краснели какие-то вывески. Но с того места, где находились юные наблюдатели, нельзя было и мечтать о том, чтобы прочитать, что было там написано.
– Учреждение? – удивился совершенно сбитый с толку Вашневский. – А что он теперь может делать в учреждении?
– Погадай на кофейной гуще, может быть, тогда узнаешь. Ничего другого не остается, только ждать, пока он выйдет. Не будет же он там ночевать! Где-то он должен жить.
Они ждали долгих пятнадцать минут, с точностью отсчитанных по часам. Они всматривались до боли в глазах в закрытые двери дома. Клоп не вышел.
– Ничего, – решился наконец Лискович. – Надо действовать иначе. Необходимо прочитать эти вывески и выяснить, что это за учреждение. Может быть, его вообще отсюда не выпустят.
Юные детективы вышли из-за живой изгороди и осторожно подошли к таинственной калитке. Но буквы на обеих вывесках были какими-то фантастическими, и даже на таком незначительном расстоянии нельзя было ничего прочитать. Дрожа от волнения, мальчики отперли калитку и юркнули в палисадник. Когда они подошли к домику вплотную, Лискович прочитал надпись: "Государственный Дом пенсионеров при Районном совете".
– Дом пенсионеров? – снова удивился Вашневский – Первый раз слышу!
– Просто это – убежище для стариков, дурень, – сказал изменившимся голосом Лискович. – Но это невозможно! Он тут не может жить! – Внезапно, охваченный страхом, он схватил товарища за руку. – Послушай, Шатун, это какая-то глупая история. Давай-ка удерем отсюда!
Но было уже поздно. Именно в этот момент отворилась дверь, и в ней показалась высокая, сутулая фигура Клопа.
Мальчики окаменели от ужаса. Почти не дыша, неспособные сделать хотя бы малейшее движение, они таращили глаза на латиниста.
Он выглядел совершенно иначе, чем четверть часа назад. На нем был длинный халат, а в руке вместо папки и тетрадей он нес большое ведро, какое обычно употребляют для мусора.
При виде учеников ведро выпало у него из рук и покатилось с шумом по бетонированной дорожке. Желтое лицо старого учителя внезапно покраснело от гнева.
– Что вы тут делаете?
– Господин учитель! – выдавил перепуганный Лискович. – Мы не... Я... Мы...
– Вы шпионили за мной! – воскликнул учитель. – Как это гадко с вашей стороны, как низко! Вы явились даже сюда... Хорошо... Бегите сейчас, расскажите всем приятелям, что я живу в Доме пенсионеров!.. Вы правы: я старый дурак, Клоп! Меня здесь кормят, дают пристанище, платят пенсию, а я, несмотря на это, лезу еще в школу, где меня уже не хотят! Ну, бегите! Чего вы еще ждете?
Учитель засуетился и затрясся от душащего его кашля. Он кашлял долго и тяжело, положив одну руку на сердце, а другой поддерживая падающие с носа очки.
Но скажите им всем еще и то, – сумел он наконец отдышаться, – что я сорок лет учу молодежь и буду ее учить, пока у меня хватит сил. Старый Клоп еще много может выдержать! Вы его так легко не сломаете.
А теперь идите! Чего вы тут еще стоите? Ступайте прочь!
Он так стремительно протянул руку по направлению к калитке, что не успел подхватить падающие очки. Они разбились от падения на бетонный тротуар.
Вместе с очками у латиниста упало все его возбуждение. Он стоял теперь перед своими преследователями, измученный кашлем и собственной вспышкой, старый, сгорбленный, беспомощный. Он дышал с трудом. Его покрасневшие глаза подернулись мутной влагой.
– Просто жить – этого человеку мало, – сказал он, как бы оправдываясь. – Когда-нибудь и вы это поймете. Что ж с того, что у меня есть место, где спать, где меня кормят и заботятся обо мне?.. Vivere non est necesse. Navigare necesse est!
При звуке знакомых слов ученик Лискович очнулся от оцепенения. Он наклонился, поднял с тротуара разбитые очки и жестом, полным смирения, как бы прося прощения, подал их старому учителю.
____________________________________________
* Silentium (лат.) – тишина, молчание.
** Помпея – древнеримский город. Был засыпан пеплом во время извержения Везувия в 79 году.
*** Plusqua – по-польски означает "клоп".
**** Итальянская киноактриса.
Перевод с польского Веры Ратнер.
Рисунки А. Билль.